увствительности,  можно  не
беспокоиться.
   Йелсон кивнула.
   Не лучше ли разделиться, подумал Хорза. Идти всем вместе или  отправиться
двумя группами по двум пешеходным туннелям, которые тянулись  вдоль  главной
линии  и  транзитной  трубы.  Они  могли  даже  разделиться  еще  больше   и
отправиться по одному в каждый из  шести  туннелей,  ведущих  от  станции  к
станции.  Нет,  это,  конечно,  слишком;  зато  показывает,  сколько  у  них
возможностей. По отдельности они могли быть лучше расставлены при  фланговой
атаке, чем если бы наткнулись на идиран одной  компактной  группой,  хотя  в
первое мгновение не имели бы  равной  огневой  мощи.  И  пока  функционирует
датчик массы, шансы найти мозг не увеличатся, а только возрастет вероятность
встречи с идиранами. И все-таки  мысль  оставаться  в  туннеле  всем  вместе
вызывала в Хорзе чувство  клаустрофобии.  Их  могла  стереть  с  лица  земли
одна-единственная граната, убить  или  вывести  из  строя  один-единственный
выстрел из тяжелого лазера.
   Будто на  экзамене  в  конце  семестра  в  Военной  Академии  Хиборы  ему
предложили решить мудреную, но совершенно невероятную проблему.
   Он не мог даже решить, какой им  выбрать  маршрут.  При  осмотре  станции
Йелсон заметила в тонком  слое  пыли  на  полу  пешеходного  туннеля  следы,
ведущие к станции "пять". Можно было предположить, что  идиране  отправились
именно этой дорогой. Но идти  вслед  за  ними  или  выбрать  противоположное
направление? Если они отправятся за ними и ему не  удастся  убедить  идиран,
что он на их стороне, придется воевать.
   Но если пойти в противоположную сторону и включить ток на станции "один",
тем самым они обеспечат энергией  и  идиран.  Не  было  никакой  возможности
ограничить подачу энергии какой-то одной частью  Командной  Системы.  Каждая
станция могла отключить от сети энергообеспечения только свой отрезок колеи,
и токопроводы были проложены так, что какой-то один предатель - или дурак  -
был не в состоянии отключить всю Систему. Стало быть, тогда и идиране смогут
использовать транзитные трубы,  поезда  и  ремонтные  мастерские...  Поэтому
будет лучше, если он их найдет и попытается провести переговоры или  уладить
дело тем или иным образом.
   Хорза помотал  головой.  Слишком  все  сложно.  Командная  Система  с  ее
туннелями  и  пещерами,  уровнями  и  шахтами,  ответвлениями  и  объездами,
перегонами и стрелками  представлялась  ему  адской  путаницей  какой-нибудь
электрической схемы.
   Ему хотелось переспать все это. Нужно поспать. И всем остальным тоже.  Он
чувствовал это по ним. Машина могла свалиться, но ей не  нужно  спать;  и  у
Бальведы тоже еще довольно бодрый вид. Но по остальным  можно  было  видеть,
что им уже недостаточно просто посидеть. По их  биологическим  часам  сейчас
время сна, и было бы безрассудно гнать их дальше.
   На поддоне со снаряжением были кандалы для Бальведы.  Машина  постоит  на
вахте, а он с помощью телесенсора скафандра  сможет  сканировать  окружающее
пространство в поисках малейшего движения. Это должно обеспечить достаточную
безопасность.
   Они закончили есть, и никто не возразил  против  предложения  вздремнуть.
Бальведу зашнуровали в латы-кандалы и забаррикадировали в  одном  из  пустых
складских помещений в стороне от перрона. Юнаха-Клосп получил  приказ  сесть
на один из верхних мостиков и вести себя тихо, пока не увидит или не услышит
что-нибудь подозрительное. Укладываясь спать, Хорза положил телесенсор рядом
с  собой,  на  одну  из  самых  нижних  балок  подъемного  механизма.  Он  с
удовольствием перемолвился бы словечком с Йелсон, но к тому  времени,  когда
были закончены все приготовления, большинство, включая Йелсон,  уже  уснули.
Кто привалился спиной к стене, кто лежал на полу, затемнив смотровые  стекла
шлемов или отвернув головы от слабого света скафандров своих товарищей.
   Вабслин еще немного побродил по станции, потом тоже улегся, и все стихло.
Хорза установил телесенсор так, чтобы он подал сигнал тревоги, если  заметит
что-нибудь выше определенного минимального уровня движения.

