ашный  эгоист  и  баловень  (zu  ver-Wohnt  28),  -
говаривала она, - но кто ж и имеет больше Прав  на  баловство?  Все  великие
поэты были вечно капризными детьми, и их всех баловали... На днях  он  купил
мне превосходную камелию; дома ему так стало жаль ее отдать, что он даже  не
показал мне ее и спрятал в свой шкап  и  держал  ее  там,  пока  она  совсем
завяла, - so kindisch!.. 29
   Это - слово в слово ее разговор.
   Этим идолопоклонством Эмма довела своего Георга до края  бездны,  он  и
упал в нее и, если не погиб, все же покрыл себя стыдом и позором.
   Шум февральской  революции  разбудил  Германию.  Говор,  ропот,  биение
сердца слышались с разных концов единого и разделенного на  тридцать  девять
частей германского отечества. В Париже немецкие работники составили  клуб  и
обдумывали, что  сделать.  Временное  правительство  ободряло  их  -  не  на
восстание, а на удаление из Франции: им что-то и от  французских  работников
не спалось. После напутственного благословения Флокона и крепкого  словца  о
тиранах и деспотах Коссидьера, - конечно,  (472)  могло  случиться,  -  этих
бедняков и расстреляют, и повесят, их бросят лет на двадцать в  казематы,  -
это было не их дело.
   Баденская экспедиция была решена - но кому же быть освободителем,  кому
вести эту новую armee du Rhiri, состоящую из несколько сот мирных работников
и подмастерий? Кому же, думала Эмма, как не великому поэту: лиру за спину  и
меч в руки, на "боевом коне", о котором он мечтал в своих стихах.  Он  будет
петь после битв и побеждать после песен; его выберут диктатором, он будет  в
сонме царей и им продиктует  волю  своей  Германии;  в  Берлине,  Unter  den
Linden, поставят его статую, и ее будет видно из дому старого банкира;  века
будут воспевать его и - в этих песнопениях... быть может, не забудут добрую,
самоотверженную Эмму, которая оруженосцем, пажом,  денщиком  провожала  его,
берегла его in der Schwertfahrt! 30 И она заказала себе у  Юмана  Rue  neuve
des Petits Champs военную амазонку из  трех  национальных  цветов,  черного,
красного и золотого - и купила себе черный бархатный берет с кокардой тех же
цветов.
   Через приятелей Эмма указала работникам на поэта; не имея никого в виду
и вспоминая песни Гервега,  звавшие  к  восстанию,  они  выбрали  его  своим
начальником. Эмма уговорила его принять это звание.
   На каком основании эта женщина втолкнула человека, которого так любила,
в это опасное положение? Где, в чем, когда показал он то  присутствие  духа,
то вдохновение обстоятельствами, которое  дает  лицу  власть  над  ними,  то
быстрое соображение, то ясновидение  и  тот  задор,  наконец,  без  которого
нельзя ни хирургу делать операцию, ни партизану начальствовать отрядом?! Где
у этого расслабленного была  сила  одну  часть  нерв  поднять  до  удвоенной
деятельности, а другую перевязать до бесчувственности? В ней  самой  была  и
решимость и самообладание, - тем непростительнее, что она не вспомнила,  как
он вздрагивал от малейшего шума, бледнел от всякой нечаянности, как он падал
духом от малейшей физической боли и терялся перед всякой  опасностью.  Зачем
же она вела его на страшный искус, в котором притворяться нельзя, в  котором
не спасешься ни прозой, ни стихами,  где,  с  одной  сто(473)роны,  лавровый
венок веял могилой, а с другой - бегство и позорный столб?
   У нее был совсем иной расчет, - его она, не думая  сама,  рассказала  в
последующих разговорах и письмах. Республика в Париже провозгласилась  почти
без боя;
   революция брала верх в Италии, вести из Берлина,  даже  из  Вены,  ясно
говорили, что и эти троны покачнулись;
   трудно себе было представить, что баденский герцог  или  виртембергский
король могли бы устоять против потока революционных идей. Можно было  ждать,
что при первом клике свободы солдаты бросят оружие, народ примет инсургентов
с распростертым и объятиями: поэт  провозгласил  бы  республику,  республика
провозгласила бы поэта  диктатором  -  разве  не  был  диктатором  Ламартин?
Осталось бы потом диктатору-певцу торжественным шествием  проехать  по  всей
Германии с своей черно-красно-золотой Эммой в берете, чтоб покрыться военной
и гражданской славой...
