тьми.  У  ворот  стояли  наши  люди,  Тата  и
Natalie с Олею на руках.
   - Как, ты один? - спросила меня спокойно Natalie. - Да ты хоть бы  Колю
привез.
   - Их нет, - сказал я, - с их пароходом что-то случилось,  надобно  было
перейти на другой, тот не всех взял. Луиза здесь.
   - Их нет! - вскрикнула Natalie. - Я теперь только разглядела твое лицо:
у тебя глаза мутные, все черты искажены. Бога ради, что такое? -  Я  еду  их
искать в Иер.
   Она покачала головой и прибавила: "Их  нет!  их  нет!"  -  потом  молча
приложила лоб к моему плечу. Мы прошли аллеей, не говоря ни слова; я  привел
ее в сто(502)ловую; проходя, я шепнул Рокке:."Бога ради, фонари";
   он понял меня и бросился их тушить.
   В столовой все было готово - бутылка вина стояла во льду, перед  местом
моей матери - букет цветов, перед местом Коли - новые игрушки.
   Страшная весть быстро разнеслась по городу, и дом наш стал  наполняться
близкими  знакомыми,  как  Фогт,  Тесье,  Хоецкий,  Орсини,  и  даже  совсем
посторонними:
   одни хотели узнать, что случилось, другие - показать участие, третьи  -
советовать всякую всячину, большей частью  вздор.  Ноне  буду  неблагодарен,
участие, которое мне тогда оказали в  Ницце,  меня  глубоко  тронуло.  Перед
такими бессмысленными ударами  судьбы  люди  просыпаются  и  чувствуют  свою
связь.
   Я решился в ту же ночь ехать в Иер. Natalie хотела  ехать  со  мной;  я
уговорил ее остаться; к тому же погода -круто переменилась, подул  мистраль,
холодный, как лед, и с сильным  дождем.  Надобно  было  достать  пропуск  во
Францию, через Варский мост; я поехал к Леону Пиле, французскому консулу; он
был в опере; я отправился к нему в ложу с Хоецким; Пиле, уже  прежде  что-то
слышавший о случившемся, сказал мне:
   - Я не имею права  дать  вам  позволение,  но  есть  обстоятельства,  в
которых отказ был бы преступлением. Я вам дам на свою ответственность  билет
для пропуска через границу, приходите за ним через полчаса в консулат.
   У входа в театр меня ждали человек десять из тех, которые были у нас. Я
им сказал, что Леон Пиле дает билет.
   - Поезжайте домой и не хлопочите ни о  чем,  -  говорили  мне  со  всех
сторон, - остальное будет сделано,  -  мы  возьмем  билет,  визируем  его  в
интендантстве, закажем почтовых лошадей.
   Хозяин моего дома, бывший тут, побежал  доставать  карету;  содержатель
гостиницы предложил безденежно свою.
   В одиннадцать часов вечера я отправился по проливному дождю. Ночь  была
ужасная;  порывы  ветра  были  иной  раз  до   того   сильны,   что   лошади
останавливались; море, в котором так недавно были похороны,  едва  видное  в
темноте, билось и ревело. Мы поднимались на Эстрель, дождь заменился снегом,
лошади спотыкались (503) и чуть  не  падали  от  гололедицы.  Несколько  раз
почтальон, выбившись из сил, принимался греться; я ему подавал мою фляжку  с
коньяком и, обещая двойные прогоны, упрашивал торопиться.
   Зачем? Верил ли я в возможность, что  найду  кого-нибудь  из  них,  что
кто-нибудь спасся? Трудно было предполагать это после всего слышанного -  но
поискать, взглянуть на самое место, найти вещь,  тряпку,  увидеть  очевидца,
наконец... была  потребность  убедиться,  что  нет  надежды,  и  потребность
что-нибудь делать, не быть дома, прийти в себя.
   Пока на Эстреле меняли лошадей, я вышел из кареты, сердце мое  сжалось,
и я чуть не зарыдал, осмотревшись; это  было  возле  той  самой  таверны,  в
которой мы провели ночь в 1847 году. Я вспомнил огромные деревья,  осенявшие
ее; тот же вид стлался перед нею, только тогда  он  был  освещен  восходящим
солнцем, а теперь скрывался за серыми не итальянскими тучами и местами белел
от снега.
   Живо представилось мне то время, со всеми мельчайшими подробностями:  я
вспомнил, как хозяйка нас потчевала зайцем, тухлость которого была  заморена
страшным количеством чеснока, как в спальной летали летучие мыши, как  я  их
гонял с нашей Луизой полотенцем и как на нас веяло в первый раз теплым южным
воздухом...
