о страхи Вовлеченных оказались напрасными. Единственное, на что пустили челгрианцы свое неизвестно откуда взявшееся могущество, - так это построение Небес, То есть они решили реально создать то, во что так долго верили. Теперь, когда челгрианец умирал, его устройство под названием "хранитель душ" становилось мостом, уносившим его в иную жизнь.
     И как бы подозрительно Вовлеченные ни относились к этой операции, даже самые скептически настроенные из них были вынуждены признать, что личности мертвых челгрианцев действительно живут после смерти и даже могут с помощью относительно примитивных устройств контактировать с живыми.
     Эти души описывали небеса очень похожими на те, какие существовали в челгрианской мифологии и рассказывали о наличии там тех челгрианцев, которые умерли еще задолго до изобретения хранителей душ и находились именно там. Единственная разница заключалась в том, что те, ранние покойники не могли входить в непосредственные контакты со смертным миром. Короче, получалось так, что Небеса действительно существовали изначально.
     И их предки были не менее реальны, чем те, которые попали туда при помощи хранителей душ, и они пребывали вместе с потомками в одном и том же раю.
     - Но те умершие, которые возвращаются... Действительно ли это те же люди, которых мы знали, Опекун?
     - Кажется, что да, Тибайло.
     - И неужели достаточно этого "кажется"?
     - Точно так же, Тибайло, как ты можешь ежедневно спрашивать о том, а тот ли ты человек, что был раньше, когда ты просто просыпаешься по утрам.
     - Я и спрашиваю, - горько усмехнулся Квилан.
     - И каков же ответ?
     - Увы, тот же.
     - Ты говоришь "увы" только потому, что тебе сейчас горько.
     - Я говорю "увы" только потому, что если бы, просыпаясь, люди становились другими, то однажды я проснулся бы не тем, кто потерял жену.
     - И все же с каждым новым рассветом мы меняемся, Тибайло. Пусть очень немного, но меняемся.
     - С таким же успехом можно сказать, что мы меняемся с каждым движением ресниц, Опекун.
     - Только в самом тривиальном смысле. Мы стареем с каждым мгновением, но реальное изменение нашего опыта меряется днями и ночами. Во снах и грезах.
     - В грезах, - повторил Квилан и снова отвернулся. - Да. Мертвые избегают смерти, попадая на Небеса, а живые уходят от жизни, погружаясь в грезы.
     - Есть ли еще нечто, о чем бы ты хотел спросить себя?
     В эти времена стремление людей уйти от страшных воспоминаний войны в грезы и сны стало явлением широко распространенным; жизнь в вымышленном мире казалась порой более реальной, чем невыносимое существование в действительности.
     - Вы имеете в виду, действительно ли я подменяю жизнь грезами?
     - Да.
     - Нет. Это означало бы, что я предаю и отрицаю ее, - Квилан вздохнул. - Простите, Опекун. Вы, должно быть, устали слышать от меня одно и то же каждый день.
     - Ты не всегда говоришь одно и то же, Тибайло, - старик хитро улыбнулся. - Все меняется.
     Квилан тоже улыбнулся в ответ, но скорее из вежливости:
     - Не меняется только мое самое серьезное и страстное желание умереть.
     - Я знаю, сейчас тебе трудно поверить, что настанет момент, когда жизнь снова покажется тебе достойной и нужной, - но он настанет.
     - Нет, Опекун. Не думаю. Не настанет хотя бы потому, что я не хочу быть таким существом, которое сначала страдает и думает, как я сейчас, а потом отойдет, смирится и все забудет. Но это уже только мои проблемы. Я предпочитаю смерть моему нынешнему состоянию, но я предпочту это состояние забвению и улучшению, потому что они будут означать лишь то, что я никогда не любил ее по-настоящему. А этого я вынести не смогу. - На глазах Квилана показались горячие слезы.
     Фронайпель откинулся к стене и взволнованно заморгал: - Но ты должен поверить мне, что изменение твоего состояния отнюдь не будет означать уменьшения твоей любви. И Квилану на мгновение, в первый раз со времени, когда он узнал о смерти Уороси, стало лучше. Нет, ему не стало легче, но на мгновение он ощутил некую ясность, род некоего просветления. Он понял, что надо принять какое-то решение, что-то сделать, чем-то заняться.
