твовало  солдат,  украсивших
себя зелеными ветками. В  шествии  войск  приняли  участие  и  французские
офицеры, в частности Лафайет, так  что  история  с  французами  как  будто
кончилась миром, и все виделось уже в более радужном свете.
   К сожалению, однако, за последние два дня, когда  свидание  с  Верженом
было уже назначено, положение изменилось, и теперь, сидя в удобной карете,
Франклин  озабоченно  думал  о  сообщениях,   поступивших   позавчера   из
Амстердама, а вчера - из Лондона. Из них следовало, что генерал  Вашингтон
потерпел поражение близ Филадельфии; ходили слухи, что Филадельфия пала. К
тому  же  английский  генерал  Бергойн,  наступавший  из  Канады,  глубоко
вклинился в территорию Соединенных Штатов и грозил отрезать  Новую  Англию
от остальных колоний.
   Приехав в Отель-д'Амбур, Франклин сразу понял по  лицам  обоих  коллег,
что зловещие слухи получили новое подтверждение. Так оно и было. Мосье  де
Жерар только  что  известил  эмиссаров,  что,  по  мнению  графа  Вержена,
намеченную встречу лучше отложить. В последний момент  из  Америки  пришли
новые депеши, и министр желал бы предварительно  ознакомиться  с  обильной
корреспонденцией. Если бы  известия  были  благоприятны,  Вержен  вряд  ли
потребовал бы отсрочки.
   Они   уныло   сидели   втроем.   Сомнительно,   чтобы   при    нынешних
обстоятельствах аудиенция у Вержена вообще имела смысл.  Франклин  считал,
что встречу нужно отложить на неопределенное время.  Артур  Ли,  напротив,
полагал, что именно теперь-то и  следует  потребовать  займа.  Сайлас  Дин
предложил  встретиться  с  министром,  но  вместо  пяти   миллионов,   как
намечалось  раньше,  попросить  только  три.  Артур  Ли  стал  горячо  ему
возражать. Чрезмерная скромность только возбудит подозрение, что  они  уже
поставили крест на деле Америки. Наоборот, теперь нужно держаться особенно
независимо и требовать не три и не пять  миллионов,  а  все  четырнадцать,
которые - в  долг  или  в  дар  -  надеется  получить  от  короля  Франции
американский Конгресс. Сайлас Дин раздраженно  ответил,  что,  явившись  с
подобными утопиями к такому трезвому  политику,  как  Вержен,  они  только
поставят себя в смешное положение. Артур Ли не менее горячо возразил,  что
людей, добивающихся каких-то несчастных трех или пяти  миллионов,  господа
из Версаля примут за нищих и окончательно обнаглеют. В конце концов это не
переговоры господ Франклина, Дина и Ли с  графом  Верженом,  а  переговоры
великой державы Америки с великой державой Францией.
   - Вздор, - горячился  Сайлас  Дин.  -  Если  мы  потребуем  сейчас  три
миллиона,  мы,  может  быть,  получим  миллион.  Если  же  потребуем  ваши
четырнадцать миллионов, мы вообще ничего не получим, и нас высмеют.
   - Мне следовало с самого начала помнить, - горько возразил Артур Ли,  -
что любое мое предложение будет непременно отклонено. - По мере  того  как
он говорил, ярость его возрастала. - Меня оскорбляет  такое  обращение  со
мной. Без моего ведома посылают доклады в  Конгресс.  От  меня  добиваются
утверждения денежных отчетов, не давая мне возможности их проверить.  Если
в Версале меня унижают, никто за меня не вступается. Но на этот раз  я  не
позволю не считаться с собой. Я настаиваю на том, чтобы мы потребовали все
четырнадцать миллионов.
   - По-моему, коллега, это бесполезно, - очень спокойно сказал  Франклин.
- Но если вы настаиваете, я пойду с вами к Вержену.
   Аудиенция, как Франклин и опасался, оказалась не  из  приятных.  Всегда
такой любезный и милый, министр сегодня отнюдь не был любезен, он встретил
американцев раздраженно и агрессивно.
   - Можете не вводить меня в курс ваших дел, господа, - сказал  он.  -  Я
знаю все и во всех подробностях. Благодаря английскому послу.
