им
не беспредельна, что человек, отвергший раскаявшуюся Помпадур, никогда  не
простит ей, если она перейдет известные границы.
   Узнав, что беспечный Пьер дал щелчок болезненно гордому  Шарло,  Дезире
не на шутку встревожилась. Но  она  понимала  Пьера.  Разве  она  сама  не
рискнула сыграть Анжелику?
   Они больше не говорили о  Шарло  и  вернулись  к  комедии  Пьера,  этой
великолепной, пестрой мешанине из любви, денег  и  интриг.  Когда  она  по
достоинству оценила искусное построение сюжета, он снова вспомнил о  своем
отце. Нужно иметь опыт часовщика, сказал  он,  усмехаясь,  чтобы  добиться
такого сцепления всех шестеренок.
   Со  свойственной  ей  практичностью  она  принялась  вслух  размышлять,
удастся ли поставить комедию, а если да - то где и  как.  Она  быстро  все
взвесила.
   - Поздравляю вас, Пьер, - сказала она. - Вы написали самую прекрасную и
самую смелую комедию на свете. Жаль, что ее никогда не поставят.
   Пьер и сам  уже  говорил  себе,  что  вряд  ли  ему  удастся  поставить
"Фигаро". Но сейчас, когда Дезире сказала это напрямик, он  не  пожелал  с
ней согласиться.
   - Мне, - ответил он, - уже тысячу раз пророчили: "Никогда, никогда!"  -
и все пророки попадали пальцем в небо.
   Маленькая, дерзкая, очень красивая,  с  живым,  озорным  лицом,  Дезире
сидела на краю стола. Он легко догадался, о чем  она  сейчас  думает.  Она
считает его болтуном: он, маленький  Пьер,  хвастает,  что  поставит  свою
комедию назло Версалю.
   В эту минуту, глядя на скептическое лицо  Дезире,  Пьер  решил:  Фигаро
произнесет свой монолог с подмостков. Я  добьюсь  постановки  "Фигаро".  Я
буду бороться за это так же, как за свою реабилитацию, как за американский
проект, как за "Орфрей", как за старика из Пасси. "Фигаро" будут играть.
   Решение его было настолько твердо, что он даже не облек его в слова. Он
сказал только: "Поживем - увидим".
   Он тотчас же стал придумывать, как сломить сопротивление  аристократов.
Тут есть только один путь. Нужно заставить их стать горячими  поклонниками
этой комедии.
   - Вот увидишь, - сказал  он  с  победоносным  видом,  -  как  раз  наши
аристократы  и  помогут  мне  поставить  "Фигаро".  Разве  среди  них  нет
напыщенных гордецов, которым любая  сатира  доставит  только  эстетическое
удовольствие? Они воображают, что находятся на такой недосягаемой  высоте,
где никакие насмешки черни к ним не пристанут.
   - Это неплохой афоризм, - ответила Дезире. - Но можно ли строить на нем
серьезное дело?
   - Можно, - сказал Пьер, сказал  так  убежденно,  что  она  готова  была
поверить ему.
   На мгновение задумавшись, она спросила:
   - Кого вы имеете в виду?
   Он погрузился в размышления, умолк.
   - Водрейля? - подсказала она.
   Что-то в ее тоне заставило его насторожиться. Неужели она завела  роман
с Водрейлем? Во всяком  случае,  она  сказала  дельную  вещь:  Водрейль  -
подходящая для его планов фигура. Он достаточно циничен  и  сложен,  чтобы
заинтересоваться пьесой как раз потому, что она  направлена  против  него,
если только эта пьеса по-настоящему остроумна.
   - Благодарю вас, Дезире, - сказал Пьер, - за все.
   - Вы мне нравитесь, Пьер, - отвечала она. -  У  вас  и  у  вашей  пьесы
приятные, ясные идеалы: деньги, комедиантство, интриги, свобода.
   - Не забудьте еще любовь, Дезире, - сказал Пьер.


   После разговора в "боковой комнате"  Франсуа  Водрейль  пребывал  много
дней, даже недель в злобно-веселом настроении. Он добился, чего желал: его
отношения с Туанеттой стали более близкими, а  влияние  на  нее  Сиреневой
лиги - сильнее чем когда-либо.
   Решив реже показываться в  Версале,  он  проводил  почти  все  время  в
Париже, в общении с писателями и философами,  которым  покровительствовал.
Он любил литературу. Он и сам  пописывал.  Но  написанное  незамедлительно
уничтожал. Его забавлял самый процесс сочинительства; воздействовать своим
творчеством на людей казалось ему вульгарным. Он хотел  быть  единственным
ценителем своего ума. Возможно, он немного опасался, что другие не  сумеют
по достоинству оценить его продукцию.