     - Но я не могу поверить в это, Опекун.
     - И что же тогда, Тибайло? Неужели ты так и останешься погруженным в скорбь до самой смерти? Неужели ты хочешь этого? Тибайло, я не вижу в тебе этого желания, это всего лишь тщета скорби. Я видел людей, которым скорбь давала некие неиспытанные доселе эмоции, и они цеплялись за свою потерю, - какой бы страшной она ни казалась, - цеплялись, не желая перебороть скорбь. И мне ненавистна даже мысль о том, что я могу увидеть тебя в числе подобных эмоциональных мазохистов.
     Квилан кивнул. Он старался казаться спокойным, но с каждым словом старого монаха его все более охватывать пугающий гнев. Он знал, что Фронайпель говорит искренне, что не верит в то, что он может стать таким, и тем не менее даже простое сравнение с подобными личностями приводило его в ярость.
     - Я надеюсь достойно умереть еще до того, как меня смогут обвинить в подобном!
     - Так именно этого ты желаешь, Тибайло? Именно смерти?
     - Кажется, это мой единственный выход. И чем больше я о ней думаю, тем лучше она мне кажется.
     - А ведь самоубийство ведет к полному забвению. Старая религия была амбивалентна <Амбивалентность (греч. amphi - вокруг, около, с обеих сторон, + лат. valentia - сила) - двойственность переживания, выражающаяся в том, что один объект вызывает у человека два противоположных чувства.> к такого рода вещам. Они, конечно, не одобрялись, но спор о том, правильно это или неправильно, не прекращался во всех поколениях. Однако с тех пор, как были доказаны настоящие Небеса, самоубийство стало жестко осуждаться, благодаря поступившей информации о том, что убивший себя сам ради скорейшего переселения на Небеса, никогда не будет туда допущен. Он не окажется даже в чистилище, он не будет спасен вообще. Конечно, это не относилось ко всем самоубийцам огульно, но открывать ворота рая руками, запятнанными в собственной крови, считалось просто неприличным.
     - В самоубийстве мало чести, Опекун. Я предпочел бы умереть с пользой.
     - В бою?
     - Хорошо бы.
     - Это не в традициях твоей семьи и рода, Тибайло.
     Семья Квилана на протяжении тысячи лет гордилась крупными землевладельцами, банкирами и промышленниками. Он оказался первым, кто сменил белый воротничок на что-то более серьезное, чем церемониальное оружие.
     - Возможно, пора сменить традицию.
     - Война кончена, Тибайло.
     - Войны есть всегда.
     - Но они не всегда благородны.
     - Можно недостойно умереть на достойной войне. А можно и наоборот. Почему не попробовать?
     - Но пока мы все-таки в монастыре, а не в штабе и не в землянке.
     - Я удалился сюда, чтобы все обдумать, Опекун. Я никогда не говорил о настоящем пострижении.
     - Значит, ты намерен вернуться в армию?
     - Думаю, что да.
     Фронайпель долго смотрел во влажные большие глаза Квилана и, наконец, оторвав спину от стены, произнес:
     - Ты майор, Квилан. Ты командир. А командир, который ведет в бой свои войска только для того, чтобы найти смерть, становится опасен.
     - Я никого не собираюсь втягивать в мою смерть, Опекун.
     - Это легко только на словах.
     - Я знаю, что сделать так действительно трудно. Но я не спешу умереть любым способом и как можно быстрее. Я вполне готов ждать и дождаться времени, когда я буду уверен в необходимости своей смерти.
     Старый монах снова приоткинулся к стене, снял очки и вытащил из кармана рясы серое и рваное подобие платка. Подышав на толстые стекла, он тщательно протер их, осмотрел и снова осторожно надел. Квилану показалось, что они ничуть не стали чище.
     - Но это уже некое изменение сознания. Ты должен это понимать, майор.
     - Скорее, это... это... прояснение сознания, сэр, - кивнул он.
     И старик медленно кивнул ему в ответ.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ДИРИЖАБЛЬ

     Ученый Оген Цлеп уже приготовился было заняться завариванием листьев ягеля, как в окне его маленькой кухоньки вдруг появился 974 Праф.