   И так как делегаты опешили,  он  продолжал  резким  тоном,  какого  они
никогда еще от него не слыхали:
   - Скажу вам прямо, господа, что я поражен вашей беззаботностью. Сколько
раз мы вас предупреждали, чтобы  вы  не  посвящали  в  свои  дела  всех  и
каждого. Однако и в тех случаях, когда ваши и  наши  интересы  заставляют,
казалось бы, сохранять строжайшую тайну, вы действуете настолько  открыто,
что всякий, кому не  лень,  волен  получить  исчерпывающие  сведения.  Его
величество крайне недоволен. Скажу вам откровенно, господа: я не  понимаю,
как вы ухитряетесь  каждый  раз  ставить  нас  и  себя  в  такое  неловкое
положение. Вы прямо-таки стараетесь  выдать  свои  секреты  англичанам.  О
ваших планах насчет "Роберта Морриса", стоящего на приколе в Роттердаме, я
тоже слыхал, и опять-таки из английского источника.
   Франклин удивленно поглядел на министра и на своих коллег.
   - Что это за планы? - спросил он.
   - Вот видите, - возмутился Вержен, обращаясь к Дину и Ли.  -  Англичане
узнают о ваших намерениях раньше, чем ваш доктор Франклин. Эти господа,  -
с презрением, в котором была даже доля сочувствия, объяснил он доктору,  -
хотят принести в дар королю Франции американскую  шхуну  "Роберт  Моррис",
чтобы под другим названием беспрепятственно вывести ее из Роттердама.
   - Неплохая идея, - признал Франклин.
   - Но зачем же заранее трубить  о  ней  на  каждом  углу?  -  возмутился
министр.
   - Мы допускаем промахи, господин министр, - мрачно сказал Артур Ли, - и
признаем себя виновными. Но, пожалуйста, примите в соображение  и  другое:
мы - люди порядочные и не привыкли действовать, как воры, исподтишка. А от
нас ждут здесь именно этого.
   Франклин поспешил вмешаться:
   - Будьте уверены, ваше превосходительство, что  впредь  мы  постараемся
соблюдать максимальную осторожность.
   - Будем вам очень признательны, - буркнул министр.
   Франклин перешел к цели визита.
   - Наши нужды известны вам, ваше превосходительство, - сказал он, слегка
улыбнувшись, - и поэтому незачем подробно их объяснять.
   Артур Ли, однако, счел подробное объяснение не лишним.
   - Конгресс, - сказал он, - сейчас,  как  никогда,  нуждается  в  помощи
Франции. Не то чтобы мы не продержались без посторонней помощи. Но в нашей
войне с Англией не было момента, когда  такая  помощь  пришлась  бы  более
кстати. Если мы получим помощь сейчас, это сохранит десятки тысяч  жизней,
это спасет наши города и деревни от пожаров и  опустошения,  это  сбережет
нашей стране миллионы фунтов.
   Выполняя свое обещание, Франклин поддержал Ли и деловито заметил:
   - Одна пушка, посланная нам Францией сегодня, стоит столько же, сколько
пять пушек, посланные через год.
   Вержен поиграл пером.
   - Я был бы рад, месье, - ответил он, - щедро помочь  вам,  несмотря  на
напряженное   состояние   наших   финансов.   Но,   к   сожалению,   своей
неосмотрительностью вы вызвали крайнее недовольство короля.  Сейчас  я  не
могу и заикнуться  при  нем  о  деньгах  для  вас.  Помогите  мне,  месье,
умилостивить короля, ведите  себя  сдержанно  и  осторожно.  Тогда,  через
некоторое  время,  мы,  может  быть,  и  сумеем  выдать  вам,  правда,  не
четырнадцать миллионов, а всего только один. И то при  условии  строжайшей
тайны.
   По дороге домой Артур Ли на чем свет стоит  ругал  французов,  чертовых
лягушатников.
   - Напряженное состояние финансов, -  возмущался  он.  -  А  почему  оно
напряженное? Деспот в юбке, та,  на  кого  вы  возлагали  столько  надежд,
доктор Франклин, тратит наши деньги  на  туалеты,  замки  и  сластолюбивые
развлечения, и где уж тут взять на Америку и на свободу!
   - Я предупреждал вас, мистер Ли, - сказал Сайлас  Дин,  -  что  безумие
требовать в нашем положении таких денег.
   - Я не предвидел, - ехидно отвечал Артур Ли, - что ваши  шпионы  тотчас
же продадут мой план Англии.
   - Мои шпионы? - вспыхнул Сайлас Дин. - Кто обсуждал с банкиром  Грандом
спецификацию поставок в счет четырнадцати миллионов? Вы  или  я?  Вы  сами
виноваты, это совершенно ясно. Своей суетливостью вы  опять  нанесли  делу
Америки огромный вред.