   На деле оказалось не то. Тупой баденский и швабский солдат  ни  поэтов,
ни республики не знает, а дисциплину и своего фельдфебеля знает очень хорошо
и, по врожденному холопству,  любит  их  и  слепо  слушается  своих  штаб  и
обер-офицеров. Крестьяне были  взяты  врасплох,  освободители  сунулись  без
серьезного плана, ничего ае приготовив. Тут и храбрые люди, как Геккер,  как
Видлих, ничего не могли сделать, - они тоже были побиты, но  не  побежали  с
поля сражения, и по счастию... возле них не было влюбленной немки.
   При перестрелке Эмма увидела своего испуганного, бледного,  со  слезами
страха  да  глазах  Георга,  готового  бросить  свою  саблю   и   где-нибудь
спрятаться,  -  и  окончательно  погубила  его.  Она  стала  перед  ним  под
выстрелами и звала товарищей на спасенье поэта. Солдаты  одолевали...  Эмма,
прикрывая  бегство  своего  мужа,  подвергалась  быть  раненой,  убитой  или
схваченной в плен, то есть посаженной лет на двадцать в Шпандау или  Раштадт
да еще предварительно высеченной.
   Он скрылся в ближнюю деревушку  при  самом  начале  поражения.  Там  он
бросился  к  какому-то  крестьянину,  умоляя  его,  заклиная  спрятать  его.
Крестьянин не скоро решился, боясь солдат; наконец, позвал его  на  двор  и,
осмотревшись кругом, спрятал будущего диктатора в  пустой  бочке  и  прикрыл
соломой, подвергая свой дом раз(474)граблению  и  себя  фухтелям  и  тюрьме.
Солдаты явились, крестьянин не выдал, а дал знать Эмме, которая приехала  за
ним, спрятала мужа в телегу, переоделась, села на  козлы  и  увезла  его  за
границу.
   - Как же ими вашего спасителя? - спросили его мы.
   - Я забыл его спросить, - отвечал спокойно Г.
   Раздраженные товарищи  его  бросились  теперь  с  ожесточением  терзать
несчастного певца, вымещая разом и то, что он разбогател, и то, что квартира
его была "с золотым обрезом", и аристократическую изнеженность и  проч.  Его
жена до такой степени не понимала portee 31 того,  что  делала,  что  месяца
через четыре напечатала в защиту мужа брошюру, в которой  рассказывает  свои
подвиги, забывая, какую тень один этот рассказ должен был бросить на него.
   Вскоре его стали обвинять уже не только в  бегстве,  но  в  растрате  и
утайке общественных денег. Я думаю, что деньги  не  были  присвоены  им,  но
также уверен и в том, что они беспорядочно бросались  и  долею  на  ненужные
прихоти воинственной четы. П.  А  был  свидетелем,  как  закупались
начиненные трюфлями индейки, паштеты у Шеве и укладывались вина и  прочее  в
путевую  карету  генерала.  Деньги  были  даны  Флоконом   по   распоряжению
Временного правительства; в самой сумме их  престранные  варьяции:  французы
говорили о 30 000 франков, Гер уверял, что он не получал и половины, но
что правительство заплатило за проезд по железной дороге. К этому  обвинению
возвратившиеся инсургенты прибавляли, что в Страсбурге, куда они  добрались,
оборванные, голодные и без гроша денег после  поражения,  они  обратились  к
Гер за помощью - и получили отказ, Эмма даже не допустила их до него -
в то время как он жил в богатом отеле... "и носил желтые сафьяновые  туфли".
Почему они именно это считали признаком роскоши, не знаю. Но о желтых туфлях
я слышал десять раз.
   Все это случилось как во сне. В начале марта освободители  in  spe  еще
пировали в Париже; в половине  мая  они,  разбитые,  переходили  французскую
границу. Г, образумившись в Париже, увидел, что прежняя (475) садовая
дорожка к славе засыпана... действительность  сурово  напомнила  ему  о  его
границе; он понял, что его положение - поэта своей жены и бежавшего  с  поля
диктатора - было неловко... Ему приходилось переродиться или  идти  ко  дну.
Мне казалось (и вот где худшая ошибка моя), что мелкая сторона его характера
переработается. Мне казалось, что я могу ему помочь в  этом  -  больше,  чем
кто-нибудь.