   Тогда я писал:  "С  Авиньона  начиная,  чувствуется,  видится  юг.  Для
человека, вечно жившего на севере, первая встреча с южной природой исполнена
торжественной радости - юнеешь, хочется  петь,  плясать,  плакать;  все  так
ярко, светло, весело, роскошно. После Авиньона нам надобно  было  переезжать
Приморские Альпы. В лунную ночь взобрались мы на Эстрель;  когда  мы  начали
спускаться, солнце всходило, цепи гор вырезывались из-за  утреннего  тумана,
луч солнца орумянил ослепительные  снежные  вершины;  кругом  яркая  зелень,
цветы, резкие тени, огромные деревья и мрачные скалы, едва покрытые бедной и
жесткой  растительностью;  воздух  был  упоителен,   необычайно   прозрачен,
освежающ и звонок, наши слова, пенье птиц раздавались громче  обыкновенного,
и вдруг на небольшом  изгибе  дороги  (504)  блеснуло  каймой  около  гор  и
задрожало серебряным огнем Средиземное море" 43.
   И вот через четыре года я снова на том же месте!..
   Прежде ночи мы не могли приехать в Иер, я тотчас отправился к комиссару
полиции; с ним и с  жандармским  бригадиром  пошли  мы  сначала  к  морскому
комиссару. У него были разные спасенные вещи; я ничего в них не нашел. Потом
мы пошли в больницу: один из утопавших отходил, другие сообщили мне, что они
видели пожилую женщину, ребенка лет  пяти  и  с  ним  молодого  человека,  с
белокурой, окладистой бородой... что они видели их в самую последнюю минуту,
и что, стало быть, они так же пошли ко дну, как и все.  Но  тут-то  снова  и
являлся вопрос: ведь рассказывавшие были же живы, хотя и они,  как  Луиза  и
горничная, порядком не помнили, как спаслись.
   Найденные тела лежали в крипте монастыря; мы пошли  туда  из  больницы;
сестры милосердия встретила нас и  повели,  освещая  нам  дорогу  церковными
свечами. В крипте стоял ряд вновь сколоченных ящиков, в каждом  ящике  было.
одно тело. Комиссар велел их  раскрыть,  оказалось,  что  ящики  заколочены.
Бригадир послал жандарма за долотом и велел ему потом взламывать одну крышку
за другой.
   Этот осмотр тел был нечеловечески тяжел. Комиссар держал в руке  книжку
и каким-то официальным тоном спрашивал,  при  вскрытии  каждого  ящика:  "Вы
свидетельствуете, в присутствии нашем, что тело это вам незнакомо"; я  кивал
головой, комиссар метил карандашом и, обращаясь к жандарму, приказывал снова
закрыть. Мы переходили к другому. Жандарм приподнимал крышку, я  с  каким-то
ужасом бросал взгляд на покойника,  и  словно  было  легче,  когда  встречал
незнакомые черты, а в сущности  еще  страшнее  было  думать,  что  все  трое
пропали так бесследно, так заброшенно лежат на дне  моря,  носятся  волнами.
Тело без гроба, без могилы страшнее всяких похорон, а тут не  было  и  самих
покойников.
   Я никого не нашел. Одно  тело  поразило  меня:  женщина  лет  двадцати,
красавица, в нарядном провансальском костюме; ее грудь была обнажена (с  нею
был (505) ребенок, разумеется унесенный волнами), и  струя  молока  сочилась
еще, скатываясь по груди. Лицо ее нисколько  не  изменилось,  смуглый  загар
придавал ей совершенно живой вид.
   Бригадир не вытерпел и заметил: "Экая прелесть какая!" Комиссар  ничего
не прибавил, жандарм, накрывши ее, заметил бригадиру: "Я  знал  ее,  она  из
здешних подгородных крестьянок, ехала к мужу в Грае. Пусть подождет!"
   Моя мать, мой Коля и наш добрый Шпильман исчезли бесследно,  ничего  не
осталось  от  них;  между  спасенными  вещами  не  было  ни   лоскутка,   им
принадлежащего, - сомнение в их гибели было невозможно. Все  спасшиеся  были
или в Иере, или на том же пароходе, который привез  Луизу.  Капитан  выдумал
для моего успокоения какую-то сказку.
   В Иере мне рассказывали еще о пожилом человеке, потерявшем  всю  семью,
который не хотел оставаться в больнице и ушел куда-то пешком  без  денег,  в
состоянии близком к помешательству, и о двух  англичанках,  отправившихся  к
английскому консулу: они лишились матери, отца и брата!