     Преобразованный в обезьяну человек и его помощник пятого уровня вернулись на бегемотовое дерево Йолеус после потери и обнаружения стила и еще чего-то непонятного в синих воздушных глубинах совершенно благополучно. Праф тут же полетел донести обо всем своему хозяину, а Оген решил всхрапнуть после всех треволнений. Это оказалось нелегким делом, так что ученому пришлось долго себя усыплять всевозможными колыбельными и звуками "ш-ш-ш!". Проспав ровно час, Оген встал, облизнулся и пришел к выводу, что хорошо бы выпить ягелевого чаю.
     Круглое окно его кухоньки выходило как раз на лесистый склон, бывший верхней частью кроны Йолеуса. На окошке имелись и занавески, которые можно было задергивать, но Оген всегда предпочитал не делать этого, тем более что вид открывался замечательный. Однако последние три года этот чудесный вид портила тень от нависающей громады Муетинайв, предполагаемой супруги Йолеуса. В этой тени кора и листва последнего начинали постепенно блекнуть и становиться анемичными. В очередной раз вздохнув, Оген усердно занялся процессом заварки чая.
     Он очень ценил эти листья ягеля, поскольку смог доставить из дому всего несколько килограммов. Теперь от запасов оставалось не более трети, и ученый позволял себе лишь по одной чашке раз в двадцать дней, и не больше. Конечно же, следовало, уезжая, взять гораздо больше ягеля, но в суматохе отъезда Оген как-то позабыл об этом.
     Заваривание ягелевого чая стало для Огена своеобразным ритуалом. Даже приготовление успокаивающего напитка расслабляло уже само по себе. Возможно, когда чай совсем подойдет совсем к концу, ему придется воспользоваться каким-нибудь плацебо <Плацебо (лат. placebo, буквально - понравлюсь) - лекарственная форма, содержащая нейтральные вещества; применяют для изучения роли внушения в лечебном эффекте лекарственного вещества и подобных случаях; здесь переносно.> и довольствоваться тем воздействием, которое дает сама церемония приготовления чая.
     Нахмурившись от сосредоточенности, он начал переливать исходящую паром мутно-зеленоватую жидкость в подогретую чашку через специальное устройство, содержащее двадцать три особенных фильтра, постепенно охлаждавших напиток до четырех градусов.
     974 Праф постучал в окно безо всякого предупреждения, Оген вздрогнул, и часть горячей драгоценной жидкости пролилась ему на руку.
     - У-у-у! М... привет, Праф. Ай-яй-яй! У-у-у!
     Ученый отставил чайник в сторону и полил ошпаренное место холодной водой.
     Праф проскочил в круглое окно, сложив поплотней кожистые крылья, и показался вдруг необычайно большим в этой маленькой кухне. Переводчик увидел лужицу расплескавшегося чая.
     - Надо идти, - пробормотал он.
     - Что? Ах, да! - Оген посмотрел на покрасневшую руку: - Чем могу помочь, Праф?
     - Йолеус хочет говорить с тобой.
     - Что, прямо сейчас? - Это было совсем не в традиции.
     - Как можно быстрее.
     - Прямо-таки сию секунду?
     - Да.
     Оген даже немного испугался. О расслаблении теперь не было и речи.
     - А как же мой ягелевый чай? - растерянно спросил он, глядя на чайник, стоявший на вычищенной плиточке.
     - Его присутствие не требуется, - немного подумав, ответил 974 Праф...
     - Вы уверены, Йолеуе? Хм... Я думаю... м-да...
     - Вполне уверен. Вы хотите, чтобы это было выражено в процентах?
     - Нет. Нет, мне совсем не надо никаких процентов. Это ужасно. Я не уверен. Это очень...
     - Оген Цлеп, ученый, вы не заканчиваете предложений.
     - Как, разве? Хорошо, я думаю... - ученый почувствовал, что сглатывает тягучую слюну. - Неужели вы действительно думаете, что мне нужно отправиться туда?
     - Да.
     - О!
     - Хм. Ххм... Ведь оно не может отправиться сюда?
     - Нет.
     - Вы уверены?
     - Вполне уверен. Я думаю, лучше вас для этой ситуации никого нет.
     - А, я понимаю.