   И мог ли я иначе думать, когда человек ежедневно говорил  (впоследствии
писал): "...Я знаю жалкую слабость моего характера, -  твой  характер  яснее
моего и сильнее, - поддержи меня, будь мне старшим братом, отцом...  У  меня
нет близких людей - я на тебе сосредоточиваю все симпатии; любовью,  дружбой
из меня можно сделать все, будь же не строг,  а  добр  и  снисходителен,  не
отнимай руки твоей... да я и не выпущу ее, я уцеплюсь за тебя... В  одном  я
не только не уступлю тебе, но, может, сильнее тебя: в безграничной  любви  к
близким моему сердцу".
   Он не лгал, но это его ни к чему  не  обязывало.  Ведь  и  в  баденское
восстание он шел не с тем, чтоб оставить своих товарищей в минуту боя, - но,
видя опасность, бежал.
   Пока нет никакого столкновения, борьбы, пока не требуется ни усилия, ни
жертвы, - все может идти превосходно - целые  годы,  целая  жизнь  -  но  не
попадайся ничего на дороге - иначе быть беде - преступлению или стыду.
   Зачем я не знал этого тогда!

   К концу 1848 года Г стал у нас бывать почти всякий вечер -  дома
ему было скучно. Действительно, Эмма ему страшно мешала. Она  воротилась  из
баденской экспедиции тою же, как поехала; внутреннего раздумья о случившемся
у нее не было; она была по-прежнему влюблена, довольна, болтлива - как будто
они возвратились после победы -  по  крайней  мере  без  ран  на  спине.  Ее
заботило одно - недостаток денег и положительная надежда вскоре их не  иметь
совсем. Революция, которой она так неудачно помогла, не освободила Германию,
не покрыла лаврами чело поэта, но разорила вконец старика банкира, ее  отца.
(476)
   Она постоянно старалась рассеять мрачные мысли мужа, ей и в  голову  не
приходило, что он только этими грустными мыслями и может спастись.
   Внешней, подвижной Эмме не было потребности на эту внутреннюю, глубокую
и,  по-видимому,  приносящую  одну  боль  работу.  Она  принадлежала  к  тем
несложным натурам в два темпа, которые рубят своим entweder oder  32  всякий
гордиев узел - с правой или с левой стороны, все равно, - лишь бы как-нибудь
отделаться и снова торопиться - куда? этого-то они  и  сами  не  знают;  она
врывалась середь  речи  или  с  анекдотом,  или  с  дельным  замечанием,  но
дельность которого была низшего порядка. Уверенная, что между нами никто  не
был одарен таким практическим смыслом,  как  она,  и  вместо  того  чтоб  из
кокетства скрывать свою деловую  смышленость,  она  кокетничала  ею.  Притом
надобно сказать, что она серьезного практического смысла нигде не  показала.
Хлопотать, говорить о ценах и кухарках, о мебели и материях -  очень  далеко
от дельного приложения. У нее в доме все шло безумным  образом,  потому  что
все было подчинено ее мономании; она постоянно жила  sur  Ie  qui  vive  33,
смотрела в глаза мужу и подчиняла все  существенные  необходимости  жизни  и
даже здоровья и воспитания детей его капризам.
   Г, естественно, рвался из дома и искал у нас гармоничного покоя.
Он видел в нас какую-то идеальную .семью, в  которой  он  все  любил,  всему
поклонялся - детям столько же, сколько нам. Он мечтал о том, как бы уехать с
нами куда-нибудь вдаль -  и  оттуда  спокойно  досматривать  пятое  действие
темной европейской трагедии.
   И при всем этом, кроме одинакового или очень близкого  пониманья  общих
дел, в нас мало было сходного.
   Г как-то сводил все на свете на себя; он отдавался своекорыстно,
искал внимания, робко-самолюбиво был неуверен в себе и в  то  же  время  был
уверен в своем превосходстве. Все это  вместе  заставляло  его  кокетничать,
капризничать,  быть  иногда  преднамеренно   печальным,   внимательным   или
невнимательным. Ему был постоянно нужен проводник,  наперсник,  друг  и  раб
вместе (именно такой, как Эмма), который бы мог выносить (477) холодность  и
упреки, когда его служба не нужна, и который при первом  знаке  готов  снова
броситься сломя голову и делать с улыбкой и покорностью, что прикажут.