***

   Спал он беспокойно. Его разбудил кошмар.
   За ним по гулким докам и тихим, покинутым кораблям гонялись привидения, и
если он поворачивался к ним, их глаза выжидали, как мишени, как рты;  и  эти
рты проглатывали его, и он падал в черный рот глаза, мимо его ледяного края,
мертвого льда вокруг холодного, глотающего глаза, а потом уже  не  падал,  а
бежал, бежал со свинцовой, вязкой  медлительностью  сквозь  костяные  пещеры
своего собственного черепа, который медленно растворялся; холодная  планета,
пронизанная туннелями.  Он  ударялся  о  крошащийся,  никак  не  кончающийся
ледяной вал, пока обломки его не  охватили,  и  он,  пылая,  снова  падал  в
ледяной туннель, и пока он  падал,  из  горла  холодного  льда-глаза  и  его
собственного рта поднялся звук; от этого ему  стало  еще  холоднее,  чем  от
льда, и звук сказал:
   - ИИИиии...

СОСТОЯНИЕ ИГРЫ: ТРИ

   Фел'Нгистра находилась там, где ей больше  всего  нравилось:  на  вершине
горы. Она только что совершила свой первый настоящий подъем  после  перелома
ноги. Это была относительно безобидная вершина, и она выбрала  самый  легкий
маршрут. Но теперь, забравшись наверх и  впитывая  в  себя  окружающее,  она
пришла в ужас от  того,  в  каком  плохом  физическом  состоянии  находится.
Вылеченная кость, конечно, еще немного болела где-то глубоко  внутри,  но  и
мышцы обеих ног тоже ныли, как будто она только что влезла  на  вдвое  более
высокую гору да еще с полным рюкзаком. Потеряла всякую  форму,  сказала  она
себе.
   Она сидела на самом верху гребня и через белые вершины пониже смотрела на
острые лесистые зубцы предгорий и холмистую местность, где чередовались луга
и рощи. Вдали простиралась равнина,  на  солнце  сверкали  реки,  а  границу
образовывали горы, где стояла хижина, ее жилище. Далеко внизу, в долинах под
ней кружили птицы и иногда с равнины долетали вспышки  света  от  движущихся
отражающих поверхностей.
   Какая-то ее часть вслушивалась в далекую боль в кости, фиксируя ее; потом
она отключила это гложущее чувство.  Фел  не  собиралась  развлекаться;  она
поднялась на гору не для того, чтобы только насладиться видом,  а  преследуя
определенную цель.
   Для нее много значил сам подъем; протащить этот мешок костей и плоти  всю
дорогу, а потом смотреть, потом думать, потом быть. Во  время  выздоровления
она в любое время могла подняться сюда на флайере, но не делала  этого  даже
тогда, когда предлагал Джез. Слишком просто. И быть здесь  наверху  для  нее
тогда совсем ничего не значило бы.
   Фел сосредоточилась, опустила веки, прошла сквозь немой внутренний напев,
немагическое колдовство,  которым  она  вызывала  духов,  погребенных  в  ее
генетически измененных железах.
   Транс  наступил  с  начальной  дурнотой,  так  что  она  раскинула  руки,
восстанавливая  равновесие,  которого  не  теряла.  Шум  в  ушах  -  шум  ее
собственной крови, медленных приливов  дыхания  -  стал  громче,  приобретая
странную гармонию.  Свет  под  веками  запульсировал  в  ритме  сердца.  Она
почувствовала,  что  хмурится,  представила  себе,  как  кожа   складывается
морщинами, похожими на холмы, и какая-то ее часть  отстраненно  подумала:  В
этом я все еще не слишком хороша...
   Фел  открыла  глаза,  и  мир  изменился.  Далекие   холмы   стали   вечно
колышущимися коричневыми  и  зелеными  волнами  с  хрупкой  белой  пеной  на
гребнях. Равнина парила от света;  узор  лугов  и  перелесков  в  предгорьях
походил на маскировку, двигался, оставаясь на месте, как высокое  здание  на
фоне быстро проплывающего облака.  Поросшие  лесом  гребни  стали  выпуклыми
отделениями гигантского деятельного дерева-мозга, а покрытые снегом и  льдом
вершины вокруг вибрирующими источниками света,  которые  можно  было  еще  и
слышать, и обонять. Она поняла опьяняющее чувство концентрации,  будто  сама
стала центром этого ландшафта.