   - На мосье Гранда можно положиться, - мрачно возразил Артур Ли. - А вот
на вашего болтуна и хвастуна мосье Карона полагаться нельзя.
   - Перестаньте, господа, - попросил Франклин. - После дурных известий из
Лондона Вержен все равно не дал бы нам ни гроша, если бы даже до  него  не
дошло ни звука о наших планах. Это же был просто предлог.
   Остаток недолгого пути прошел в тягостном молчании.
   На другой день  с  американской  почтой  Франклин  получил  официальное
сообщение о происшедших событиях. Армия Конгресса потерпела  поражение  на
реке Брэндивайн, Филадельфия пала,  Конгресс  переехал  в  Йорктаун.  Хотя
Франклин был уже подготовлен к таким известиям,  это  сообщение  было  для
него жестоким ударом.
   Это его город, Филадельфия, занят теперь врагами. В его  чудесном  доме
на Маркет-стрит живут англичане.  Какая  досада,  что  Салли  привезла  на
старое место его книги и  картины,  которые  были  уже  вывезены.  Теперь,
наверно, его книгами и мебелью распоряжается какой-нибудь болван офицер  в
красном мундире,  а  всякие  изобретенные  им  остроумные  приспособления,
делавшие его жилье более комфортабельным,  конечно,  давно  уже  испорчены
этой публикой. И там же его  портрет,  написанный  художником  Бенджамином
Вильсоном; может быть, это не бог весть какое произведение  искусства,  но
он, Франклин, его  любил,  и  неприятно  было  думать,  что  сейчас  перед
портретом сидит и скалит зубы какой-нибудь английский офицер.
   Франклин почувствовал себя усталым и очень одиноким. Если бы рядом  был
хотя бы Дюбур. Но, увы, песенка Дюбура  спета,  верный,  добрый  Дюбур  не
может уже прийти, не может выйти из дома.
   Франклину  вдруг  очень  захотелось  его  увидеть.  Он  велел  заложить
лошадей, поехал в Париж.
   Дюбур лежал в  постели,  на  нескольких  подушках,  в  ночном  колпаке.
Маленькие глазки на дряблом, осунувшемся лице приветливо  засветились  при
виде Франклина.
   - На следующей  неделе,  -  заявил  Дюбур,  -  я,  конечно,  смогу  уже
выбраться в Пасси.
   Франклин стал пространно рассказывать, как ему трудно без  друга  -  не
только чисто по-человечески, но и в деловом отношении.
   - Ну конечно,  ну  конечно,  -  отвечал  Дюбур,  -  но,  знаете,  я  не
бездельничаю, даже когда вынужден ненадолго слечь. Я помню, чему нас  учил
bonhomme Ричард: "Ты не можешь быть уверен и в минуте, так не бросай же на
ветер час". Что  вы  скажете  о  моей  идее  -  подарить  королю  "Роберта
Морриса"?
   - Значит, это  ваша  идея?  -  сказал  Франклин.  -  Мне  следовало  бы
догадаться.
   - Моя, - обрадовался Дюбур. - Но  вам  я  нарочно  ничего  не  говорил,
дорогой доктор. Вы великий человек, но у  вас  нет  вкуса  к  деталям.  Не
так-то  просто  было  реализовать  мой  проект.  Приходилось   действовать
окольными путями, ведь  с  господами  Дином  и  Ли  отношения  у  меня  не
блестящие.
   Теперь Франклину стало ясно, почему англичане узнали об этом плане  так
скоро.
   Франклин говорил о собственных заботах, о горе родной страны, о  потере
дома, о том, как он был привязан к своим книгам  и  многим  другим  вещам.
Дюбур от души сочувствовал этому горю, он принял его так близко к  сердцу,
что в конце концов Франклину пришлось утешать больного друга.
   - Хорошо, по крайней мере,  -  сказал  Франклин,  -  что  поражение  не
пошатнет нашей позиции в Версале; благодаря вашей счастливой идее мы имеем
друга в лице королевы.
   - Да, - отвечал  Дюбур,  -  меня  осенило  вовремя,  и  это  прекрасное
утешение на ложе страданий.
   Франклин рассказал ему также о свирепствующем повсюду шпионаже.
   - Знаете, кто этому причиной? - загорячился Дюбур  и  обвиняюще  поднял
большую, бледную, дряблую руку.
   - Все он же, все та же mouche au coche.
   - Весьма возможно, - сказал Франклин.
   И Дюбур жалел своего великого, доверчивого друга Франклина, а  Франклин
жалел своего доброго, честного, пылкого Дюбура.