   В Париже его хорошо знали и валом валили на его "леве". Однажды в числе
утренних посетителей к нему явился Пьер де Бомарше.
   Водрейль был рад его видеть. Он находил, что остроумие Пьера сродни его
собственному. Но чтобы сын часовщика не обнаглел, надлежало держать его на
некотором расстоянии. Сегодня маркизу вздумалось показать Пьеру, что  его,
Водрейля, расположение - милость,  дар,  которого  можно  в  любой  момент
лишиться. Он ограничился небрежным кивком и, не обращаясь  к  Пьеру,  стал
болтать с другими о разных пустяках - о скаковой лошади, приобретенной  им
у брата английского короля. Наконец Пьер пробился к  нему  и  заявил,  что
хочет предложить Водрейлю участие  в  деле,  доходы  с  которого  позволят
маркизу приобрести,  если  угодно,  всю  конюшню  английского  принца.  Не
взглянув на Пьера, Водрейль  надменно  бросил:  "Я  не  коммерсант",  -  и
вернулся к болтовне о своих лошадях.
   Пьера это не смутило. Он знал, что Дезире права. Из сильных  мира  сего
Водрейль более всех способен  был  оценить  его,  Пьера,  творчество,  его
прозу, его реплики, изящество его ума. Только унижаясь, и можно  заставить
этого типичнейшего представителя версальской знати продвинуть его мятежную
пьесу. Поэтому Пьер, глазом не моргнув, проглотил обиду и решил прийти  на
следующее утро.
   Ночью Водрейлю пришел  в  голову  какой-то  особенно  удачный,  на  его
взгляд, каламбур, и маркизу удалось его  запомнить.  Наутро  Водрейль  был
настроен благодушно и милостиво, и когда Пьер  рассказал  ему,  что  почти
закончил новую пьесу и что почел бы за честь прочитать ее маркизу и с  ним
посоветоваться, он с радостью принял его  предложение.  Он  помнил,  какое
удовольствие доставляли ему прежде чтения  этого  шута;  он  вообще  любил
новинки, а теперь, как интендант Туанетты,  был  вдвойне  заинтересован  в
том, чтобы первым познакомиться с новой пьесой популярного автора. Поэтому
он попросил Пьера сразу же послать за рукописью, пригласил его остаться  к
обеду, а затем, после  еды,  лениво  развалившись  в  халате  на  кушетке,
приказал:
   - Ну, что ж, мосье, начинайте.
   Заманчивая перспектива выложить этому чванному аристократу самые смелые
истины воспламенила Пьера.  Он  был  превосходным  чтецом,  а  сегодня  он
чувствовал свою силу, как никогда; ему казалось, что,  читая,  он  творит.
Голос  его,  способный  передать  любой  оттенок,  звучал  то  плавно,  то
напряженно, выражая то гнев, то презрение, то горечь,  то  любовь;  он  не
читал, он играл своих героев. Комедия стала яснее и  ярче,  чем  могла  бы
стать на сцене.
   Сам Водрейль не раз потешался над своим классом. Но можно ли  позволить
такие насмешки этому мужлану, этому сыну часовщика? Не лучше ли вырвать  у
него рукопись из рук и заткнуть  ею  этот  наглый  рот?  Но  не  успел  он
собраться с мыслями, как его уже подхватил веселый поток. Он  никогда  еще
не встречался с таким великолепным буйством мысли и слова, его  неудержимо
тянуло смотреть, слушать и осязать, он ничего не мог поделать с собой, это
было слишком дерзко и слишком увлекательно.
   Пьер сознавал,  что  сейчас,  во  время  чтения,  решается  судьба  его
комедии. Все зависит от того, как примет ее этот человек  в  халате.  Если
Водрейль захочет,  Париж  увидит  "Фигаро".  Если  нет  -  Пьеру  остается
запереть пьесу в ящик и возложить все надежды на потомство.
   У человека, лежавшего на кушетке, возле которой сидел Пьер, было умное,
избалованное,  надменное  лицо,  более  даже  надменное,  чем  умное.   Но
постепенно с этого лица сошла гордость. Водрейль знал толк  в  театре.  Он
решил отбросить сомнения и без помех насладиться пьесой.  Он  приподнялся,
вскочил, забегал по комнате. Рассмеялся.  Стал  подыгрывать  Пьеру.  "Бис,
бис!" - выкрикивал он, хлопая в ладоши, как в зрительном зале. Он все чаще
и чаще  просил  повторить  какую-нибудь  фразу,  заставил  Пьера  прочесть
сначала  целый  кусок,   принялся   сам   подавать   реплики.   Получилась
великолепная буффонада, они хохотали до слез, не разбирая, кто же  из  них
двоих шут.
