и ей аббат вообще отказаться от Малого
Трианона?
   Вермону хотелось быть с Туанеттой построже, но на это  он  не  решался.
Дважды в подобных обстоятельствах он грозил своей отставкой. Во второй раз
ее чуть было не приняли,  и  аббату  пришлось  мучительно  изворачиваться,
чтобы замять дело. Да,  ему  живется  несладко,  бог  послал  ему  тяжелое
испытание. Этот проклятый молодой король не ценит его заслуг и ищет только
предлога, чтобы его прогнать. А эта прелестная молодая  королева,  которую
он с радостью наставил бы на путь истинный, к сожалению, одержима  пороком
легкомыслия и испорчена обществом  насмешников.  Когда  дело  касается  ее
удовольствий, она становится упряма, как ослица. И сейчас  ему  ничего  не
остается, как отступить.  Из  кривозубого,  злого,  огромного  рта  аббата
полились кроткие, успокаивающие слова. Он стал объяснять, что хотел только
дать ей несколько советов  в  духе  указаний  ее  величества  императрицы;
вообще  же  он  от  души  желает,  чтобы  все  ее   строительные   замыслы
осуществились наилучшим образом.
   Затем, не без злорадства,  он  наконец  извлек  из  портфеля  документ,
которым собирался подкрепить свои нравоучения.
   - Имею честь, - сказал он самым официальным тоном, -  вручить  вам  еще
одно послание вашей  августейшей  матушки;  и  он  подал  ей  запечатанное
письмо.
   Этих  писем  Туанетта  боялась.  Она  знала,  что  мать   окружила   ее
соглядатаями,  что  каждый   ее   шаг   немедленно   становится   известен
императрице. В Вене знали обо всех ее выходках, знали, с кем она флиртует,
знали обо  всех  ее  туалетах,  прическах,  балах,  карточных  проигрышах,
развлечениях, и на нее  неизменно  изливался  поток  дружеских  советов  и
строгих упреков.
   Туанетта благоговела перед матерью; из всех живущих Мария-Терезия  была
не только самым могущественным, но и самым великим человеком. Все, что она
писала дочери, всегда было верно и мудро и шло от самого сердца.  Туанетта
робела перед матерью, уважала, любила ее. В Версале ей часто казалось, что
она одинока, продана и предана, покинута на чужбине, скована этикетом. Она
была  убеждена,  что  единственный  человек,  которому  она  может  вполне
довериться, - это мать. Поэтому письмо, протянутое ей Вермоном, она  взяла
в  руки  с  двойственным  чувством.  Она  сорвала  печать  и,  прежде  чем
приступить к чтению, окинула взглядом густо исписанный лист.  Сначала  шел
почерк секретаря, ниже она узнала руку  матери.  Это  письмо,  несомненно,
содержало что-то очень, очень важное.
   Она стала читать. Сначала медленно. Потом, не удержавшись, заглянула  в
конец письма. Поразилась. Прочитала  еще  раз,  сначала,  не  торопясь.  В
смятении опустила руку с листком, глубоко задумалась.
   То, что она прочла, испугало ее и обрадовало. Приезжает ее брат  Иосиф,
Римский  император,  Иосиф-вольнодумец,  пока   еще   только   талантливый
соправитель Марии-Терезии, но вся Европа ждет его воцарения с  надеждой  и
страхом.  Иосиф,  блестящую  внешность  и  ум  которого  она  столько  раз
расписывала своим друзьям. Иосиф, вечный ее наставник, от которого ей  еще
в детстве доставалось за ее  глупость  и  который  теперь  каждые  два-три
месяца присылает ей резкие, саркастические, полные упреков письма.  Иосиф,
Зепп, на которого она взирает с любовью, с уважением,  с  сознанием  своей
вины и досадой.
   Как бы то ни было, приезд ее блестящего брата укрепит  ее  положение  в
Версале. При упоминании Габсбургов в Париже будут теперь думать скорее  об
умном, буржуазно-скромном вольнодумце Иосифе, чем о падкой на удовольствия
расточительнице Туанетте. С другой стороны, ей не  избежать  неприятнейших
объяснений. В письмах он говорит с  ней,  как  с  девочкой,  не  выучившей
урока; при этом он часто прав, он желает  ей  добра,  он  такой  неприятно
умный.  Он  великолепен  и  несносен,  и  она  заранее  знает,   что   его
язвительность и резкость возмутят ее до глубины души.
   Подняв глаза, она поглядела на аббата, следившего  за  ней  с  любезной
усмешкой.
   - Вам известно содержание письма, господин аббат? - спросила она.