   Дело шло к рассвету, я велел привести лошадей.  Перед  отъездом  гарсон
водил меня на часть берега, выдавшуюся в  море,  и  оттуда  показывал  место
кораблекрушения. Море еще кипело и волновалось, седое и мутное от  вчерашней
бури; вдали, на одном месте, качалось какое-то особенное пятно, словно более
густая, прозрачная влага.
   - Пароход вез груз масла, видите, оно отстоялось,  -  вот  тут  и  было
несчастье.
   Это всплывшее пятно было все.
   - А глубоко тут?
   - Метров сто восемьдесят будет.
   Я постоял, утро было очень холодное, особенно на берегу. Мистраль,  как
вчера, дул, небо было покрыто русскими осенними  облаками.  Прощайте!..  Сто
восемьдесят метров глубины и носящееся пятно масла!..

   Nul ne sait votre sort, pauvres tetes perdues!
   Vous roulerez a travers les sombres etendues,
   Heurtant de vos fronts des ecueils inconnus... 44 (506)

   С страшной  достоверностью  приехал  я  назад.  Едва-едва  оправившаяся
Natalie не вынесла этого удара. С дня гибели  моей  матери  и  Коли  она  не
выздоравливала больше.  Испуг,  боль  остались,  -  вошли  в  кровь.  Иногда
вечером, ночью она говорила мне, как бы прося моей помощи:
   - Коля, Коля не оставляет меня, бедный Коля, как  он,  чай,  испугался,
как ему было холодно, а тут рыбы, омары!
   Она вынимала его  маленькую  перчатку,  которая  уцелела  в  кармане  у
горничной - и наставало молчание, то молчание, в которое жизнь утекает,  как
в поднятую плотину. При виде этих страданий, переходивших в нервную болезнь,
при виде ее  блестящих  глаз  и  увеличивающейся  худобы,  я  в  первый  раз
усомнился, спасу ли я ее... В мучительной неуверенности тянулись дни, что-то
вроде существования людей между приговором и  казнью,  когда  человек  разом
надеется и наверное знает - что он от топора не уйдет!

   VII (1852)

   Снова наступал Новый год.  Мы  его  встретили  около  постели  Natalie,
наконец, организм не вынес, она слегла.
   Энгельсоны, Фогт, человека два близких знакомых были у  нас.  Все  были
печальны. Парижское второе декабря лежало плитой на груди. Общее, частное  -
все неслось куда-то в пропасть, и уж  так  далеко  ушло  под  гору,  что  ни
остановить, ни  изменить  ничего  нельзя  было  -  приходилось  ждать  тупо,
страдательно, когда все сорвавшееся с рельсов полетит в тьму.
   Подали обычный бокал в  двенадцать  часов  -  мы  улыбнулись  натянуто,
внутри была смерть и ужас,  всем  было  совестно  прибавить  к  Новому  году
какое-нибудь желание. Заглянуть вперед было страшнее, чем обернуться.
   Болезнь определилась - сделалась плерези 45 в левой стороне.
   Пятнадцать страшных дней провела она между жизнию и смертью, но на этот
раз жизнь победила. В одну (507) из самых тяжких  минут  я  спросил  доктора
Бонфиса: переживет ли больная ночь?
   - Наверное, - сказал Бонфис.
   - Вы правду говорите? Пожалуйста, не обманывайте!
   - Даю вам честное слово - я ручаюсь... - Он приостановился. - Я ручаюсь
за три дня, спросите Фогта, если мне не верите.
   Хорошо было это обратное on en plantera 46 Гудсон Лова.
   Наступило медленное выздоровление, а с ним последний луч надежды бледно
осветил тревожную жизнь нашу.  Силы  ее  духа  возвратились  прежде...  Были
минуты удивительные - последние аккорды навеки умолкающей музыки...
   Несколько дней после перелома болезни я как-то утром рано пришел к себе
в кабинет и заснул на диване. Вероятно, я крепко спал, потому что не слыхал,
как входил человек. Проснувшись, "я нашел на столе письмо. Почерк Гервега. С
какой стати он пишет, и как после всего, что было, осмеливается он писать ко
мне? Повода я не подавал никакого. Я взял письмо с тем, чтобы его  отправить
назад, но, увидавши на обороте надпись:
   "Дело честного вызова", я открыл письмо.
