Тут генерал Бергойн прослезился еще обильней, чем накануне.
   Сторонники  англичан  приуныли.  Лучшая  английская   армия   перестала
существовать,  американцы  захватили  огромные  трофеи.   Зато   во   всех
Тринадцати Штатах население по праву было уверено, что теперь уже никто не
помешает окончательной победе великого дела.
   Но целых семь недель об этом ничего не знали по другую сторону  океана.
Последние дошедшие туда сведения были о поражениях генерала Вашингтона при
Джермантауне и на Брэндивайне и о падении Филадельфии.  Итак,  полагали  в
Европе, два крупнейших американских  города,  Нью-Йорк  и  Филадельфия,  в
руках  англичан  и  зима  ничего  хорошего  Америке  не  сулит.  В  Париже
американцы и их друзья были озабочены и угнетены.


   О поражении на Брэндивайне и эвакуации Филадельфии Пьер  также  получил
подробный и яркий отчет, - он получил его от Поля. Большую  долю  вины  за
эти поражения, писал Поль, приписывают здесь мелкому  соперничеству  между
американским генералом Сьюливеном и  французским  генералом  де  Бором.  В
роковой момент каждый из них притязал на командование  правым  флангом,  и
пока они спорили, враги наголову их разбили. Если  старик  де  Бор  сыграл
незавидную  роль,  то  зато  остальные  французы  отличились  в  битве  на
Брэндивайне. Особенно прославился своей  храбростью  барон  Сент-Уари,  он
тяжело ранен и вряд ли останется в живых. Чрезвычайно мужественно вел себя
и капитан Луи де Флери, родственник Пьера,  так  что  даже  Конгресс,  как
известно щедростью не отличающийся, постановил возместить  ему  павшего  в
бою коня. Но больше всех отличился маркиз де Лафайет. Он  и  его  адъютант
Жима, пренебрегая опасностью, изо всех  сил  старались  остановить  солдат
генерала Сьюливена, обратившихся в паническое бегство. Раненый Лафайет  не
покидал поля боя до тех пор, пока генерал Вашингтон строжайше не  приказал
ему отправиться на перевязочный пункт. "Ухаживайте за  ним,  как  за  моим
сыном", - сказал генерал врачам.
   Вообще, продолжал  Поль,  теперь  повсюду  стремятся  загладить  плохой
прием, оказанный французским офицерам. Он, Поль, чуть было не добился  уже
изрядных платежей фирме "Горталес".  Но,  увы,  поражение  дало  Конгрессу
новый предлог для оттяжек. Сейчас, заявили ему, речь идет о жизни и смерти
Америки, и такие мелочи, как притязания фирмы "Горталес", должны отойти на
задний план. Однако он, Поль,  по-прежнему  твердо  уверен  и  в  конечной
победе правого дела, и в том, что требования фирмы "Горталес" будут раньше
или позже удовлетворены.
   После письма Поля поражение  казалось  не  таким  страшным,  каким  оно
рисовалось из лондонских сообщений. Тем не менее отчет Поля заставил Пьера
призадуматься. Ему и Мегрону придется  идти  на  всякие  ухищрения,  чтобы
фирма продержалась ближайшие несколько месяцев.
   Если уж денег не было, Пьер  хотел  получить  за  свои  труды  хотя  бы
моральное  вознаграждение,  он  искал   сочувствия   и   сам   готов   был
сочувствовать. Отчет Поля давал ему  отличный  предлог  навестить  доктора
Франклина, чтобы сравнить свою  информацию  со  сведениями,  имевшимися  у
эмиссаров. Он поехал в Пасси.
   Поражение американцев  охладило  восторги  парижан  и,  в  особенности,
энтузиазм Версаля. Борцы за свободу сразу же  превратились  в  мятежников.
Тот, кто вчера еще многословно выражал им свои симпатии, сегодня  боязливо
держался в тени. Поэтому доктора очень обрадовал визит Пьера.
   Словно сговорившись, оба вспоминали только благоприятные,  утешительные
сообщения.  Пьер  рассказал,  как  отличились  французы  на   Брэндивайне.
Франклин, в свою очередь, с небрежно-ироническим удовлетворением  отметил,
что, эвакуируя Филадельфию, власти успели арестовать некоторых сторонников
Англии  и  вывезти  их  в  Йорктаун;  таким  образом,   Конгресс   получил
заложников, которых сможет обменять на преданных  ему  людей,  попавших  в
руки англичанам.
   Пьер  ожидал  увидеть  Франклина  поникшим,  нуждающимся  в   утешении.