   - Ты это здорово сделал, Пьеро, - сказал, все еще задыхаясь  от  смеха,
Водрейль. - Это кого угодно сведет с ума. Весь Париж сойдет  с  ума,  весь
двор. Это - лучшая пьеса, написанная французом со времен Мольера.
   - И вы думаете, ее поставят? - спросил Пьер.
   - Толстяк меня терпеть не может, - размышлял вслух Водрейль, -  толстяк
ничего не смыслит в театре, и у него нет  чувства  юмора.  Провернуть  это
будет нелегко. Что ж, тем более. Положись на меня, Пьер.


   Филипп Гюден благоговел перед великими мужами, он любил читать Плутарха
и очень страдал оттого, что такие выдающиеся люди, как  Франклин  и  Пьер,
борющиеся за одно и то же дело, не ладят между собой. Когда Пьер рассказал
ему о празднике в Пасси и о своем примирении с Франклином, у него камень с
души свалился.
   В трактире "Капризница Катрин", где собирались писатели и философы,  он
встретил доктора Дюбура. Дюбур принадлежал к тем немногим людям, к которым
мягкий и добродушный Гюден питал антипатию. Мало того что Дюбур не  явился
в тот вечер, когда Гюден читал из своей "Истории Франции",  он  приписывал
себе заслуги, принадлежавшие по праву не ему, а  Пьеру.  И  если  Франклин
столько времени был холоден с Пьером, то, конечно, без наушничества Дюбура
дело не обошлось.
   Гюден обрадовался случаю ввернуть коллеге Дюбуру,  что  его  наветы  не
возымели  результата.  Не  скупясь  на  прикрасы,  он  стал  говорить   об
энтузиазме, который вызвал у Пьера праздник в Пасси. Должно  быть,  сказал
он, Дюбур пережил волнующие минуты, глядя на дружескую беседу двух великих
солдат свободы - Франклина и Бомарше.
   Дюбур с неудовольствием  вспомнил,  что,  действительно,  в  тот  вечер
Франклин  незаслуженно  отличил  мосье  Карона,  проявив  к  нему   особую
сердечность. Он, Дюбур, тогда уже  предвидел,  что  этот  господин  и  его
друзья превратно истолкуют простую учтивость Франклина. Так оно  и  вышло.
Теперь от жужжания этого овода, этой  mouche  au  coche  совсем  не  будет
покоя.
   У него было в запасе несколько сильных выражений, чтобы  осадить  этого
ученого  дуралея  Гюдена.  Но  он  решил  воздержаться   от   необдуманных
замечаний: они были бы противны духу Франклина.
   - Да, - ответил он сухо, - насколько я помню, в числе  прочих  на  этом
небольшом празднестве был и мосье де Бомарше. Он, как, впрочем,  и  многие
другие, своим присутствием подчеркнул величие Франклина и  франклиновского
дела.
   Гюден нашел, что кислое замечание этого  скучного  педанта  лишний  раз
показывает, какую зависть вызывают  в  нем  дружеские  отношения  Пьера  и
Франклина. Уютно устроившись за тяжелым столом в  шумном,  битком  набитом
людьми  трактире,  расстегнув  под  жилетом  панталоны  и   отпив   глоток
знаменитого анжу, которым славилась "Капризница  Катрин",  Гюден  ответил,
что спокойный, умудренный наукой Франклин  и  изобретательный,  деятельный
Бомарше  действительно  превосходно  дополняют  один   другого.   Франклин
помогает Америке  своей  философией,  Бомарше  -  своими  смелыми  делами.
Франклин - это Солон, или,  лучше  сказать,  Архимед  нашего  столетия,  а
Бомарше  потомки   назовут   Брутом   нашего   времени.   Впрочем,   кроме
демократического пыла Брута, мосье де  Бомарше  свойствен  еще  блестящий,
убийственный юмор Аристофана. Благодушный Гюден  высказал  свое  мнение  с
подобающей  ученому  обстоятельностью  и  беспристрастностью,  хотя  и   с
полемическим задором.