   Письмо было отвратительно, гнусно. Он говорил, что я моими клеветали на
него сбил Natalie с толку, что я воспользовался ее слабостью и моим влиянием
на нее, что она изменила ему. В заключение он доносил на нее и говорил,  что
судьба решает между мной и им, что "она топит в  море  ваше  исчадие  (votre
progeniture) и вашу семью. Вы  хотели  это  дело  кончить  кровью,  когда  я
полагал, что его можно было окончить человечески. Теперь я  готов  и  требую
удовлетворения" 47.
   Письмо это была  первая  обида,  нанесенная  мне  со  дня  рождения.  Я
вскочил, как уязвленный зверь, с каким-то стоном бешенства.  Зачем  не  было
этого негодяя в Ницце? Зачем через коридор лежала умирающая женщина! (508)
   Обливши два-три раза голову холодной водой... я сошел к Энгельсону  (он
занимал после кончины моей матери ее комнаты)  и,  выждав,  когда  его  жена
ушла, сказал ему, что получил письмо от Г.
   - Так вы в самом деле получили его? - спросил Энгельсон.
   - Да разве вы знали, ожидали его?
   - Да, - сказал он, - вчера я слышал об этом
   - От кого?
   - От К. Фогта.
   Я щупал себе голову, мне казалось, что я сошел  с  ума.  Молчание  наше
было до того безусловно, что ни моя мать, ни М К ни разу не
заговаривали со мной о  случившемся.  С  Эпгельсоном  я  был  ближе,  чем  с
другими, но и с ним я говорил раз, коротко отвечая ему на вопрос, сделанный,
гуляя в окрестностях Парижа, о причине моего разрыва  с  Г.  Я  был
поражен в Женеве, услышав от Сазонова о болтовне этого негодяя, но мог ли  я
думать, что около нас, возле, за дверью все знают, все говорят о том, что  я
считал тайной, погребенной между несколькими  лицами...  что  знают  даже  о
письмах, которых я еще не получал? Мы пошли к Фогту.  Фогт  подтвердил  мне,
что два дня тому назад Эмма показывала письмо мужа, в  котором  он  говорит,
что пошлет мне страшное письмо, что он сбросит меня  с  высоты,  на  которую
меня поставила Natalie, что он покроет  нас  "позором,  хотя  бы  для  этого
надобно было пройти через трупы детей и посадить нас всех и самого  себя  на
скамью подсудимых в уголовном суде".
   Наконец, он писал своей жене (и она все  это  показывала  Фогту,  Шарль
Эдмонду и Орсини!): "Ты одна чиста и невинна,  ты  должна  бы  была  явиться
ангелом карающим", то есть, стало быть, перерезать нас.
   Были люди, говорившие, что он сошел с ума от любви, от разрыва со мной,
от униженного самолюбия - это  вздор.  Человек  этот  не  сделал  ни  одного
поступка опасного или неосторожного, сумасшествие было только, на словах, он
выходил из себя литературно. Самолюбие его было уязвлено, молчание для  него
было тягостнее" всякого  скандала,  возвратившаяся  тишина  нашей  жизни  не
давала ему покоя. Мещанин, как Орас Ж. Санда, он болтал в отомщенье женщине,
которую любил, и (509) человеку,  которого  называл  братом  и  отцом,  и  -
мещанин-немец,  он  грозился  мелодраматическими  фразами,  сочиненными   на
псевдошиллеровский лад.
   В то время, когда он писал свое письмо ко мне и ряд сумасшедших писем к
своей жене, в то самое время  он  жил  на  содержании  у  старой,  покинутой
любовницы Людовика-Наполеона, разгульной женщины, известной всему Цюриху,  с
ней проводил дни и ночи, на ее счет роскошничал, ездил с нею в  ее  экипаже,
кутил в больших отелях... нет, это не сумасшествие.
   - Что вы намерены делать? - спросил меня, наконец, Энгельсон.
   - Ехать и убить его, как собаку. Что он величайший трус, это вы  знаете
и все знают... шансы все с моей стороны.
   - Да как же вам ехать?..
   - В этом-то все и дело. Напишите ему  покаместь,  что  Не  ему  у  меня
требовать удовлетворения, а мне его наказывать, что я сам выберу средства  и
время его наказать, что для этого не  оставлю  больной  женщины,  а  на  его
грубости плюю.
   В том же смысле я писал Сазонову и спрашивал, хочет ли он в  этом  деле
мне помочь. Энгельсон, Сазонов и Фогт приняли с горячностью мое предложение.
Письмо мое было большой ошибкой и дало ему повод сказать впоследствии, что я
принял дуэль, что только потом отказался от нее.