   И я искал любви и дружбы,  искал  сочувствия,  даже  .рукоплесканий,  и
вызывал их, но этой женски-кошачьей игры  в  depit  34  и  объяснения,  этой
вечной жажды внимания, холенья никогда во мне не было. Может, непринужденная
истинность, излишняя самонадеянность и здоровая  простота  моего  поведения,
laisser aller 35 происходило тоже от самолюбия, может быть,  я  им  накликал
беды на свою голову, но оно так. В смехе и горе, в любви и общих интересах я
отдавался искренно и мог  наслаждаться  и  горевать,  не  думая  о  себе.  С
крепкими мышцами и нервами я стоял независимо и самобытно и был готов горячо
подать другому руку - но сам не просил, как милостыни, ни помощи, ни опоры.
   При такой противоположности нельзя себе представить, чтобы между мной и
Г не бывали иногда неприятные столкновения. Но,  во-первых,  он  со
мной был гораздо осторожнее, чем с другими, во-вторых,  он  меня  совершенно
обезоруживал грустным сознанием, что он виноват. Он не оправдывался,  но  во
имя дружбы просил снисхождения к  слабой  натуре,  которую  он  сам  знал  и
осуждал. Я играл роль какого-то опекуна, защищал его от других и  делал  ему
замечания, которым он подчинялся. Его покорность сильно не нравилась Эмме  -
она ревниво подтрунивала над этим.
   Наступил 1849 год.

III. КРУЖЕНИЕ СЕРДЦА

   Мало-помалу в 1849 я стал замечать в  Г  разные  перемены.  Его
неровный нрав сделался  еще  больше  неровным.  На  него  находили  припадки
невыносимой грусти и бессилия. Отец его жены окончательно потерял состояние;
спасенные остатки были нужны  другим  членам  семейства  -  бедность  грубее
стучалась в двери поэта... он -не мог думать о ней, не содрогаясь и (478) не
теряя всякого мужества. Эмма выбивалась из сил - занимала направо и  налево,
забирала в долг, продавала вещи... и все это для того, чтоб  он  не  заметил
настоящего положения дел. Она отказывала не только себе в вещах  необходимых
- но не шила детям белья для того, чтоб он обедал у "Провансальских  братии"
и покупал себе вздор. Он брал у нее деньги, не зная, откуда они, и не  желая
знать. Я с ней бранился за это, я говорил, что она губит его, намекал ему  -
он упорно не понимал, а она сердилась, и все шло по-старому.
   Хоть он и боялся бедности до смешного, тем не меньше причина его  тоски
была не тут.
   В его плаче о себе постоянно возвращалась одна  нота,  которая  наконец
стала мне надоедать; я с досадой слушал вечное повторение жалоб Г на
свою слабость, сопровождаемое упреками в том, что мне не нужен ни привет, ни
ласка, а что он вянет и гибнет  без  близкой  руки,  что  он  так  одинок  и
несчастен, что хотел бы умереть; что он- глубоко уважает Эмму,  но  что  его
нежная, иначе настроенная душа сжимается от ее крутых, резких  прикосновений
и "даже от ее громкого голоса". Затем следовали страстные уверения "в дружбе
ко мне... В этом  лихорадочном  и  нервном  состоянии  я  стал  разглядывать
чувство, испугавшее меня  -  за  него  столько  же,  сколько  за  меня.  Мне
казалось, что его дружба к Natalie принимает  больше  страстный  характер...
Мне было нечего делать, я молчал и с грустью начинал  предвидеть,  что  этим
путем мы быстро дойдем до больших бед и что  в  нашей  жизни  что-нибудь  да
разобьется... Разбилось все.
   Постоянная речь об отчаянии, постоянная молитва о  внимании,  о  теплом
слове, зависимость от него - и плач, плач - lace это сильно  действовало  на
женщину, едва вышедшую из трудно  приобретенной  гармонии  и  страдавшую  от
глубоко трагической среды, в которой мылили.
   - У тебя есть отшибленный уголок, - говорила мне Natalie, - и к  твоему
характеру это очень идет; ты не понимаешь тоску по нежному вниманию  матери,
друга, сестры, которая так мучит Г. Я его понимаю, потому  что  сама
это чувствую... Он - большой  ребенок,  а  ты  совершеннолетний,  его  можно
безделицей разогорчить и сделать счастливым. Он умрет  от  холодного  слова,
его  надобно  щадить,..  зато  какой  бесконечной   благодар(479)ностью   он
благодарит за малейшее внимание, за теплоту, за участие...
