придворные
переставали шептаться об его распутстве, он подумал о Туанетте, в которой,
несмотря на неистовую ее азартность, на ее страсть к  балам-маскарадам,  к
Сиреневой лиге и всяческим увеселениям, столько королевского  блеска,  что
даже на самых дерзких устах замирают насмешки при ее  появлении.  И  вдруг
Луи  овладело  бешенство.  Он  обернулся,  схватил  бледного  как  полотно
мальчика  своими  большими  руками,   встряхнул   его   и   пронзительным,
прерывающимся  голосом  крикнул:  "Стража!"  Лакеи,  солдаты   швейцарской
гвардии бросились к королю. Перед лицом Юпитера, Мира и Справедливости Луи
передал им маленького Пьера, велев не отпускать его до особого приказания.
   Затем, гораздо спокойнее и решительней, он направился к Туанетте.


   Когда через два часа он вышел от Туанетты, у  него  был  вид  человека,
сбросившего с плеч большую тяжесть. С широкой, довольной улыбкой на жирном
лице вернулся он в свои покои.
   Здесь он прежде всего стал прилаживать к ларцу новый замок.  Не  так-то
просто было вынуть старый замок и заменить его новым. Но Луи  справился  с
этой работой, пригнал замок на славу. Он отомкнул  ларец,  потом  замкнул,
вытер пот со лба, порадовался своей удаче.
   Он  снова  отомкнул  ларец,  поднял  крышку.  Окинул  нежным   взглядом
предметы, которые там хранились. Это были главным образом его личные  вещи
- дневники, письма, всяческие сувениры. Теперь все это в безопасности.  Он
принялся  рыться  в  ларце  с  глуповато-счастливой  улыбкой,  с  упоением
истинного коллекционера. Наткнулся на запечатанное письмо бывшего министра
финансов Тюрю. Непроизвольно сунул его  под  другие  письма,  поглубже,  в
самый низ. Стал снова рыться.
   Вот небольшая книжечка. Он сам написал ее, когда  ему  было  тринадцать
лет, и  сам  напечатал;  с  детства  ему  нравились  два  дела:  писать  и
мастерить.  Книжечка  называлась  "Об  умеренной  монархии.  Моральные   и
политические  правила,  основанные  на  Телемаке  (*15)   и   составленные
Людовиком-Августом, дофином".  Он  задумчиво  полистал  страницы.  Да,  он
никогда не облегчал себе жизнь. Он прочитал: "Властитель тоже  всего  лишь
человек. Как таковой, он разделяет христианский долг со  своими  ближними.
Однако, вознесенный над  всеми  остальными  людьми  рукою  всевышнего,  он
обязан  служить  примером  веры  и  добродетели,  образцом  благочестия  и
усердия". Выпуклые глаза его уставились в страницу невидящим взглядом.  Он
вспомнил, с какой гордостью побежал он, тринадцатилетний мальчик, к деду и
показал свою книжку. Ему пришлось пережить горькое  разочарование.  Старый
Людовик Пятнадцатый, - может быть, он как раз в этот  момент  вернулся  от
Дюбарри (*27), - листал книгу минуту-другую. Потом он ласково потрепал  по
щеке своего старательного внука  и  сказал:  "Очень  хорошо,  Monsieur  le
Dauphin, все очень хорошо. Но чрезмерное усердие вредно. Бросьте-ка  лучше
эту книжонку в огонь".
   Покачав головой при мысли о тогдашней своей наивности и радуясь, что не
послушался деда, Луи положил книжку на место. Стал  снова  рыться.  Извлек
письмо своей  тещи,  Марии-Терезии.  Она  написала  его  семь  лет  назад,
отправляя Туанетту в Версаль. Близорукий  Луи  перечитал  его  медленно  и
внимательно. В письме говорилось: "Мой дорогой дофин, ваша супруга  только
что попрощалась со мною. Она была моей отрадой  и,  надеюсь,  будет  вашим
счастьем. Для того я ее и воспитывала, ибо давно знала, что  она  разделит
вашу судьбу. Я воспитывала в ней чувство долга перед вами, сердечное к вам
расположение и умение вам нравиться. Моя дочь будет вас любить, в  этом  я
уверена, ибо я ее знаю. Прощайте, мой  дорогой  дофин,  будьте  счастливы,
сделайте ее счастливой. Утопаю в слезах. Ваша любящая мать Мария-Терезия".