   В то время как по  эту  сторону  океана  все,  кому  было  дорого  дело
Америки, сокрушались о падении Филадельфии и о поражениях у Джермантауна и
на Брэндивайне, американские солдаты давно уже  одержали  победу,  которая
свела на нет это поражение и решительно перевесила  чашу  весов  в  пользу
Соединенных Штатов.  Победой  этой  повстанцы  были  обязаны  в  известной
степени американскому генералу  Гейтсу,  в  еще  большей  -  американскому
генералу  Бенедикту  Арнольду,  но  главным  образом  -  оплошности   пяти
английских  руководителей  -  короля  Георга,  военного   министра   лорда
Джермейна и генералов Хау, Клинтона и Бергойна.
   Тринадцатого декабря 1776 года у короля Георга - как  явствует  из  его
собственноручных записей, в пять часов три минуты пополудни - родился план
американской кампании на 1777 год. Согласно этому плану, генералу Бергойну
надлежало прорваться  из  Канады  на  юг,  а  генералу  Хау  выступить  из
Нью-Йорка и двигаться ему навстречу; обе армии должны были  соединиться  и
отрезать Новую Англию от остальных колоний.  Однако,  торопясь  на  охоту,
военный   министр    лорд    Джермейн    спрятал    куда-то    инструкции,
предназначавшиеся для генерала Хау, а потом забыл их отправить. Вследствие
этого генерал  Хау  не  выступил  навстречу  генералу  Бергойну,  и  когда
последний, после весьма обременительных  переходов  и  побед,  продвинулся
далеко на юг, он оказался  один  лицом  к  лицу  с  превосходящими  силами
американцев.
   Джон Бергойн, страстный солдат, страстный драматург, страстный игрок  и
страстный  поклонник  красивых  женщин,  впервые  проявил   свои   военные
способности в Португалии; он похитил дочь лорда Дерби и  женился  на  ней,
написал пользовавшуюся большим успехом комедию "Девушка из селения Олдуорс
Оке", выиграл и проиграл в карты целое состояние. Теперь  он  выступил  из
Канады с цветом британских и немецких войск, великолепно обученной армией,
усиленной   к   тому   же   канадскими   моряками,   мощным   контингентом
военнообязанных рабочих и  индейскими  вспомогательными  частями.  Овладев
Тикондерогой  и  фортом  Эдвардом,  он  продвинулся  по   труднопроходимой
местности далеко на юг, где предполагал соединиться со  второй  английской
армией.
   Вместо этого он встретил  огромные  превосходящие  силы  американцев  и
очутился в очень опасном положении. Связь с Канадой он потерял, а  призывы
о помощи, с которыми он обращался к генералам Хау и  Клинтону,  не  давали
никаких результатов; провианта у него оставалось максимум на  четырнадцать
дней.
   Бергойн сделал попытку прорваться, но был отброшен с большими  потерями
генералом Арнольдом. Окопавшись на высотах  Саратоги,  он  созвал  военный
совет.  В  тщательно  подготовленной  речи  он  обрисовал  своим  офицерам
создавшееся положение и спросил их, известен  ли  им  из  военной  истории
случай, когда в подобной ситуации  армия  не  капитулировала  бы.  В  этот
момент  над  столом,  за  которым  шло  совещание,  со  свистом  пролетело
орудийное ядро, и генерал Бергойн расчленил свой вопрос на два подвопроса.
Во-первых, есть ли иной выход, кроме капитуляции?  Нет,  сказали  офицеры.
Во-вторых, отвечает ли такая капитуляция кодексу воинской  чести?  Офицеры
сказали - да.
   Затем Бергойн написал американскому генералу Гейтсу нижеследующее: "Дав
вам два сражения, генерал-лейтенант  Бергойн  пребывал  несколько  дней  в
настоящей позиции и твердо намеревался не уклоняться и от третьей схватки.
Он знает, что перевес на  вашей  стороне,  что  ваши  войска  в  состоянии
блокировать его снабжение и превратить  его  отступление  в  кровавое  для
обеих сторон  побоище.  Движимый  гуманными  побуждениями,  он  предлагает
сохранить жизнь храбрецам, - разумеется, на почетных условиях; он считает,
что священные принципы морали и истории оправдывают это предложение.  Если
идеи генерал-лейтенанта Бергойна найдут понимание у генерал-майора Гейтса,
то пусть последний сообщит свои условия".