   Отказаться от дуэли - дело трудное и требует или много твердости  духа,
или много его слабости. Феодальный поединок стоит твердо в  новом  обществе,
обличая,  что  оно  вовсе  не  так  ново,  как  кажется.  До  этой  святыни,
поставленной  дворянской  честью  и  военным  самолюбием,  редко  кто  смеет
касаться, да и редко кто так  самобытно  поставлен,  чтоб  безнаказанно  мог
оскорблять кровавый идол и принять на себя нарекание в трусости.
   Доказывать  нелепость  дуэля  не  стоит  -  в  теории  его   никто   не
оправдывает, исключая каких-нибудь бретеров  и  учителей  фехтованья,  но  в
практике все подчиняются ему для того, чтоб доказать, черт знает кому,  свою
храбрость. Худшая сторона дуэля в том, что он оправдывает всякого мерзавца -
или его почетной смертью, или тем, что  делает  из  него  почетного  убийцу.
Человека обвиняют в том, что он передергивает карты, -  он  лезет  на  (510)
дуэль, как будто нельзя передергивать карты и не бояться пистолета. И что за
позорное равенство шулера и его обвинителя!
   Дуэль иногда можно принять за средство не попасть на  виселицу  или  на
гильотину, но и тут логика не ясна, и я все же не  понимаю,  отчего  человек
обязан под опасением общего презренья не бояться шпаги противника,  а  может
бояться топора гильотины.
   Казнь имеет ту выгоду, что ей предшествует суд, который может  человека
приговорить к смерти, но не может отнять права обличить мертвого или  живого
врага..;
   В дуэли остается все шито и крыто -  это  институт,  принадлежащий  той
драчливой среде, у которой так мало еще обсохла на руках кровь, что  ношение
смертоносных  оружий  считается  признаком  благородства,  и  упражнение   в
искусстве убивать - служебной обязанностью.
   Пока миром будут управлять военные, дуэли не переведутся; но  мы  смело
можем требовать, чтоб нам самим было предоставлено решение, когда мы  должны
склонить голову перед идолом, в которого не верим, и когда явиться  во  весь
рост свободным человеком и, после борьбы  с  богом  и  властями,  осмелиться
бросить перчатку кровавой средневековой расправе...
   ...Сколько людей прошли с гордым и торжествующим лицом всеми невзгодами
жизни, тюрьмами и бедностью, жертвами и трудом, инквизициями и не знаю чем -
и срезались на дерзком вызове какого-нибудь шалуна или негодяя.
   Эти жертвы не должны падать. Основа,  определяющая  поступки  человека,
должна быть в нем, в его разуме; у кого  она  вне  его,  тот  раб  при  всех
храбростях своих. Я не принимал и не отказывался от дуэля.  Казнь  Г
была для меня нравственной необходимостью, физиологической необходимостью, -
я искал в голове верного средства мести и притом такого, которое не могло бы
его поднять. А уж дуэлем или просто ножом достигну я  ее,  -  мне  было  все
равно.
   Он сам надоумил. Он писал своей  жене,  а  та,  по  обычаю,  показывала
знакомым, что, несмотря на все, "я головой выше окружающей меня сволочи; что
меня сбивают люди, как Фогт, Энгельсон, Головин; что если б он мог увидеться
на одну минуту со мной, то все бы объяснилось", "он (то есть я)  один  может
понять меня", - и (511) это было писано после письма ко мне!  "А  посему,  -
заключал поэт, - я всего больше желал бы, чтобы Г  принял  дуэль  без
свидетелей. Я уверен, что с первого слова мы пали бы друг другу на грудь,  и
все было бы забыто". Итак, дуэль предлагалась  как  средство  драматического
примирения.
   Если б я мог тогда отлучиться на пять дней,  на  неделю,  я  непременно
отправился бы в Цюрих и явился бы к нему, исполняя его желание,  один,  -  и
жив бы он не остался.
   Через несколько дней после письма, часов в девять, утром, взошел ко мне
Орсини.  Орсини  по  какой-то  физиологической  нелепости   имел   страстную
привязанность к Эмме; что  было  общего  между  этим  огненным,  чисто-южным
молодым красавцем и безобразной, лимфатической  немкой,  я  никогда  не  мог
понять. Ранний приход его удивил меня. Он очень  просто,  без  фраз,  сказал
мне, что весть о письме Г возмутила весь круг  его,  что  многие  из
общих знакомых предлагают составить jury  dhonneur  48.  При  этом  он  стал
защищать Эмму, говоря, что о