   Луи держал листок в  руке.  Хорошее  письмо.  Тогда  он  не  знал,  что
ответить: в пятнадцать лет это нелегкое дело. Вместе со своим  наставником
он в конце концов сочинил ничего не говорящий ответ, по-немецки, и  сделал
несколько ошибок, чтобы  звучало  естественней.  Впрочем,  ее  австрийское
величество пишет по-французски тоже не блестяще. Луи насчитал  в  коротком
письме четыре грамматических ошибки и пять орфографических.
   "Будьте  счастливы,   сделайте   ее   счастливой".   Легко   рассуждать
августейшей матушке, сидя у себя в Вене. Теперь, значит,  она  посылает  к
нему Иосифа. "Сделайте ее счастливой".
   Прекрасное письмо. Императрица  обладает  не  только  ясным  умом,  она
разбирается и в чувствах. "Моя дочь будет вас любить, в  этом  я  уверена,
ибо я ее знаю".
   Сейчас, во время последней беседы, Туанетта была с ним  очень  любезна.
Хотя ни он, ни она не говорили о возможной цели приезда Иосифа, беседа  их
была сегодня не такой, как  всегда;  в  разговоре  их  появились  какие-то
теплые нотки, которых никогда не было раньше.
   Впрочем, то, что собирается сделать Туанетта в Трианоне, в  самом  деле
великолепно. Вкус у нее есть, идеи  тоже.  А  как  она  красива!  Что  она
нравится ему, это еще ничего не значит, он ничего  не  смыслит  в  женской
красоте. Но Уолпол,  автор  превосходной  книги  о  Ричарде  Третьем,  как
хороший писатель,  наверно,  кое-что  в  этом  смыслит,  а  он  назвал  ее
красивейшей женщиной Европы. Если бы она только не была так остра на  язык
и так смешлива; он немного побаивается ее смеха.
   Нельзя сказать, что это выброшенные  деньги,  триста  тысяч  ливров  на
Трианон. Вернее, триста семнадцать тысяч шестьсот тридцать  четыре  ливра;
на свою память он может положиться. Скрепя сердце он округлил сумму и  дал
ей четыреста тысяч. Начатые работы нужно продолжить,  она  права,  бросать
дело на середине - настоящее расточительство.  Зато  она  обещала,  что  в
будущем году ни в коем случае не выйдет из предусмотренного  для  Трианона
бюджета. Так что, отдавая приказание Неккеру, он сможет сослаться хотя  бы
на это.
   А вот в деле Сен-Жермена он достиг гораздо  меньшего  успеха.  Туанетта
наотрез отказалась участвовать в посещении Отель-дез-Инвалид.  Мало  того,
она опять требовала, чтобы он наконец прогнал старика. Она его  просто  не
переносит. Хорошо еще, что он, Луи, отделался от нее, пообещав,  что  тоже
не поедет в Отель-дез-Инвалид.
   В остальном же Туанетта была  сегодня  благоразумна  и  терпелива.  Она
серьезно намерена не выходить из бюджета. Правда, в одном вопросе  она  не
пожелала слушать никаких возражений. Ей понадобился собственный  интендант
зрелищ и  увеселений.  После  того  как  он  отдал  ей  Трианон  в  полное
распоряжение,  пожалуй,  вполне  логично,  что   она   хочет   завести   и
собственного интенданта. Как ни мучительно говорить с министром  финансов,
он вынужден был в этом пункте уступить Туанетте.
   "Я воспитывала в ней чувство долга перед вами... Прощайте, мой  дорогой
дофин,  будьте  счастливы,  сделайте  ее  счастливой".  Он  гладит  листок
удивительно нежным для его тяжелой  руки  движением,  потом  складывает  и
бережно прячет в ларец.
   Вынимает дневник. Сидит над ним. Думает, что бы записать из впечатлений
дня. Записывает: "Прием военного министра отменен из-за тяжелого разговора
личного свойства. Беседа с Туанеттой окончилась  благоприятно.  Изготовлен
потайной замок. Очень хорош. На охоту не поехал". Кладет дневник на место,
в ларец, щелкает замком, широко улыбается.
   Вдруг улыбка его исчезает, он что-то вспомнил. Он  нетерпеливо  звонит,
приказывает позвать дежурного офицера гвардии.
   - Здесь был задержан, - говорит он, - некий Пьер Машар, находящийся под
покровительством королевы. Немедленно выпустить  мальчика.  И  выдать  ему
сластей на два франка. Нет, на пять франков, - поправляется он.