Известно  было,  что  у  Франклина  в  Филадельфии  есть  дом   и   другая
недвижимость, и, следовательно, падение города  нанесло  старику  какой-то
личный ущерб, конечно, не столь страшный, как ему, Пьеру, но он, Пьер,  на
его месте не упустил бы  случая,  по  крайней  мере,  об  этом  упомянуть.
Невозмутимость доктора ему импонировала и  настроила  его  на  возвышенный
лад.
   - Обычно, - сказал он, - люди глядят на исторические события, как  дети
на часы. Их внимание приковано к секундной стрелке, а  движение  минутной,
не говоря уже о часовой, от них ускользает. Иное дело мы, доктор Франклин,
вы и я. Никакие личные передряги не заслоняют для нас взаимосвязи явлений.
Мы отступаем назад, находим нужную дистанцию и рассматриваем  картину  как
единое целое. Мы знаем, что отдельные неудачи, вроде  битвы  у  этой  реки
Брандуэн, не решают исхода войны.
   Сравнение с секундной стрелкой  показалось  Франклину  недурным,  да  и
название реки в произношении Пьера его позабавило. Он рад, отвечал он, что
Пьер разделяет его оптимизм. Если Франция, уже вложившая в Америку столько
денег, идей и чувств, не поскупится на дальнейшие вклады, она поступит  не
только великодушно, но и умно; она не только возвратит свой капитал, но  и
получит хорошие проценты.
   Пьер истолковал эти  слова  в  том  смысле,  что  в  надлежащий  момент
Франклин поддержит его претензии. Да, отвечал он  с  подъемом,  Франция  и
Америка неотделимы друг от друга: если Франция - дух свободы, то Америка -
ее плоть.
   Это сравнение понравилось Франклину меньше. Но ему не хотелось огорчать
человека,  на  которого  можно  было  положиться  даже  в  такой  скверной
ситуации, и когда Пьер стал откланиваться, доктор пригласил его  отобедать
с ним в воскресенье.


   В воскресенье, 4 декабря, выдался туманный, очень холодный день,  но  в
Пасси, в доме Франклина, было тепло и уютно.
   Он пригласил только настоящих друзей  Америки.  Таких  среди  французов
было немного, зато это были люди заслуженные, с именами - Тюрго,  академик
Леруа, мосье  де  Шомон,  Кондорсе,  де  Ларошфуко,  аббат  Мореле.  Пьеру
льстило, что Франклин пригласил его в  такое  общество.  Даже  присутствие
Артура Ли почти не омрачило его радости.
   Да, Артур Ли тоже  явился  сегодня.  Этого  впечатлительного,  нервного
человека  грызли  заботы,  и  он  не  в  силах  был  оставаться   один   в
Отель-д'Амбур, среди французов, которые, конечно, только злорадствовали по
поводу поражения, нанесенного его стране и  делу  свободы.  Он  знал,  что
застанет в Пасси людей легкомысленных,  поддающихся  любому  соблазну,  но
все-таки искренне обеспокоенных поражением.
   Его ожидания оправдались. Чувствуя, что все ждут от него каких-то  слов
утешения, Франклин поделился своими соображениями относительно создавшейся
ситуации. Кто участвовал в революции с самого начала, сказал он,  тому  до
сих пор непонятно, как удалось преодолеть такие невероятные трудности. Все
приходилось создавать из ничего - законы, администрацию отдельных  штатов,
армию, флот, арсенал. Мало того что  в  стране  стояла  мощная  английская
армия, приходилось иметь дело с бесчисленными явными и тайными внутренними
врагами, с трусами, не решавшимися стать ни на ту, ни на другую сторону, с
сомнительными друзьями. Просто чудо, что  революция  не  погибла  тогда  в
хаосе анархии. И если в подобных условиях нерегулярная американская  армия
продержалась первую трудную зиму и вдобавок еще  оставила  за  собой  поле
боя,  то  не  подлежит  ни  малейшему  сомнению,  что   для   сильного   и
организованного  государства,  каким  стали  теперь   Соединенные   Штаты,
отдельные поражения не представляют серьезной опасности.
   Франклин не ораторствовал, он рассказывал о  пережитом,  он  был  здесь
единственным участником начала  революции.  Он  произносил  обычным  тоном
обычные слова, но всем передалась его глубокая убежденность в том, что  по
сравнению с достигнутым сделать осталось не так уж много.  Даже  Артур  Ли
был тронут.