   Здесь, на одном из вывернутых наизнанку  миров,  в  одном  из  вывернутых
полых тел.
   Часть этого. Рожденная здесь.
   Все, чем она была, каждый сустав и каждый орган, каждая клетка  и  каждое
химическое вещество, и каждая молекула, и атом, и электрон, и протон, каждое
ядро, каждая элементарная частица, каждый волновой  фронт  из  энергии  были
родом отсюда... не только с этой орбитали (новый приступ головокружения, она
потрогала  снег  рукой  в  перчатке),  но  из  Культуры,   Галактики,   этой
Вселенной...
   Это наше место и наше время, и наша жизнь, и мы должны радоваться  этому.
Но делаем ли мы это? Загляни внутрь; спроси себя... Что мы тут делаем?
   Мы убиваем бессмертных, изменяем, чтобы сохранить, ведем войну за  мир...
и с добрыми намерениями  делаем  то,  от  чего  якобы  целиком  и  полностью
отреклись.
   Это окончательный факт. Те люди в Культуре, которые  энергично  выступали
против  войны,  исчезли.  Они  не  долго  принадлежали  Культуре,   они   не
участвовали  в  этой  работе.  Они  стали  нейтральными,   образовали   свои
собственные  группировки  и  приняли  новые  имена  (или  претендовали  быть
настоящей Культурой, еще одним  нюансом  путаницы  и  нечетких  границ  этой
Культуры). Но на этот раз дело было не в именах. В чем оно было, так  это  в
несогласии и неловкости, вызванных этим разделением.
   Ах это презрение. Мы собрали богатый урожай презрения.  Наше  собственное
замаскированное  презрение  к  "примитивным",  презрение  тех,  кто  покинул
Культуру, когда была объявлена война, к  тем,  кто  решился  воевать  против
идиран, презрение,  которое  ощущают  наши  же  собственные  люди  к  Особым
Обстоятельствам... презрение, которое, как мы предполагаем, должны ощущать к
нам мозги... И где-то в других местах тоже царит презрение, презрение идиран
к  нам,  ко  всему  человечеству,  и  человеческое  презрение  к  Оборотням.
Объединенное   отвращение,   галактика   пренебрежения.    Мы    с    нашими
усердными-усердными мелкими жизнями,  которым  мы  не  можем  найти  лучшего
применения, кроме как годами соревноваться в презрении.
   И что должны думать о нас идиране! Подумать  только:  почти  бессмертные,
уникальные и неизменные. Сорок пять тысяч лет истории на  одной-единственной
планете, с одной-единственной всеобъемлющей религией/философией, целые эпохи
непотревоженной спокойной учебы, спокойные века  удовлетворенности  на  этом
обожаемом месте, без всякого интереса к внешнему  миру.  Потом,  тысячелетия
назад, в одной из предыдущих войн, вторжение. Они вдруг  почувствовали  себя
шахматными фигурами  в  жалких  империалистических  стремлениях  других.  От
интравертированного мира через век мучений и  подавления  -  на  самом  деле
накопления сил -  к  экстравертированной  воинственности,  целенаправленному
усердию.
   Кто поставит им это в упрек? Они пытались  держаться  в  стороне  и  были
разбиты силами,  большими,  чем  могли  выставить  сами,  почти  истреблены.
Неудивительно, что они пришли к заключению, будто единственный путь защитить
себя - нападать первыми, распространяться, становиться  сильнее  и  сильнее,
раздвигать свои границы как можно дальше вокруг любимой планеты Идир.
   И  есть  ведь  даже  генетические  шаблоны  для  этого  катастрофического
превращения из смиренных в насильственных, и именно в  марше  от  птенца  к,
воину...  О  дикий  и  благородный   вид,   по   праву   гордящийся   собой,
отказывающийся менять свой генетический код и даже не такой уж не  правый  в
утверждении, что уже достиг совершенства. Какое чувство у них должно быть  к
роящимся двуногим человеческим племенам!
   Повторение. Материя и жизнь, и вещества, которые могут вызывать изменения
- повлиять на эволюцию, - постоянно повторяются: корм  жизни  зачастую  дает
жизни дерзкие ответы.
   А мы? Ничего, только еще один  громко  рыгающий  во  тьме.  Только  звук,
никаких слов, бессмысленный шум.