4. ИОСИФ

   Несколько недель спустя Иосиф отправился в Париж.
   Иосиф, второй император, носивший это имя, был главой  Римской  империи
германской нации лишь номинально. Мать назначила его  своим  соправителем,
но, по существу, старая императрица, еще полная сил и очень решительная  в
суждениях,  правила  совершенно  самостоятельно.  Суждения  матери   часто
казались ее сыну и соправителю  предрассудками.  Мария-Терезия  отличалась
глубокой набожностью и была верной дочерью церкви. Иосиф же, восприимчивый
к веяниям  нового  времени,  питал  неприязнь  к  церкви,  носительнице  и
защитнице  суеверий,  и  мечтал  о  переоценке  ценностей  в  духе  своего
просвещенного века.
   Молодому императору, который был не так уж и молод - Иосифу исполнилось
тридцать шесть лет, - жилось нелегко. Он сгорал от желания претворить свои
идеи в дела и изменить мир. Он заявлял об этом миру, мир  прислушивался  к
его голосу, и прежде всего молодежь; Иосиф был отрадой и надеждой молодежи
всей  Римской  империи  германской  нации.  Но  властью  он  обладал  лишь
номинально. Будучи соправителем, он мог  только  говорить;  действовала  и
правила его мать. С годами он ожесточался все более и более.
   Не имея до поры до времени возможности  изменить  мир,  он  пользовался
вынужденным досугом, чтобы его познать.  Он  ездил.  Ездил  больше  любого
другого государя. Ездил часто инкогнито, убежденный, что это лучший способ
получить верное, свободное от прикрас представление о странах и людях.  Не
желая, чтобы с ним обращались  как  с  властелином,  он  останавливался  в
скромных гостиницах и возил с собою походную кровать, которая служила  ему
во время военных кампаний. Однако он  был  тщеславен  и  отнюдь  не  делал
секрета из своего стремления изучить подлинные условия жизни  в  различных
странах. Он благодушно улыбался, когда  узнавали,  что  под  именем  графа
Фалькенштейна путешествует сам император, и любил, чтобы об  его  поездках
сообщали газеты.
   На этот раз, однако, были приняты все необходимые меры, чтобы сохранить
инкогнито императора во время его поездки и пребывания в  Париже.  Князья,
земли которых  ему  предстояло  проехать,  были  предупреждены,  что  граф
Фалькенштейн запрещает какие бы то ни было церемонии и желает,  чтобы  его
принимали, как обыкновенного путешественника. Кое-кто из князей не  мог  с
этим согласиться. Например, герцог Вюртембергский не представлял себе, как
это римский император переночует в обычной гостинице. Со всех гостиниц, по
приказу герцога, полиция сорвала вывески, жителям герцогской резиденции  -
города Штутгарта - ведено было забыть,  где  эти  гостиницы  находятся,  и
графу Фалькенштейну ничего не осталось, как искать  пристанища  во  дворце
герцога.
   Зато в Париж графу разрешили въехать в обычном фиакре. Он  поселился  в
непритязательном Отель-де-Тревиль, где и поставили его  складную  кровать.
Хозяин гостиницы, мосье Гранжан, был с ним не более любезен, чем с прочими
постояльцами. Когда же Иосиф отправился на свою первую большую прогулку по
городу, мосье  Гранжан  с  благоговением  и  за  солидную  мзду  показывал
желающим походную кровать  римского  императора,  быт  которого  ничем  не
отличался от быта его солдат.
   На следующий день Иосиф поехал в Версаль. Туанетта, следуя церемониалу,
ждала его в окружении свиты. Но не в силах сдержать нетерпение, она  то  и
дело подбегала к окну. Когда он показался на лестнице, Туанетта  бросилась
ему навстречу и в присутствии взявших на караул гвардейцев  обняла  его  и
расцеловала.
   Они походили друг на друга, брат и сестра. У Иосифа, как и у  Туанетты,
было  открытое,  выразительное  лицо,  высокий  лоб,  живые  синие  глаза,
маленький рот с чуть отвисшей нижней губой, слегка изогнутый нос.  Он  был
строен, высок, движения  его  отличались  сдержанностью  и  изяществом.  И
все-таки Туанетта была разочарована, когда разглядела брата как следует. В
ее воспоминаниях он оставался таким, каким она видела его семь лет назад в
Шенбрунне, - старшим братом, пугавшим ее своей наставнической серьезностью
и восхищавшим своими знаниями, своим блеском; сотни раз  она  рассказывала
версальским друзьям, как покоряет всех ее брат с первого  взгляда.  И  вот
перед  нею  неприметный,  скромно  одетый  человек,  немного  потрепанный,
лысеющий и, пожалуй, даже староватый.