   Об Америке собравшиеся больше не вспоминали, они ели, пили и говорили о
блюдах и напитках, о французской литературе  и  французском  театре;  Пьер
рассказывал веселые и колючие анекдоты, а Франклин  -  свои  назидательные
истории.  Однако  беззаботно-веселое  настроение   продержалось   недолго.
Прежние заботы, о которых  никто  не  заводил  речи,  нахлынули  снова.  В
разговоре то и дело возникали паузы,  невысказанное  заглушало  сказанное.
Беседа становилась скорее тяжким бременем, чем утешением, и  гости  готовы
были разойтись раньше обычного.
   Но тут, в наемной карете, к дому подъехал еще  один  запоздалый  гость.
Похоже было на  то,  что  дворецкий  мосье  Финк  вступил  в  дискуссию  с
опоздавшим. В конце концов тот взбежал наверх, и  едва  мосье  Финк  успел
доложить: "Мосье Остин", - как в столовую вошел незнакомый молодой человек
в дорожной одежде.
   Его взгляд скользнул по собравшимся  и  остановился  на  Франклине.  Он
сказал:
   - Меня зовут Джон Лоринг Остин, я приехал из  Нанта,  или,  вернее,  из
Бостона, я прибыл на бригантине "Перч" и привез вам известие от Конгресса.
   Франклин нетерпеливо, как никогда, спросил:
   - Сударь, Филадельфия действительно пала?
   - Да, - ответил мистер  Остин.  -  Но  я  привез  кое-что  поважнее,  -
прибавил он быстро и возвестил: - Генерал Бергойн капитулировал.
   И сбивчиво, видя, что ему еще не верят, он принялся рассказывать.
   - Саратога, - сказал он, и еще он сказал: -  Генерал  Гейтс  и  генерал
Арнольд. Англичане, - сказал он, - потеряли убитыми  генерала  Фрейзера  и
немецкого подполковника Бреймана. Кроме генерала Бергойна,  взяты  в  плен
генералы Гамильтон и Филиппе и брауншвейгский генерал  Ридезель.  В  плену
также лорд Питерсгэм, граф Балкаррасский и с полдюжины членов  парламента.
И  пять  тысяч  восемьсот  офицеров  и  солдат,  и  две  тысячи  четыреста
гессенцев. И захвачено сорок два орудия, и пять тысяч мушкетов, и огромное
количество боеприпасов и снаряжения.
   Они глядели ему в рот, американцы, которые его  понимали,  и  французы,
которые его не понимали. Артур Ли подошел к нему, схватил его за  плечо  и
хрипло спросил:
   - Что вы говорите? Кто вы такой? Вы говорите  -  пять  тысяч  восемьсот
пленных? Вы говорите - генерал Бергойн в плену?
   Франклин сказал:
   - Пожалуйста, успокойтесь. Мистер  Остин,  расскажите  еще  раз,  и  не
торопясь. И нет ли у вас каких-либо бумаг?
   Мистер Остин, обращавшийся все время только к Франклину, сказал:
   - Вот мое удостоверение, доктор Франклин. А вот  письмо  от  Конгресса.
Оно очень  кратко,  погода  стояла  хорошая,  и  нельзя  было  задерживать
бригантину. Но я могу о многом доложить вам устно, я беседовал с капитаном
Уилкинсоном, доставившим в Конгресс донесение генерала Гейтса.
   Франклин погрузился в письмо.  Теперь  все  поняли,  что  произошло,  и
первым из французов понял Пьер. Он ликовал. Он говорил каждому:
   - Мы победили.  Саратога,  -  какое  красивое  название.  Победило  мое
оружие, наше оружие. Какое счастье, что я, несмотря ни на что, посылал  им
корабли и оружие. Теперь оно победило, это  оружие,  наше  оружие,  оружие
свободы. Саратога. - Он смаковал звучное, незнакомое слово, делая ударение
на последнем слоге.
   Сайлас  Дин  и  юный  Вильям,  счастливые  и  возбужденные,   принялись
расспрашивать мистера Остина, и выяснилось, что  тот  действительно  знает
множество подробностей, подробностей сплошь приятных.
   Доктор Франклин не садился, он молча стоял, большой  и  грузный.  Одной
рукой он опирался на спинку кресла, в другой  держал  короткое  письмо  от
Конгресса, которое и читал через очки в железной  оправе.  Затем,  опустив
руку с письмом, он чуть покачнулся, однако не сел. Остальные тем временем,
обступив мистера Остина, наперебой засыпали  его  вопросами;  юный  Вильям
переводил с английского на французский, было шумно  и  весело.  Перекрывая
шум,  пропуская  мимо  ушей  вопросы  других,  мистер  Остин   по-прежнему
адресовал свои слова только Франклину.