   Мы не значим в их глазах ничего, просто биотоматы,  и  к  тому  же  самый
ужасный  пример  этого  типа.  Культура  должна  казаться   им   дьявольской
амальгамой всего, что идиране когда-либо считали отвратительным.
   Мы раса ублюдков, наше прошлое - неразбериха, мы - как невежда,  выросший
в хищных, близоруких империях  и  ужасных,  расточительных  диаспорах.  Наши
предки были паразитами  Галактики,  неудержимо  плодящимися  и  плодящимися,
убивающими, их общества и цивилизации постоянно распадались и образовывались
снова... Должно быть, с  нами  что-то  не  в  порядке,  какая-то  мутация  в
системе, что-то, что слишком быстро для нас, слишком нервозно и ураганно. Мы
такие жалкие, плотские существа, такие короткоживущие, такие  беспокойные  и
бестолковые. А в глазах идиранина это почти слабоумие.
   Итак, физическое отвращение, только еще  хуже.  Мы  изменяем  сами  себя,
вмешиваемся в код жизни, изменяем буквы в слове, которое есть  путь,  плоть;
мы изменяем волшебную формулу  бытия.  Мы  вмешиваемся  в  наше  собственное
наследство и в развитие других народов (ха! общие интересы)... И  еще  хуже,
самое плохое - что мы предаем  себя  им,  мозгам,  разумным  машинам,  самой
последней анафеме. Прообраз и эссенция  жизни  лишены  святости.  Воплощение
идолопоклонства.
   Неудивительно, что они чувствуют к нам  отвращение,  к  нам,  несчастным,
больным  мутантам,  какими  мы  являемся,  низким  и   непристойным   слугам
машин-дьяволов, которым мы молимся. Даже в своей собственной идентичности мы
не уверены: что такое Культура? Где она начинается и где кончается? Кто  она
и кем не является?  Идиране  точно  знают,  кто  они:  чистокровные,  единая
раса... или ничто. А мы знаем? Контакт - это Контакт, ядро,  но  что  потом?
Уровень генной техники различен, невзирая на идеал, невозможно успешно  кому
угодно спариваться с кем угодно. Мозги? Никакие они  не  образцовые,  и  они
индивидуальны и не полностью предсказуемы - много знающие,  самостоятельные.
Жизнь на одной из созданных Культурой орбиталей или  в  скале,  другой  сорт
пустого мира маленькому страннику? Нет; слишком многие заявляют претензии на
независимость. Культура не имеет жестких  границ.  Она  просто  бледнеет  на
краях, где одновременно и изнашивается, и кончается. Итак, кто мы?

***

   Многозначительный  напев  и  материя  вокруг  нее,  световой  напев   гор
поднимались приливом, затопляя и поглощая ее. Она ощущала себя ничтожеством,
каким и была: пылинкой, борющейся несовершенной частичкой жизни,  затерянной
в пустыне света и пространства.
   Она чувствовала замороженную  силу  льда  и  снега  и  была  изнурена  их
обжигающим кожу холодом. Она чувствовала ритм солнца и осознавала  хрупкость
и  плавкость  кристаллов,  осознавала  воду,  как  та  бурлила  и  текла,  и
становилась темными пузырями подо льдом и каплями на сосульках.  Она  видела
вьющиеся струи, прыгающие ручьи и  обрушивающиеся  через  пороги  реки,  она
замечала  извивающиеся  и  вытягивающиеся  петли,  когда  река   становилась
медленнее и спокойнее, и впадала... в озеро, море, откуда снова  поднималась
паром.
   И она чувствовала себя затерянной во всем этом, растворенной, и впервые в
своей жизни по-настоящему испугалась. Она боялась здесь и сейчас больше, чем
тогда, когда упала и сломала ногу, во время  короткого  падения  и  удара  и
боли, и долгих холодных часов потом, когда  беспомощной  лежала  в  снегу  и
скалах, дрожа и стараясь не заплакать. Это было  чем-то,  к  чему  она  сама
давно готовилась, она знала, что произошло,  она  представляла  последствия,
которые могли быть, и свои возможности реагировать на это. Это был риск,  на
который идешь сознательно, что-то, что тебе понятно. А здесь, вот это - нет,
так как сейчас было нечего понимать и, возможно, некому понимать...  включая
ее.
   На помощь! - взмолилось в ней что-то. Она слышала это и ничего  не  могла
поделать.
   Мы лед и снег, мы пойманы в этом состоянии.