   Тем не менее встреча была для обоих приятна. Иосиф заранее  решил,  что
поначалу  не   станет   досаждать   сестре   нотациями.   Удержавшись   от
педагогических замечаний, которые ему очень хотелось сделать, он  похвалил
Туанетту за цветущий вид, рассказал ей о братьях и сестрах и прежде  всего
- о матери.  Они  говорили  по-французски,  но  то  и  дело  сбивались  на
немецкий. Туанетте часто не хватало немецких слов, и Иосиф приходил ей  на
помощь. Усмехнувшись, но без тени порицания он  заметил,  что  теперь  она
делает ошибки и во французском языке и в немецком. Сам  он  гордился  тем,
что одинаково бегло говорит по-немецки, по-французски  и  по-итальянски  и
что с представителями большинства подвластных ему народов  объясняется  на
их родном языке.
   Держа руку сестры в своих руках, он спросил:
   - Правда, Тони, приятно встретиться после долгой разлуки?
   От звука его голоса, от его ласкового взгляда у нее стало тепло и легко
на душе.
   При встрече с  Луи  Иосиф  снова  подавил  в  себе  желание  произнести
нравоучительную речь. Луи удалось справиться со своей робостью,  и  беседа
их прошла лучше,  чем  оба  ожидали.  Луи  показал  шурину  свои  книги  и
некоторые кузнечные изделия собственного изготовления; он пытался говорить
по-немецки, добродушно посмеиваясь над своей беспомощностью в этом  языке,
и исправлял частые ошибки шурина во французском. Тот, слегка расстроенный,
отстаивал  правильность  своего  произношения.  Луи,  любивший   во   всем
точность, не уступал и обращался к  авторитету  библиотекаря  Сет-Шена;  в
одном сомнительном случае он пожелал даже  обратиться  за  разъяснением  в
Академию. Иосиф не мог не признать, что его зять обладает  филологическими
способностями и  ясным,  трезвым  умом.  А  ведь  посол  Мерси  много  раз
почтительно, но вполне прозрачно намекал  в  своих  отчетах  на  некоторую
ограниченность христианнейшего короля.
   Следующую неделю Иосиф посвятил осмотру Версаля и Парижа.  В  сущности,
французский дух был ему глубоко чужд; но, будучи человеком добросовестным,
он не мог уехать из Франции, не изучив ее досконально. Деловито, вникая  в
любую мелочь, ходил и ездил он по Парижу. "Не разменивайтесь на  пустяки",
- посоветовал ему однажды его  блистательный  противник,  прусский  король
Фридрих; эти слова старика - не только их смысл, но и резкий,  отрывистый,
повелительный тон, каким они были сказаны, - глубоко запали Иосифу в душу,
но он ничего не мог поделать со своей деятельной  натурой.  Именно  мелочи
обладали для него притягательной силой. Во все уголки города Парижа  совал
император-путешественник свой габсбургский нос. Посещал больницы, пробовал
на вкус похлебку в домах призрения, присутствовал на судебных  заседаниях,
осматривал  всякого  рода  фабрики,  вступал  в  беседы  с   разносчиками,
записывал   сочные   вульгаризмы   торговок,   захаживал   в    мастерские
ремесленников, допытывался, какие там механизмы, - везде инкогнито и везде
узнаваемый. Газеты восторженно писали о скромном  и  любознательном  графе
Фалькенштейне, его демократическое поведение произвело сенсацию, он  вошел
в моду, и рядом с портретом мудрого простолюдина Франклина многие повесили
портрет общительного императора Иосифа.
   Первым делом Иосиф счел нужным встретиться с великими умами Франции.  С
учеными, писателями, философами он держался  как  их  коллега-интеллигент,
которому обязанности правителя, к  сожалению,  не  оставляют  времени  для
научных занятий. Он побывал  в  библиотеках,  присутствовал  на  заседании
Академии, долго беседовал с ее вице-президентом, бывшим  министром  Тюрго.
Кроме того, он неоднократно встречался  с  академиками  Кондорсе  и  Леруа
(*28); толстый мистер Гиббон, великий историк, отказавшийся есть за  одним
столом с мятежником Франклином,  все  время  говорил  графу  Фалькенштейну
"ваше величество", хотя тот просил называть себя просто  мосье.  С  особым
интересом посещал он салоны ученых дам. Он появлялся даже в  салоне  мадам
Неккер, хотя министр финансов Неккер был еретиком,  буржуа  и  швейцарцем.