   Франклин слушал с пятого на десятое. Он думал о том, что,  стало  быть,
снова из-за упрямства короля Георга и некоторых  его  лордов  бессмысленно
погибли тысячи людей -  американцев,  англичан,  немцев.  Но  эта  картина
смертей и увечий меркнет  в  победном  ликовании.  Еще  недавно  он  очень
уверенно доказывал, что Америка должна победить, однако  за  уверенностью,
которую подсказывали  ему  все  доводы  разума,  таились  тогда  заботы  и
сомнения его души. Теперь эти сомнения рассеялись, и старик, всем  сердцем
ненавидевший войну и кровопролитье, думал сейчас только об одном:  победа,
победа, триумф, победа! И, пожалуй, он радовался бы, если бы  погибло  еще
больше  немцев  и  англичан.  И  еще   он   думал   о   своем   галантном,
любезно-лукавом разговоре с дамой в синей маске и о том,  что,  по  словам
мосье де Жерара, после их разговора эта дама добилась некоего обещания  от
своего мужа. Когда мосье де Жерар доверительно  рассказывал  ему  об  этом
обещании, оно было связано с весьма существенным "если", оно было  пустым,
ничего не стоящим обещанием именно потому, что предполагало  такое  важное
"если". И вот теперь это "если" исполнилось, и, следовательно,  счастливый
исход саратогской  битвы  -  нечто  большее,  чем  военный  успех.  Теперь
благодаря этой битве обеспечены договор о союзе  и  окончательная  победа.
Америка и свобода превратились из  идеи  в  реальность.  Случилось  что-то
великое, громадное. И старое, одутловатое лицо Франклина  озарила  гордая,
идущая от самого сердца радость.
   Артур  Ли,  несколько  обособленно  от  остальных,   стоял   у   камина
напряженно-прямой, скрестив на груди руки и прижав подбородок  к  шее.  Он
ничего не говорил, ни о чем не  спрашивал.  Он  держался  так  напряженно,
чтобы не запрыгать, как мальчишка, не захлопать от радости в ладоши  и  не
уронить своего достоинства. После сообщения  мистера  Остина  с  его  плеч
свалилась  огромная  тяжесть,  он  чувствовал  себя   сейчас   молодым   и
счастливым, как никогда. Он взглянул на Франклина. Где-то в самой  глубине
души ему было чуть-чуть досадно, что доктор honoris causa  совсем  его  не
замечает, и он злился  на  мистера  Остина  за  то,  что  тот,  посланный,
несомненно, ко всем трем эмиссарам, обращается к одному только  Франклину.
Но вскоре эти неприятные мысли рассеяла великая радость. Он глядел на тихо
светившееся лицо Франклина, не завидуя и не ревнуя. "Ах, этот Франклин,  -
думал он, - вот он и сделал дело, этот Франклин, сделал для всех нас".
   Франклин сел наконец в большое, удобное кресло, служившее ему за обедом
председательским местом; со стола еще не убрали десерта и кофе.
   - Сегодня хороший день, друзья мои, - сказал он по-английски,  а  затем
повторил эти слова по-французски: - Хороший день, не правда ли?
   И они стали пожимать друг другу руки, обнимать  друг  друга  и  болтать
веселый вздор. Кажется, правое дело, несмотря  ни  на  что,  побеждало,  и
длинный Жак-Робер Тюрго, подойдя к Франклину, застенчиво и неуклюже  обнял
его со слезами на глазах.
   Затем Франклин обратился к курьеру.
   - Ну, а теперь, мистер Остин,  -  сказал  он,  -  садитесь,  выпейте  и
передохните. От Бостона  до  Пасси  путь  далекий,  а  зимой  и  не  очень
приятный.
   И Франклин велел мосье Финку принести из погреба  лучшего  шампанского;
бокалы были наполнены, и Франклин чокнулся со всеми гостями по очереди.
   Но одного гостя уже не было - Пьера. Очевидно, он умчался в Париж.
   - Наш debrouillard уже за работой, - сказал Сайлас Дин.
   Артур Ли подумал: "Этот, конечно, не преминет использовать  сегодняшние
новости для своих спекуляций".
   Полагая, что эмиссарам не терпится приняться  за  дела,  гости-французы
стали прощаться. Франклин задержал молодого маркиза де Кондорсе,  которому
особенно симпатизировал.