   - Да, мадам, - отвечал он.
   - Известно ли оно королю? - спросила она затем.
   - Думаю, что еще нет, - ответил аббат. - Думаю, что ему доложат  о  нем
позднее. Ваш сиятельный брат, мадам, приедет  инкогнито.  Думаю,  что  его
визит будет неофициальным. - И аббат осклабился еще любезнее.
   У Туанетты кровь прилила к сердцу.  Если  Иосиф  едет  без  официальной
миссии, какое же у него дело в Версале?  Конечно,  то  самое,  которое  ее
более  всего  касается.  Сомнений  здесь  быть  не  может.   Иосиф   будет
уговаривать Луи, чтобы тот наконец решился на операцию,  которая  позволит
ему приступить к своим супружеским обязанностям в интересах  Габсбургов  и
Бурбонов. Это миссия не  официальная,  это  миссия  секретная,  это  самая
важная, самая священная миссия.
   Иосиф всегда добивается своего; Иосифу удавалось переспорить даже мать,
сильнейшего человека на свете.  Нерешительного,  вечно  колеблющегося  Луи
Иосифу, конечно, ничего не стоит уговорить. А  что  же  потом?  Потом  она
родит стране наследника, которого от нее ждут, и тем самым  выполнит  все,
чего вправе требовать от нее бог, Габсбурги и Бурбоны. Вот тогда-то она  и
станет настоящей королевой. Тогда она будет свободна и  сможет  жить,  как
захочет.
   У Туанетты закружилась голова от волнующих  картин,  пронесшихся  в  ее
воображении. Она взяла себя в руки.
   - Благодарю вас, господин аббат, - сказала она тоном истинной  дамы.  -
Вы, конечно, понимаете, что, получив такое письмо, я хотела  бы  побыть  в
одиночестве.
   С самым почтительным видом, слегка ухмыльнувшись, аббат удалился.


   Луи  сидел  за  небольшим  столом  на   балкончике   библиотеки.   Этот
балкончик-фонарь был его самым любимым местом  во  всем  огромном  дворце.
Щуря близорукие глаза, он обычно глядел вниз, на дворы и подъездные  аллеи
- из окна открывалась широкая панорама,  -  и  гадал,  кто  там  снует  по
дорожкам.
   Но сегодня мысли его были далеки от такой забавы. Он сидел за столиком,
погруженный в себя, подперев ладонями жирное  молодое  лицо.  На  нем  был
зеленый костюм,  он  собирался  поехать  на  охоту.  Он  любил  охотиться,
верховая езда и погоня за дичью были одним из  немногих  доставлявших  ему
удовольствие занятий; да и врачи советовали ему почаще выезжать на  охоту,
ибо при его полноте неподвижный образ жизни вредил его здоровью.  Как  раз
сегодня ему хотелось двигаться. Он слишком много съел,  это  с  ним  часто
случалось; стоило ему задуматься, и он незаметно для себя начинал  глотать
кусок за куском.
   Тем не менее он отменил охоту. Мосье Салле, секретарь премьер-министра,
просил немедленно принять своего шефа. Если его  ментор  Морепа,  серьезно
простуженный,  хочет  с  ним  поговорить,  -  значит,   дело   не   терпит
отлагательств, и  он,  Луи,  должен  пожертвовать  своим  удовольствием  и
выслушать премьер-министра.
   Конечно, Морепа придет к нему  с  какой-нибудь  неприятностью.  К  нему
всегда приходят с неприятностями. Решения, которых от него требуют,  почти
всегда  противны  его  инстинкту.  Но  очень  тягостно  вечно   возражать,
неизменно отказывать. И у других обычно находятся  аргументы.  Это  ложные
аргументы, но не так-то просто их опровергнуть. В  конце  концов  он  дает
себя уговорить и подписывает.
   Грузный, неуклюжий молодой человек поднялся и стал шагать  по  комнате.
Библиотека у него была обширная. Луи любил читать, особенно  сочинения  по
географии,  истории,  политике.  В  этой  комнате,  перестроенной  но  его
указанию, он собрал все вещи, которые ему нравились. Здесь  были  глобусы,
географические карты, часы, всевозможные произведения искусства, и  прежде
всего фарфор. Он велел изготовить на  своей  фарфоровой  фабрике  в  Севре
статуэтки великих умерших поэтов - Лафонтена,  Буало,  Расина,  Лабрюйера.
Кроме того, он украсил свою библиотеку  множеством  изделий  из  железа  и
бронзы. В этих предметах он знал толк; он сам любил  слесарную  работу,  и
наверху, под самой крышей дворца, у него была своя слесарная мастерская.