Эти визиты императора в "швейцарский  домик"  вызывали  в  Сиреневой  лиге
насмешливые улыбки.
   Иосиф подробнейше осмотрел  огромный  Версальский  дворец  и  тщательно
ознакомился с придворными порядками. Он исходил все  закоулки  и  коридоры
гигантского лабиринта;  ничего  от  него  не  ускользнуло  -  ни  "боковые
комнаты" Туанетты, ни кузнечная мастерская Луи.  Под  видом  обыкновенного
просителя, никого не предупредив, он сиживал в приемных министров Морена и
Вержена. Он присутствовал на торжественном шествии зятя к мессе и  на  его
официальном, парадном обеде.
   Спрятавшись в толпе придворных, он без ведома Луи присутствовал на  его
"леве" и "куше". Скромный римский император неодобрительно качал  головой,
глядя, с какой беззастенчивостью, с каким торжественным и скучающим  видом
позволяет одевать и раздевать  себя  жирный  Луи  в  присутствии  стольких
людей; слева одежду подавали одни вельможи, справа - другие.
   Иосиф наблюдал, как однажды во время "куше"  Луи,  разгуливавший  среди
придворных в полуспущенных панталонах, внезапно остановился перед  молодым
и стройным  графом  Грамоном  и  затем,  подойдя  к  опешившему  камергеру
вплотную, оттеснил его своим  большим  животом  к  стене;  Луи  разразился
смехом, а испуганный граф так и застыл на месте.
   Ежевечернее публичное раздевание Луи  продолжалось  не  менее  двадцати
минут. Желая закончить процедуру, Луи давал знак пажам, они  стаскивали  с
короля сапоги и с шумом бросали их  на  пол.  Этот  шум  сброшенных  сапог
составлял часть  ритуала  и  показывал,  что  свите  пора  удалиться;  она
удалялась, и тогда Луи наконец ложился в постель. Иосиф с гордостью  думал
о том, насколько прогрессивны простые порядки его  двора  по  сравнению  с
этим нелепым, азиатским церемониалом.
   Вообще же Иосиф старался отдать должное  всему,  что  было  хорошего  в
Париже и Версале. Он видел  великолепие  дворца  и  садов  Версаля,  видел
гордые и внушительные здания Парижа, красоту парижских площадей и  мостов.
Но еще лучше видел он паутину в роскошных покоях Версаля,  сломанные  рамы
картин,  неисправную  мебель;  видел  торговцев,   громко   расхваливавших
наперебой свой товар на величественных, исполненных благородства лестницах
и у пышных порталов. Еще лучше видел он грязь, шум и неразбериху Парижа. И
беспорядочность, безалаберность города и дворца произвели на него  большее
впечатление,  чем  их  блеск  и  великолепие.  Он  удовлетворенно  порицал
увиденное, радуясь, что представление, сложившееся  у  него  о  Франции  с
чужих слов, целиком подтверждается его собственным опытом.
   Когда его спрашивали, нравятся ли ему  Париж  и  Версаль,  он  старался
отвечать  дипломатично  и  подыскивал   вежливо-одобрительные   выражения.
Иногда, однако, ему не удавалось скрыть свой сарказм, и он  позволял  себе
ехидные, пренебрежительные замечания.  Например,  указывал  на  устаревшую
организацию французской армии, или на беспорядочность уличного движения  в
Париже, или на скрытую коррупцию,  которая  мерещилась  ему  повсюду.  Эти
частные замечания немедленно всеми подхватывались.
   За каждым шагом Иосифа следили не только агенты французской полиции, но
и шпионы австрийского  посла  Мерси  и  аббата  Вермона.  Мария-Терезия  в
Шенбрунне и Людовик в Версале непрерывно получали  подробнейшие  отчеты  о
самоотверженных попытках графа Фалькенштейна  расширить  свои  познания  о
мире и людях и передать эти познания другим.
   У  Иосифа  были  литературные  наклонности;  он  любил  излагать   свои
впечатления в тщательно отделанных фразах. Самым близким  человеком  Иосиф
считал своего брата Леопольда, великого герцога Тосканского. "Все  в  этом
городе Париже, - писал он брату, - рассчитано  на  внешний  эффект,  здесь
много великолепных, поражающих своей красотой зданий, но