   - Будьте добры, мой друг, подождите минутку, - сказал он. - Мне хочется
передать с вами письмо в Париж. - И прежде  чем  приступить  к  работе  со
своими коллегами, он сел и собственноручно написал несколько строк  своему
другу  Дюбуру.  Поделившись  счастливой  вестью,  он  запечатал  письмо  и
попросил Кондорсе безотлагательно доставить его по назначению.



4. ЗА ПОДПИСЬЮ И ПЕЧАТЬЮ

   На следующее утро, 5 декабря, Луи, в хорошем настроении, сидел у себя в
библиотеке. Он  уже  успел  съездить  на  охоту  и,  вернувшись,  не  стал
утруждать себя переодеванием, а сразу сел  переводить  главу  из  "Истории
Англии" Юма. Он добросовестно переводил, слово в слово, фразу  за  фразой,
заглядывал в словарь, размышлял, правил, перечитывал и чувствовал себя как
нельзя лучше. После охоты  он  плотно  позавтракал,  и  сейчас,  во  время
работы, в желудке у него приятно урчало.
   Давно уже он не был в таком отличном  настроении.  Все  доставляло  ему
удовольствие - и охота, с которой он только что вернулся, и мысль  о  том,
что  через  несколько  дней  во  дворце  откроется  выставка  фарфора  его
мануфактуры, и перевод из Юма. Жаль, что скоро его занятия прервут: должен
явиться Вержен с докладом.
   Вержен пришел не один. С ним был Морепа, и хотя оба  они  напустили  на
себя  какую-то  радостную  многозначительность,  при   виде   их   хорошее
настроение Луи как рукой сняло; он знал, что, если уж они явились  вдвоем,
значит, приход их не сулит ничего доброго.
   - С чем вы пришли, месье? - спросил он.
   - С победой, сир, с победой, - отвечал Морепа, сопровождая  свои  слова
широким жестом.
   - С победой, victoire, - повторил Вержен.
   Величественно, невероятно патетично прозвучало это слово, произнесенное
высохшими губами старого циника Морепа и пухлыми,  округлыми  -  светского
льва Вержена. И они рассказали о Саратоге, о тысячах пленных, о  сдавшихся
английских командирах. Один перебивал другого.
   - Эта победа, сир, - поясняли они, - завоевана французским оружием. Его
поставил американцам Бомарше, тот самый  Бомарше,  сир,  которого  мы  вам
рекомендовали. Выходит, что этот малый принес  нам  неплохие  проценты  на
деньги, которые мы в него вложили. Вот отчеты  нашего  агента  в  Америке,
шевалье д'Анемура, а вот подробный доклад вашего посла в Лондоне,  маркиза
де Ноайля. В Англии, сир, эти новости были громом  среди  ясного  неба.  В
Лондоне  недоумевают,  как  могли  столь  позорно  капитулировать   лучшая
английская армия и ее рыцарственный командир - генерал Бергойн. Господ  из
Сент-Джеймского дворца словно обухом по голове ударило.
   Словно обухом по голове ударило и  Луи.  Эта  победа  поразила  его  до
глубины души, и приятное ощущение в желудке быстро  сменилось  неприятным.
То, что исконный  враг  потерпел  серьезное  поражение,  это,  разумеется,
прекрасно и великолепно. Но в первое же мгновение он подумал  о  печальных
последствиях, которые повлечет за собой эта победа, о том, что  теперь  он
едва ли отвертится от ненавистного союза. И, разозлившись,  он  тотчас  же
решил схитрить и  сделать  все  возможное,  чтобы  помешать  соглашению  с
мятежниками или, на худой конец, оттянуть его.
   Не исключено, сказал он,  что  сообщения  из  Америки,  как  это  часто
бывает, преувеличены. Мятежники - мастера на пропагандистские выдумки.  Он
не представляет себе, чтобы  орды  бунтовщиков  могли  одержать  настоящую
победу над хорошо обученной английской армией.
   - Это невероятно, месье, - сказал он, - это немыслимо.
   Он позвонил библиотекарям и, потребовав, чтобы мосье Кампан и мосье  де
Сет-Шен принесли труды по географии и карты английских колоний в  Америке,
сам помог им притащить нужные книги. Пока министры  цитировали  полученные
отчеты, он искал на карте Саратогу и Бимис-Хейт, - боже, что за  названия!
Ну конечно, их не было на карте. По-видимому,  произошли  какие-то  мелкие
стычки, перестрелка, а  мятежники  пытаются  раздуть  это  в  историческое
событие, чтобы отвлечь внимание от поражения пр