     Оген осторожно поднялся. Он находился в самых глубинах бегемотового дерева Йолеуса, в помещении, в котором до этого оказался лишь однажды, и очень надеялся не оказаться больше ни разу.
     Помещение было размером с бальную залу, с полукруглым потолком и всяческими изгибами повсюду. Всевозможные изогнутости были даже на полу. Стены казались гигантскими занавесями, собранными в пучок под потолком. Внутри царила темнота, и Огену пришлось использовать свое встроенное устройство искусственного видения, через которое все смотрелось серым, мутным и угрожающим.
     Везде стоял запах скотобойни, из стен торчали всякие дохлые, полудохлые и живые штуки. Одной из них, слава богу, относящейся к последней категории, был 974 Праф. Под ним, вцепившись друг в друга, висели два тельца фалфикоров, но с уже безвольно болтающимися крыльями и когтями. Рядом висела еще чья-то тушка побольше.
     Праф выглядел плохо: измученным, изможденным, с неестественно сложенными крыльями. Существо же, висевшее рядом, размером почти с самого Огена и крыльями с размахом метров в пятнадцать, казалось уже и вовсе близким к смерти. Глаза затянуты пленкой, голова свесилась на грудь, крылья каким-то образом пришпилены к стенам, а ноги болтались, как палочки.
     Из головы существа уходило в стену нечто, похожее на кабель, и там, где это нечто выходило, виднелись напоминавшие кровь подтеки, пачкавшие темную вялую кожу. Неожиданно существо задрожало и застонало.
     - Рапорт раптора недостаточен, - заявил Йолеуе через переводчика Прафа. - Пойманные фалфикоры тоже знают не больше - только то, что ходят слухи о какой-то пище где-то внизу. Твой рапорт должен дать больше информации.
     - Хм... - сглотнул Оген и снова посмотрел на раптора-разведчика. Разумеется, по местным стандартам он отнюдь не подвергался никаким пыткам, но зрелище от этого приятнее не становилось. А все происходило из-за того, чтобы понять, какую же форму, напоминающую темное облако, видели Оген и Праф в своем путешествии за пропавшим стилом.
     Разведчик был отправлен в воздушные глубины и приземлился на то, что поначалу посчитали за другое бегемотовое дерево, возможно, больное или поврежденное и потому сбившееся с курса и потерявшее рассудок. Произведя небольшую разведку, раптор помчался что есть силы обратно к Йолеусу. Выслушав рапорт, Йолеуе пришел к выводу, что разведчик не в состоянии в полной мере озвучить увиденное - он даже не был уверен в том, что это действительно другое бегемотовое дерево! - и решил залезть непосредственно в его сознание, подключив мозг разведчика напрямую к своему собственному. Последствия этого и видел теперь Оген Цлеп. Ничего необычного в этом не было, это даже не считалось жестоким; разведчик-раптор так или иначе составлял часть бегемотового дерева, и не должен был иметь никаких интересов и даже самого отдельного существования вне своего хозяина. Возможно, ему надлежало даже гордиться, что информация передается именно таким путем, что Йолеуе хочет просмотреть ее напрямую. Тем не менее Огену все это упорно напоминало прикованных цепями к стене несчастных в камере пыток. Раптор снова застонал.
     - Хм... А... Ага... - Оген не знал, что и сказать. - То есть, это я должен сделать правильный рапорт? Хм. Надеюсь, можно словами?
     - Да, - великодушно передал через Прафа Йолеуе. Оген почувствовал некоторое облегчение. Переводчик вдруг как-то скрючился на стене, заморгал и тоже произнес "Хм".
     - Что? - переспросил Оген, неожиданно почувствовав во рту странный привкус, и зачем-то схватился за подаренное теткой Зильдер ожерелье. Затем ученый заставил себя вытянуть руки по швам, но они все равно дрожали.
     - Да.
     - Что "да"?
     - Это могло быть также...
     - Чем? Чем?
     - Твоей глиптической таблеткой.
     - Что?
     - Глиптической таблеткой, которая принадлежит тебе! Если она использовалась для записи твоих впечатлений, то это могло бы принести пользу.
     - А! Таблетка! Да-да! Конечно! Да!
     - Тогда иди.