   Остановившись у камина, он погладил искусно  отлитую  решетку;  жирные,
неловкие руки коснулись металла с удивительной нежностью. Он скользнул  по
камину невидящим взглядом. Насколько  приятнее  было  бы  сейчас  заняться
книгами, а не делами, с которыми явится к нему  его  ментор.  До  чего  же
тягостна, до чего противна эта вечная обязанность управлять. Почему он  не
родился простым помещиком-дворянином? Как хорошо было бы когда  вздумается
ездить  на  охоту,  писать,  читать,  немного  переводить  с  английского,
углубляться в историю и  географию.  Или,  скажем,  следить  за  газетами,
особенно за английскими, запрещенными. Вместо этого приходится  управлять,
принимать решения, защищаться от корыстолюбцев и честолюбцев,  действовать
во имя мелких соображений, вопреки высшим, вопреки своей совести,  вопреки
своей интуиции.
   Его размышления прервал приход принца Карла. Отношение Луи  к  младшему
брату было двойственным. После смерти отца добродушный Луи чувствовал себя
главой семьи, обязанным помогать своим братьям. Но оба только ставили  ему
палки в колеса. С детства они презирали нескладного старшего брата,  принц
Ксавье - исподтишка, а беспардонный принц Карл совершенно открыто.
   - Я жду Морепа, - сказал Луи, когда вошел Карл. - У меня мало  времени.
Пожалуйста, говорите покороче. Что вам угодно?
   - Денег, - сказал Карл.
   За три года правления Луи принц Карл успел выжать из него, кроме своего
удельного имения, замок с обширными и весьма доходными угодьями. При  этом
он заставлял брата оплачивать  свои  долги,  обычно  немалые;  со  времени
последней такой оплаты не прошло и  четырех  месяцев.  Тогда  у  них  было
бурное объяснение. Карл предложил Луи, чтобы тот именовал себя не  Roi  de
France et Navarre, a Roi de France et  l'Avare  [каламбур,  основанный  на
созвучии слов Navarre (Наварра) и  l'avare  (скупой)  (франц.)].  В  конце
концов Луи оплатил долг,  но  Карлу  пришлось  торжественно  обещать,  что
впредь он будет бережливее.
   С несчастным и мрачным видом глядел Луи на брата.
   - Ты же мне обещал... - Он не кончил фразы, в его голосе были  тревога,
участие, безнадежность и гнев.
   - Значит,  я  солгал,  -  невозмутимо  ответил  Карл.  -  Мне  придется
улаживать это дело с господом богом. Выкладывай деньги, - продолжал он,  -
все равно тебе ничего другого не остается. Не скаредничай.  Не  разыгрывай
из себя Людовика Строгого, это тебе не к лицу.
   Тринадцатилетний  Луи  как-то  сказал,  что  мечтает  войти  в  историю
Людовиком Строгим, и Карлу доставляло удовольствие напоминать ему об этом.
   Луи весь встрепенулся.
   - Я не дам тебе  денег,  -  закричал  он  пронзительным  голосом.  -  Я
поставлю над тобой опекунский совет из моих министров.
   - Великолепная идея, - насмешливо ответил Карл.  -  Весь  Париж  станет
гадать, когда ты учредишь опекунский совет для надзора за Туанеттой.
   Луи был убежден, что своими долгами и прочими легкомысленными выходками
Туанетта обязана подстрекательству Карла. До самой смерти Луи  не  забудет
мерзкого  пари,  которое  затеял  Карл  в  прошлом  году.  Издеваясь   над
затянувшейся перестройкой Трианона, Карл поспорил с Туанеттой на сто тысяч
ливров, что в течение семи недель снесет до основания  и  отстроит  заново
свой маленький замок Багатель.  Действительно,  в  установленный  срок  на
месте старого замка вырос новый. День и ночь работали девятьсот человек, а
когда не хватило строительного материала, Карл приказал полку  швейцарских
гвардейцев задерживать на всех парижских дорогах и направлять  в  Багатель
все телеги, груженные бревнами. Вся  страна  была  возмущена.  Принц  Карл
бахвалился, что заработал без помощи брата целых сто тысяч ливров, а  ему,
Луи, ничего не оставалось, как выдать сто тысяч  ливров  Туанетте.  И  вот
теперь  этот  же  Карл  требует,  чтобы  он,  Луи,  оплачивал  его   новые
сумасшедшие кутежи, и вдобавок еще глумится над старшим братом.