   Неужели?.. Но нет, он сам оказал бы мне, прежде чем говорить с нею... и
я свято хранил его тайну и не касался до нее ни одним словом, жалея, что  он
со мной не говорит...
   Можно беречь тайну, не вверяя ее никому,  но  только  никому.  Если  он
говорил о своей любви, он не мог молчать с человеком, с которым жил в  такой
душевной близости, и тайну, так близко касающуюся до него  -  стало,  он  не
говорил. Я забыл на это время старый роман под заглавием "Армяний"!
   ...В конце 1849 я поехал из Цюриха в Париж, хлопотать  о  деньгах  моей
матери, остановленных русским правительством. С  Г  мы  расстались,
уезжая из Женевы. На пути я зашел к нему в Берне.
   Я его застал читающего по корректурным листкам отрывки из  "Vom  andern
Lifer" Симону Триерскому. Он  бросился  ко  мне,  как  будто  мы  месяцы  не
видались. Я ехал вечером в тот же день - он не отходил от меня  ни  на  одну
минуту, снова и снова повторяя слова самой восторженной и страстной  дружбы.
Зачем он тогда не нашел силы прямо и открыто рассказать мне свою исповедь?..
Я был мягко настроен тогда, все бы пошло человечественно.
   Он проводил меня на почтовый двор, простился и, прислонясь к воротам, в
которые выезжает почтовая карета, остался, утирая слезы... Это  чуть  ли  не
была последняя минута, в которую я еще в самом деле любил этого  человека...
Думая всю ночь, я тогда только дошел до  одного  слова,  не  выходившего  из
головы: "Несчастие, несчастие!.. Что-то выйдет из этого?"
   Мать моя вскоре уехала из  Парижа,  я  останавливался  у  Эммы,  но,  в
сущности, был совершенно один. Это одиночество  было"  мне  необходимо;  мне
надобно было одному вдуматься, что делать. Письмо от Natalie, в котором  она
говорила о своем сочувствии к Г, дало мне повод, и я решился  писать
к ней. Письмо мое было печально, но спокойно; я ее просил тихо,  внимательно
исследовать свое сердце  и  быть  откровенной  с  собой  и  со  мной;  я  ей
напоминал, что мы слишком связаны всем былым и всею жизнию, чтоб  что-нибудь
не договаривать. (480)
   "От тебя письмо от 9-го, - писала Natalie (это письмо  осталось,  почти
все остальные сожжены во время Coup dEtat), и я тоже сижу  и  думаю  только:
"Зачем это?" И плачу, и плачу. Может, я виновата во всем; может,  недостойна
жить - но я чувствую себя так, как писала  как-то  тебе  вечером,  оставшись
одна. Чиста перед тобой и перед всем светом, я не слыхала ни одного упрека в
душе моей. В любви моей к тебе мне жилось, как в божьем мире, не в ней - так
и негде, казалось мне. Выбросить меня из этого мира -  куда  же?  -  надобно
переродиться. Я с ней, как с природой, нераздельна, из нее я опять в нее.  Я
ни на одну минуту не чувствовала иначе. Мир широкий,  богатый,  я"  не  знаю
богаче внутреннего мира, может  слишком  широкий,  слишком  расширивший  мое
существо, его потребности, - в этой полноте бывали минуты, и  они  бывали  с
самого начала нашей жизни вместе, в которые незаметно, там где-то на дне,  в
самой глубине души что-то, как волосок тончайший, мутило душу, а потом опять
все становилось светло".
   "Эта неудовлетворенность, что-то оставшееся незанятым,  заброшенным,  -
пишет Natalie в другом письме, - искало иной симпатии и нашло ее в дружбе  к
Г".
   Мне было этого мало, и  я  писал  ей:  "Не  отворачивайся  от  простого
углубления в себя, не ищи объяснений; диалектикой не уйдешь от водоворота  -
он все же утянет тебя. В твоих письмах есть струна новая, незнакомая  мне  -
не струна грусти, а другая... Теперь все еще в наших  руках...  будем  иметь
мужество идти до конца. Подумай, что после того  как  мы  привели  смущавшую
нашу душу тайну к слову, Г взойдет фальшивой нотой в наш  аккорд  -
или я. Я готов ехать с Сашей в Америку, потом увидим, что и как... Мне будет
тяжело, но я постараюсь вынести; здесь мне  будет  еще  тяжелее  -  и  я  не
вынесу".
   На это