     - Хм. Хорошо, я полагаю... Да.
     - Я освобождаю переводчика, и он пока будет только переводчиком. - Тут раздался звук, напоминавший громкий поцелуй, и Праф спорхнул со своей стены, неуклюже прокувыркался пару метров, но потом быстро собрался, зашумел, зацокал крыльями и был готов. Он подлетел к Огену и замахал крыльями прямо у него перед лицом; от них явственно пахло гнилью.
     - С тобой полетят еще семь рапторов, - прочистил горло Праф. - Они возьмут с собой освещение и сигнализацию. Они готовы и ждут.
     - Что, прямо сейчас?
     - Быстрота ведет к добру, промедление к беде, Оген Цлеп. Так что, собирайся.
     - Хм...
     Вся компания выпала в темно-синюю бездну воздуха. Оген поеживался и глядел по сторонам. Одно из солнц уже зашло, другое медленно надвигалось. Конечно, это были не настоящие солнца, скорее просто постоянные световые пятна, шарики размером с маленькую луну, чьи аннигиляторные топки включались и выключались в соответствии с расписанием, диктуемым из некоего центра для их медленного танца вокруг огромного мира.
     Порой они светили лишь для того, чтобы удержать себя от падения в поле притяжения Оксендарая. Иногда вспыхивали, купая всю воздушную сферу в лучах радиации, и этот освобожденный свет швырял их по всей сфере.
     Эти солнца-луны существовали достаточно давно, чтобы изучить их досконально, хотя изучали их лишь немногие сумасшедшие ученые, интересовавшиеся физикой, вроде него самого. Оген включил обогрев костюма, - Йолеус все-таки дал ему время вернуться в квартирку и надеть что-нибудь более подходящее для роли исследователя, - но вскоре вспотел. Наверное, это происходило не столько от холода, сколько от страха, но ученый снова выключил обогрев.
     Три раптора летели кругом, их черные длинные тела напоминали пущенные стрелы, слегка вздрагивавшие, когда они меняли курс. Моторы на лодыжках Огена мягко гудели, подгоняя его скорость к скорости разведчиков. Праф уцепился ему за его шею и обвил крыльями грудь. Это объятие было настолько прочным и сильным, что Оген уже несколько раз чувствовал, как ему становится трудно дышать, и вынужден был просить своего коллегу ослабить хватку.
     Он очень надеялся, что это другое бегемотовое дерево уже как-нибудь исчезло, но оно неожиданно оказалось на месте - подозрительно огромная площадь неизвестно чего прямо под ними. Оген почувствовал, как сердце у него уходит в пятки, и еще больше испугался, подумав, что дерево заметит его страх.
     Затем ученый попытался решиться спросить себя, правда ли ему стыдно за свой страх, и пришел к выводу, что неправда. Страх, наоборот, был полезен. Он говорил о том, что организм жив и нормально реагирует на окружающее. Чем больше человек отходил от природы, тем меньше он начинал полагаться на страх и боль, которые на самом деле сигнализируют лишь о том, что ты жив. Конечно, можно игнорировать их, поскольку под рукой имеются другие доказательства, но все же...
     Оген еще раз поразился и тому, как действует на него воображение. Любой организм научается избегать того опыта, который раньше привел к повреждениям и боли, но с развитием разума это ощущение как бы затушевывается. "Ах, надо бы все записать на глиптическую таблетку", - подумал Оген и решил, что непременно так и сделает, если только останется жив.
     Он оглянулся. Йолеуса уже не было видно, он скрылся за призрачной дымкой воздуха. Единственное, что видел ученый, это сигнальную лодку, которую сопровождали остальные разведчики, стремясь ни на метр не отставать от основных сил. А вокруг, отбрасывая гигантскую тень, плыли в теплом густом воздухе какие-то темно-синие непонятные формы.
     На мгновение показалось, что они вдруг еще расширились, вытянулись и охватили своими темными крыльями уже всю атмосферу. Праф оторвался от спины Огена и стал падать отдельно, немного расправив крылья.
     Теперь Оген мог уже рассмотреть некоторые детали на внешней поверхности этого бегемотового дерева: просеки и перелески, холмы, на многие километры укутанные каким-то газом.
     - Выглядит, словно его как следует пожевали, д