   - Я запрещаю вам, -  воскликнул  он  возмущенно,  -  называть  королеву
Туанеттой.
   - Отлично, - нагло улыбаясь, согласился Карл, -  в  таком  случае  весь
Париж станет гадать, когда ты учредишь опекунский  совет  для  надзора  за
королевой... Или за австриячкой, - добавил он с издевкой.
   Луи устал от этой бессмысленной перебранки.
   - Сколько тебе нужно? - спросил он.
   - Мне нужно пятьсот восемьдесят семь тысяч и еще несколько сот  ливров,
- ответил Карл, - но я удовлетворюсь пятьюстами тысячами.
   Луи совсем поник.
   - Я пошлю к тебе де Лаборда, - сказал он; де Лаборд был его  интендант,
- чтобы он снесся с твоими кредиторами.
   - Такая мелочная недоверчивость вполне в твоем духе, - сказал Карл.
   - И когда он представит мне доклад, - закончил Луи,  -  мы  с  Неккером
подумаем, как быть.
   - Только, пожалуйста, думайте поскорее, - сказал Карл. Оба  знали,  что
Луи заплатит сполна.
   Оставшись один, Луи принялся вздыхать и отдуваться; у него было чувство
какой-то тяжести. Для облегчения он расстегнул камзол, а затем - немного и
панталоны.  Выглядел  он  всегда  неопрятным,  часто  казался  грязным,  у
камердинера и парикмахера бывало с ним немало хлопот.
   Неудачный, пропащий день. А теперь еще Морепа.  Наверно,  опять  пойдет
речь об Америке. Нет покоя от этих мятежников.  Не  надо  было  пускать  в
Париж доктора Франклина. В городе и так  полно  вольнодумцев  и  атеистов.
Зачем привозить их из-за океана? А  он,  Лун,  должен  еще  давать  деньги
бунтовщикам. Тут что-то неладно, определенно  что-то  неладно.  Но  только
заикнись об этом своим министрам, и тебя засыплют доводами.
   Сопя, он втягивал воздух толстыми ноздрями крючковатого носа и с  шумом
его выталкивал. Все требуют денег -  Карл,  Туанетта,  американцы.  Рыхлой
глыбой молодого мяса сидел он за монументальным письменным столом,  томясь
ожиданием.
   Наконец Морепа явился. Луи торопливо и вежливо двинулся ему  навстречу;
при своей утиной походке  он  шагал  сейчас  удивительно  быстро.  Старик,
несмотря  на  простуду,  был  одет  самым  тщательным   образом.   Графиня
настаивала, чтобы он поберег себя, она советовала  ему  пригласить  Луи  к
себе  или  хотя  бы  проделать  короткий  путь  к  нему   в   халате.   Но
премьер-министр твердо придерживался церемониала. О государственных  делах
он говорил с монархом только в королевских покоях и только надев  парадный
мундир, как того требовал придворный этикет.
   Они  сидели  за  большим  столом,  заваленным   бумагами,   письменными
принадлежностями и фарфоровыми статуэтками поэтов: некрасиво  развалясь  -
молодой, неопрятно одетый, казавшийся из-за тучности гораздо старше  своих
двадцати  двух  лет  Луи  и,  стараясь  держаться  прямо,   -   худощавый,
подтянутый, моложавый  для  своих  семидесяти  шести  лет  Морена.  Широко
расставленные карие глаза Луи близоруко  косились  на  портфель,  лежавший
перед его ментором.
   Морена сказал, что получил письмо от своих австрийских  коллег.  Кауниц
(*25) подробно и очень ясно излагает  габсбургскую  точку  зрения  на  все
нерешенные вопросы. Но если бы дело было только в  этом,  он,  Морепа,  не
стал бы беспокоить короля. Старик приосанился и улыбнулся Луи так,  словно
собирался его приятно поразить.
   - Я буду рубить сплеча, сир, - сказал Морена. - Ваш  сиятельный  шурин,
римский император, находится на пути в Версаль.