   Мы падающая вода,  текучая  и  неопределенная,  всегда  в  поиске  самого
низкого уровня, всегда старающаяся собраться и слиться.
   Мы - пар, поднимающийся против собственного желания к  облакам,  уносимый
ветром. Чтобы начать сначала, в виде льда или как-нибудь иначе.
   (Она могла выйти из  транса,  она  чувствовала  жемчужины  пота  на  лбу,
замечала, что ее ладони пропахали в плотном шуршащем снегу узкие борозды,  и
знала, что есть путь наружу. Она могла спуститься... но ни с чем, она ничего
не нашла, ничего не сделала, ничего не  поняла.  И  она  решила,  что  лучше
остаться, выдержать это.)
   Цикл начался снова; ее мысли замкнулись в круг, и она увидела  воду,  как
та текла вниз по ущельям и долинам, или собиралась  внизу  в  деревьях,  или
прямым путем возвращалась в озера и моря. Она видела ее падающей на  луга  и
болота, и падала вместе с ней, с террасы на террасу, через  мелкие  скальные
уступы, пенясь и кружась (влага  на  ее  лбу  начала  замерзать,  пронизывая
холодом, она почувствовала опасность  и  снова  подумала,  не  выйти  ли  из
транса, спросила себя, сколько она уже тут  сидит,  охраняют  ее  или  нет).
Опять закружилась голова, и она еще глубже зарыла ладони  в  снег.  Перчатки
сжали замерзшие снежинки, и когда она это сделала, она вспомнила себя.
   Она увидела перед собой узор из замерзшей пены, она опять стояла  у  края
болота, у маленького водопада и пруда, где нашла линзу из вспененного  льда.
Она держала ее в руках, и та не звучала, когда по ней постукивали пальцем, и
у нее был вкус обыкновенной воды и только, когда она касалась ее языком... и
дыхание облачком веяло над ней, еще одной вихревой картиной в воздухе. И это
была она.
   И это было то, что это значило. Что-то, за что можно было ухватиться.
   Кто мы?
   Мы то, чем являемся. Просто то, что мы представляем собой  как  существа.
То, что мы знаем и делаем. Не меньше и не больше.
   Дополнительная информация. Узоры, галактики, звездные системы, планеты  -
все развивается. И материя подвержена  изменениям.  Жизнь  -  более  быстрая
сила, заново организуется, находит новые ниши,  начинает  формировать  себя.
Разум - сознание - на целый порядок быстрее, еще один новый уровень. То, что
лежало по ту сторону, было  незнакомо,  слишком  неопределенно,  чтобы  быть
понятым (спроси Дра'Азон и подожди ответа)... Все  было  только  уточнением,
процессом сделать это правильнее (если само "правильно" было правильным)...
   Стало быть, мы испортили свое  наследство...  ну  и  что?  Что  мы  могли
испортить с большим правом? Если мы делаем ошибки,  то  только  потому,  что
глупы, а не потому, что  плоха  идея.  И  если  мы  больше  не  находимся  у
ломающегося края волны, то вот это неудача. Мы передаем дальше  эстафету,  и
лучшие желания, множество удовольствий.
   Все подле нас, все вокруг нас, все, что мы знаем и можем узнать, состоит,
в конце концов, из узоров Ничто. Это основная линия, окончательная правда. И
если мы вдруг установим, что можем контролировать определенный узор,  почему
бы нам не переделать его по нашим представлениям  об  элегантности,  сделать
радостнее и лучше? Да, мы гедонисты, мистер  Бора  Хорза  Гобучул.  Мы  ищем
удовольствий и, допустим, мы сами настроили себя так, что можем  ощущать  их
сильнее. Мы то, что мы есть. А ты? Во что превращает это тебя? Кто  ты?  Кто
ты?
   Оружие. Вещь, сделанная давно умершими, чтобы обманывать и убивать.  Весь
подвид Оборотней - пережиток старой войны, такой давней войны, что никто уже
не помнит, кто против кого воевал или когда и за  что.  Никто  не  помнит  и
того, на стороне победителей были Оборотни или нет.
   Но на всякий случай тебя сделали, Хорза. Ты не продукт эволюции,  которую
ты назвал бы "естественной", а продукт тщательных  раздумий  и  генетических
манипуляций, военного планирования и обдуманного проектирования... и  войны.
Только война ответственна за  твое  создание,  ты  ее  дитя,  ее  завещание.
Оборотень, обратись в самого себя... но ты этого не можешь,  не  хочешь.  Ты
м