   Английский парламентер, майор Кингстон, встретил американского капитана
Уилкинсона на условленном месте. Оба офицера поскакали в  ставку  генерала
Гейтса; по пути они беседовали о пригудзонском пейзаже, особенно  чудесном
в эту мягкую, осеннюю пору.
   Прочитав письмо противника, Гейтс сформулировал  свои  условия  в  семи
пунктах, два из которых рыцарственный  генерал  Бергойн  нашел  совершенно
нерыцарственными. Первый нерыцарственный  пункт  гласил:  "Армия  генерала
Бергойна  понесла  большие  людские  потери  в   результате   многократных
поражений, а также из-за дезертирства и болезней; боеприпасы ее на исходе,
продовольствие и снаряжение захвачены или уничтожены, а пути к отступлению
отрезаны. При таких обстоятельствах единственной формой капитуляции солдат
генерала Бергойна может быть сдача в плен". Второй  нерыцарственный  пункт
гласил: "Покидая лагерь, войска его превосходительства  генерала  Бергойна
должны сложить оружие".  Бергойн  комментировал:  "Этот  пункт  совершенно
неприемлем. Армия генерала Бергойна скорее пойдет в бой не на жизнь, а  на
смерть, чем капитулирует, сложив оружие".
   В конце концов стороны сошлись на тринадцати пунктах, весьма  почетных.
Был  подписан  акт  о  капитуляции,  названный   по   настоянию   Бергойна
"конвенцией". 17 октября,  в  десять  часов  утра,  английские  войска,  в
соответствии с договором - вооруженные, с  барабанным  боем  и  под  звуки
фанфар покинули свои укрепления. Бергойн, в блестящем мундире  и  шляпе  с
пером, и Гейтс, в простом синем сюртуке, встретились  у  входа  в  палатку
Гейтса. Капитан Уилкинсон,  адъютант  Гейтса,  представил  генералов  друг
другу. Бергойн снял свою красивую шляпу и сказал:
   - Военная фортуна, генерал Гейтс, сделала меня вашим пленником.
   Гейтс отвечал:
   - Я готов засвидетельствовать всем и каждому, что виновны в этом не вы,
ваше превосходительство.
   В этот же день Гейтс писал жене: "Глас молвы, наверное, еще раньше, чем
эти строки, донесет до  тебя  весть  о  счастье,  выпавшем  на  мою  долю.
Генерал-майор Филиппе, тот, который в прошлом году оскорбил  меня  дерзким
письмом, теперь мой пленник, равно как лорд Питерсгэм, майор Экленд и  его
супруга, дочь лорда Илчестера. Если этот урок не образумит старую  Англию,
значит, эта сумасшедшая старая шлюха обречена на гибель". В  постскриптуме
он выразил надежду, что миссис Гейтс выбрала наконец рюш для передника.
   Со своим пленником Бергойном генерал Гейтс обошелся очень  великодушно.
Несмотря на примитивность местных условий, победоносный полководец устроил
банкет в честь побежденного полководца и его штаба. Были  поданы  ветчина,
гусь, жареная говядина, жареная баранина, а также  ром  и  яблочное  вино.
Стаканов, правда, нашлось только два - один для победившего, другой -  для
побежденного генерала. Гейтс предложил тост  за  здоровье  его  величества
британского короля, рыцарственный генерал Бергойн - за  здоровье  генерала
Вашингтона.  Затем,  по  обычаю,  был  провозглашен   непристойный   тост,
снискавший всеобщее одобрение.
   И в остальном Гейтс также проявил в отношении пленной английской  армии
максимум уважения. Ни  одному  американскому  солдату  не  было  разрешено
смотреть, как складывают оружие английские войска.
   Позднее генерала Бергойна  и  его  штаб  поместили  в  прекрасном  доме
генерала Сквайлера  в  Олбани.  Миссис  Сквайлер  отвела  офицерам  лучшую
комнату под спальню и угостила их великолепным ужином, во  время  которого
показала себя милой и гостеприимной хозяйкой. К сожалению,  в  свое  время
генералу Бергойну  пришлось  сжечь  поместье  генерала  Сквайлера.  Теперь
великодушие американцев растрогало его до слез, и,  глубоко  вздохнув,  он
сказал:
   -  Право  же,  мадам,  вы  слишком  утруждаете  себя   ради   человека,
опустошившего вашу страну и предавшего огню ваш дом.
   Наутро семилетний сын мистера Сквайлера,  заинтересовавшись  необычными
гостями, заглянул в большую комнату,  где  спали  генерал  Бергойн  и  его
офицеры, засмеялся и с веселой детской гордостью воскликнул:
   - Вы все мои пленники!