   Бегающий взгляд Луи сразу остановился, в  остолбенении  молодой  король
разинул рот. За его покатым лбом медленно зашевелились не лишенные  логики
мысли. Он ведь так и знал, что Морепа  его  чем-нибудь  да  огорчит.  Если
приедет Иосиф, ему, Луи, придется говорить с ним  о  множестве  неприятных
вещей, и прежде всего об этом противном  баварском  наследстве.  Баварский
курфюрст стар,  и  вопрос  этот  скоро  приобретет  актуальность.  Правда,
Мария-Терезия заявила, что тут  у  нее  нет  никаких  притязаний,  но  тем
большую тревогу вызывали некоторые высказывания  его  шурина  Иосифа.  Уже
несколько  месяцев  версальские  советники   требуют,   чтобы   он,   Луи,
недвусмысленно заявил  Иосифу,  что  в  этом  вопросе  Австрия  не  должна
рассчитывать ни на малейшую  поддержку  со  стороны  Франции.  Если  Иосиф
приедет, он, Луи, будет вынужден сказать ему это  в  лицо.  Его  министры,
Морепа и Вержен, пожелают, чтобы он пошел еще дальше и отчитал  Иосифа  за
его неосторожные высказывания. Но ведь он гораздо моложе Иосифа, и к  тому
же говорить он не мастер, а Иосиф славится  своим  блестящим,  убийственно
саркастическим красноречием. Как же скажет он шурину с глазу на глаз такие
жестокие вещи? Круглые тяжелые плечи Луи обмякли еще больше.
   Морепа  по-прежнему  глядел  на  него  выжидательно-добродушно,  словно
явился с невесть каким приятным сообщением. Толстые щеки Луи  вздрагивали,
руки его нервно теребили края рукавов, пуговицы камзола,  но  он  все  еще
молчал и ждал; слышно было только, как тикают часы. Морена догадывался,  о
чем он думает.  Старик  неторопливо  откашлялся,  достал  носовой  платок,
высморкался - ах, как раздражала его эта простуда.
   - Я думаю, сир, - сказал он, - этот визит  доставит  вашему  величеству
одну  только  радость,  он  не  влечет  за  собой   никаких   политических
переговоров. Император посетит нас инкогнито. Он  едет  под  именем  графа
Фалькенштейна,  отказавшись  от  церемониала.  Следовательно,  это  просто
родственный визит. Я полагаю, что на сей раз император отправился в путь с
разрешения и даже благословения своей  августейшей  матушки.  Шурин  Иосиф
едет к зятю Луи и навестит свою сестру Туанетту.
   Луи отвел глаза от Морена  и  стал  машинально  поглаживать  фарфоровые
фигурки. Затем, подперев голову руками, задумался. Соображал он  медленно,
но хорошо. Поэтому он догадался, какова  подоплека  неофициального  визита
шурина. Но Луи не хотелось думать об этой догадке, он  гнал  ее  прочь  от
себя. Наконец, сделав над собой усилие, он спросил старика:
   - Зачем едет Иосиф? Что ему нужно?
   Но так как министр только едва ухмыльнулся в  ответ,  Луи  пронзительно
вскрикнул:
   - Что ему нужно?
   Эта внезапная вспышка нисколько не  испугала  Морепа.  Он  знал  Луи  и
хорошо представлял себе,  что  сейчас  происходит  в  его  душе.  О  своих
супружеских затруднениях застенчивый  и  робкий  молодой  человек  поведал
только ему, Морепа, и врачу. Если операция пугала Луи, то объяснялось  это
не недостатком мужества, а  благочестием,  или,  как  склонен  был  думать
вольнодумец Морена, суеверием и ребяческим стыдом. И о таких-то вещах  ему
придется теперь толковать с решительным, рационалистичным Иосифом. Старому
цинику было, пожалуй, даже  жаль  своего  незадачливого  ученика.  Тихо  и
вежливо он разъяснил Луи,  что  весьма  вероятная  цель  визита  Иосифа  -
уговорить шурина решиться на ту небольшую  операцию,  о  которой  упоминал
доктор Лассон; возможно, что,  по  мнению  Марии-Терезии,  такая  операция
принесет счастье Франции и Австрии.
   - Неужели  все  знают?  -  с  болью  в  голосе  спросил  Луи.  Грузный,
несчастный, мрачный, он был подавлен сумятицей чувств, всегда  возникавших
у него при мысли о его физическом недостатке.
   Луи женили, когда ему было пятнадцать лет; этим браком его дед,  старый
Людовик Пятнадцатый, хотел создать "семейный пакт" - союз между Францией и
Австрией. Так советовали министры, а они были врагами  дофина,  отца  Луи.
Своего рано умершего отца Луи почитал и любил,  и  то,  что  брак  затеяли
люди, ненавидевшие и, может быть, даже погубившие  отца,  заранее  внушало
Луи недоверие и неприязнь ко всему, что связано  с  этим  браком.  Глубоко
религиозный, он верил  в  божественное  провидение  и  боялся,  что  брак,
затеянный врагами отца, неугоден небу.  Может  быть,  именно  поэтому  бог
наделил его таким недостатком. Но  в  та