   Но доктор Дюбур не желал больше  слушать  этой  высокопарной  болтовни,
терпение его истощилось. Его тусклые глаза, его  дряблое,  угасающее  лицо
неожиданно оживилось, он запыхтел, засопел, пригубил вина  и  сентенциозно
сказал:
   - Бывает, что историк, верно оценивающий события прошлого, поразительно
ошибается в оценке современных событий. По-видимому, так обстоит дело и  с
вами, доктор Гюден. Я менее всего склонен приуменьшать  заслуги  мосье  де
Бомарше. Он не только пишет острые, полные добрых намерений  фарсы,  но  и
ведет  рискованную  заморскую  торговлю,  и,  по-видимому,  оба  рода  его
деятельности приносят Тринадцати Соединенным Штатам некоторую  пользу.  Но
если даже все это и служит к  чести  мосье  де  Бомарше,  по-моему,  никак
нельзя при оценке американских событий ставить его на одну доску  с  таким
философом и государственным деятелем, как Франклин. Слушая вас,  начинаешь
понимать  людей,  которым  при   упоминании   Бомарше   приходит   на   ум
лафонтеновская басня о карете и мухе.
   Гюдену показалось, что из-за  трактирного  шума  он  ослышался.  Однако
Дюбур глядел на него злыми глазками и торжествующе чмокал пухлыми  губами.
Гюден почувствовал, что кровь ударила ему в голову. Он тяжело вздохнул  и,
расстегнув еще несколько пуговиц на жилете и панталонах, спросил:
   - Неужели встречаются такие  люди,  мосье?  Неужели  встречаются  люди,
сравнивающие поэта и политика Бомарше с лафонтеновской мухой?
   - На прямой вопрос, - сказал Дюбур, - нужно отвечать прямо. Да,  мосье,
встречаются.
   Оба тучных господина сидели друг против друга и, сопя, защищали  каждый
своего кумира. К их разговору стали прислушиваться окружающие, но за шумом
они не могли уловить, о чем идет речь.
   - Уж не хотите ли вы сказать, господин  доктор  Дюбур,  -  тихо,  но  с
горечью продолжал Гюден, - что и в Пасси имя Бомарше напоминает  названную
вами басню?
   Помедлив мгновение, потом еще одно, Дюбур вспомнил о корабле  "Орфрей",
который ушел у него из-под носа, о письме, в  котором  потешался  над  ним
этот мосье Карон, и ответил:
   - Да, мосье. Разумеется, мосье.
   Гюден опешил. Ему не хотелось верить услышанному, но по лицу Дюбура  он
видел, что тот не  лжет.  Гюден  считал  себя  сердцеведом,  у  Сенеки,  у
Цицерона, у Марка Аврелия (*48), в "Характерах" Теофраста (*49) он вычитал
немало   впечатляющих   примеров   неблагодарности,   зависти,   ревности,
приуменьшения чужих заслуг. Впервые узнав от Пьера  о  странном  поведении
Франклина, он сам указал другу на распространенность такого отталкивающего
порока, как неблагодарность. Но сейчас, видя перед собой  полное  злобного
торжества  лицо  Дюбура,  услыхав   собственными   ушами   о   невероятной
несправедливости Франклина к Пьеру, он был все-таки  потрясен  до  глубины
души. Подумать только, что доктор  Франклин,  почитаемый  по  обе  стороны
океана как воплощение честности и прямоты, Франклин, глашатай  доблести  и
разума,  на  людях  умасливает  своего  великого  соперника,  а  за  глаза
оскорбляет его ехидными сравнениями. Плечи  Гюдена  обвисли,  его  полное,
добродушное лицо помрачнело; он пил, не слыша веселого трактирного гомона,
но легкое, шипучее вино уже не казалось ему вкусным.
   - Если философ из сада Пасси, -  сказал  он,  -  если  западный  Сократ
действительно допустил подобное глумление над борцом и писателем  Бомарше,
то - при всем моем уважении к нему - я должен сказать, что он поступил  не
по-сократовски.
   Дюбур уже жалел, что так обидел Гюдена.
   - Мне жаль, - сказал он, - если  у  вас  сложилось  впечатление,  будто
вашему другу не воздают должного. Но вы сами обратились ко мне с вопросом,
и я вынужден был на него ответить. Ложь - не мое  занятие.  Amicus  Plato,
magis arnica veritas [Платон нам друг, но истина дороже (лат.)].
   Это было полное торжество доктора Дюбура.
   Но радоваться своему торжеству ему не пришлось. Все следующие  дни  его
преследовало  воспоминание  о  поникшем,  потрясенном  Гюдене.  Дюбур  был
ученым, он любил объективность и в глубине души не мог не признать, что  в
словах ограниченного, но добросовестного историка Гюдена была доля истины.
Его, Дюбура, великий друг создал основы  американской  независимости,  но,
поселившись в Пасси, он стал поразительно инертен и не  интересуется  даже
каперством. Естественно, что  такая  бездеятельность  получает  превратное
толкование.   По-видимому,   мосье   Гюден   не   единственный    человек,
противопоставляющий  вечную  занятость  Бомарше   философской   праздности
Франклина.
   Занявшись какой-либо проблемой, доктор Дюбур додумывал ее до конца.  Он
сидел в одиночестве за бутылкой кортона (*50)  с  томом  Монтеня  (*51)  в
руках и размышлял о споре в трактире "Капризница Катрин". В том, что  этот
тугодум Гюден отважился неуклюже, pingui Minerva,  напасть  на  Франклина,
есть и своя хорошая сторона. Теперь не остается никаких сомнений  в  одном
обстоятельстве, на которое он, врач Дюбур, давно уже обратил внимание,  но
с которым ему до сих  пор  не  хотелось  считаться:  с  возрастом  энергия
Франклина идет на убыль.
   Нужно что-то предпринять. Он, Дюбур, немногим моложе Франклина,  но,  к
счастью, еще крепок и бодр. Он обязан расшевелить своего великого друга  -
такова историческая миссия, выпавшая на  долю  ему,  Дюбуру.  У  Франклина
большое имя, широчайшая популярность;  он,  Дюбур,  скромно  оставаясь  на
заднем  плане,  должен  добиться  от  друга,  чтобы  тот  использовал  эту
популярность для важного и значительного шага.
   Он старался придумать такой шаг, такой грандиозный план, который  можно
было бы предложить Франклину. Ему приходило в голову то одно,  то  другое,
но все это были несостоятельные проекты, он  никак  не  мог  найти  корень
вопроса. Дюбур пил, читал, думал, пил, читал. Потом лег спать, так  ничего
и не придумав.
   На следующее утро он проснулся, и удивительное дело! -  он  нашел  этот
корень. Пока он спал, высшее существо внушило ему великолепный план. Какое
счастье! Прежде чем сойти в могилу, он окажет Франклину  и  свободе  такую
услугу, которой человечество никогда не забудет.
   Он велел заложить карету и поехал в Пасси.
   В это время Франклин сидел у себя в кабинете и  сочинял  письмо  своему
венскому другу, доктору Ингенхусу. Он подробнейше описывал свою встречу  с
химиком Лавуазье. Брошюра Лавуазье об окислении открыла новую  страницу  в
науке, и дополнительные сведения, которые сообщил ему этот молодой ученый,
заслуживали  глубочайшего  внимания.  Франклин  питал  страсть  к  ясному,
письменному изложению научных вопросов, дисциплина и  сосредоточенность  в
работе  давно  уже  вошли  у  него  в  привычку.  Сегодня,  однако,  мысли
рассеивались, он то и дело клал перо на стол  и  принимался  размышлять  о
вещах,  весьма  далеких  от  соединений  определенных  частей  воздуха   с
определенными металлами.
   Физически Франклин давно уже не чувствовал себя так хорошо, как теперь;
стояли чудесные дни, он плавал в Сене и, делая моцион, часто  прогуливался
по террасам парка. Вечера он проводил в приятном обществе мадам  Гельвеций
или мадам Брийон. И все-таки обычное спокойствие его покинуло.
   Почта, пришедшая из Америки, дала ему наконец  ясную  картину  тамошних
дел. Картина эта была весьма неутешительна.  Если  уж  официальные  письма
Конгресса звучали достаточно тревожно, то интимные письма друзей  и  вовсе
настраивали на мрачный лад. Армия Вашингтона нуждалась  в  людях.  Нарушая
собственные  обязательства,  отдельные  штаты  не  поставляли  положенного
количества рекрутов, товаров и денег. Зато тысячи граждан, на свой страх и
риск, вкладывали деньги в каперство или поступали матросами  на  каперские
суда. Административным и экономическим трудностям не было  конца.  Деньги,
выпускаемые Конгрессом, имели хождение только при  условии  высокого  ажио
или вообще не имели. Споры между отдельными штатами не прекращались,  вера
в конечную победу ослабевала, все распадалось и рушилось.  Если  Франклин,
писали друзья,  не  добьется  союза  в  ближайшее  время,  помощь  уже  не
потребуется.
   В числе прочих пришло письмо и от  его  дочери  Салли.  Когда  Конгресс
бежал в Балтимору, она со  своим  мужем  Ричардом  Бейчем  также  покинула
Филадельфию  и  вывезла  библиотеку   Франклина.