Ледрю-Роллен  вел  переговоры  с  Гинаром.  Гинар,   начальник
артиллерии Национальной гвардии, хотел сам пристать к движению,  хотел  дать
людей, соглашался дать пушки, но ни под каким видом не хотел давать зарядов;
он как-то хотел действовать моральной стороной пушек; то же делал  со  своим
легионом Форестье. Много ли им помогло  это  -  мы  видели  по  версальскому
процессу. (285)
   Всем чего-то хотелось - но никто не  дерзал;  всего  предусмотрительнее
оказались несколько молодых  людей,  с  надеждой  на  новый  порядок  -  они
заказали себе префект-ские мундиры,  которых,  после  неудачи  движения,  не
взяли, в портной принужден был вывесить их на продажу.
   Когда  наскоро  сколоченное  правительство  расположилось  в  Arts   et
Metiers, работники, походивши по улицам с вопрошающим взглядом и  не  находя
ни  совета,  ни  призыва,-  отправились  домой,   еще   раз   убедившись   в
несостоятельности "горных" отцов отечества, может быть,  глотая  слезы,  как
блузник, говоривший нам: "Все погибло! - все!", а может, и смеясь исподтишка
тому, что "Гора" опростоволосилась.
   Но нерасторопность Ледрю-Роллена, формализм Гинара -  все  это  внешние
причины неудачи  и  являются  с  тем  же  кстати,  как  резкие  характеры  и
счастливые обстоятельства, когда их нужно.  Внутренняя  причина  состояла  в
бедности той республиканской идеи, из которой шло движение. Идеи, пережившие
свое время, могут долго ходить с клюкой, могут даже - как Христос - еще раз,
два показаться после смерти  своим  адептам,  -  но  трудно  для  них  снова
завладеть жизнью и вести ее. Они не увлекают  всего  человека  или  увлекают
только неполных людей. Если б "Гора" одолела 13 июня, - что бы она  сделала?
Нового у "ее за душой ничего не было. Опять бесцветная  фотография  яркой  и
мрачной  рембрандтовской,  сальватор-розовской  картины   1793   года,   без
якобинцев, без войны, даже без наивной гильотины...
   Вслед за 13 июнем и опытом лионского восстания - начались аресты; мэр с
полицией приходил к нам в Ville dAvray искать К. Блинда  и  А.  Руге;  часть
знакомых была захвачена. Крнсьержри была набита  битком,  в  небольшом  зале
было до шестидесяти человек; посреди него стоял ушат  для  нечистот,  раз  в
сутки его выносили - и все это в образованном Париже, во  время  свирепейшей
холеры. Не имея ни малейшей охоты прожить месяца два  в  этом  комфорте,  на
гнилых бобах и тухлой говядине, я взял пасс у одного молдовалаха и  уехал  в
Женеву63. (286)
   Тогда еще возили Францию  Lafitte  и  Caillard;  дилижансы  ставили  на
железную дорогу, потом снимали, помнится, в Шалоне и опять  где-то  ставили.
Со мной в купе сел худощавый мужчина,  загорелый,  с  подстриженными  усами,
довольно неприятной наружности и подозрительно посматривавший на меня; с ним
был небольшой сак и шпага, завернутая  в  клеенку.  Очевидно,  что  это  был
переодетый городской сержант. Он тщательно осмотрел меня с  ног  до  головы,
потом уткнулся в угол и не произнес ни одного слова. На  первой  станции  он
подозвал кондуктора и сказал ему, что забыл превосходную карту, что  он  его
обяжет, давши клочок бумаги и конверт.  Кондуктор  заметил,  что  до  звонка
остается всего минуты три; сержа"т  выпрыгнул  и,  возвратившись,  стал  еще
подозрительнее осматривать меня. Часа  четыре  продолжалось  молчание,  даже
позволение курить он спросил у меня молча; я отвечал также головой и глазами
и вынул сам сигару. Когда стало смеркаться, он спросил меня:
   - Вы в Женеву?
   - Нет, в Лион, - отвечал я.
   - А! - Тем разговор и кончился.
   Через несколько времени отворилась дверь и кондуктор  с  трудом  всунул
плешивую фигуру в пространном гороховом пальто, в цветном жилете, с  толстой
тростью, мешком, зонтиком и огромным животом. Когда этот тип добродетельного
дяди уселся между мной и сержантом, я его спросил, не  давши  ему  прийти  в
себя от одышки:
   - Monsieur, vous navez pas dobjection?64 Кашляя, отирая пот и повязывая
фуляром голову, он отвечал мне:
   - Сделайте одолжение; помилуйте, мой  сын,  который  теперь  в  Алжире,
всегда курит, il fume toujours, - и потом, с легкой руки; пошел рассказывать
и болтать; через полчаса он уже допросил меня,  откуда  я  и  куда  еду,  и,
услыхав, что я из Валахии, с свойственной французу учтивостью прибавил: "Ah!
cest un beau pays"65, хотя он и не знал наверно, в Турции она или в Венгрии.
   Сосед мой отвечал на его вопросы очень лаконически.
   - Monsieur est militaire?
   - Oui, monsieur. (287)
   - Monsieur a ete en Algeiie?
   - Oui, monsieur66.
   - Мой старший сын тоже, он я теперь там. Вы, верно, в Оран?
   - Non, monsieur.
   - А в ваших странах есть дилижансы?
   -  Между  Яссами  и   Бухарестом,   -   отвечал   я   с   неподражаемой
самоуверенностью. - Только у нас дилижансы ходят на волах.
   Это привело в крайнее удивление моего соседа, и  он  наверно  присягнул
бы, что я валах; после этой счастливой подробности даже сержант смягчился  и
стал разговорчивее.
   В  Лионе  я  взял  свей  чемодан  и  тотчас  поехал  в  другую  контору
дилижансов, вскарабкался на империал  и  через  пять  минут  скакал  уже  по
женевской дороге. В последнем большом городе, на площадке перед  полицейским
домом,  сидел  комиссар  полиции  с  писарем,  около  стояли  жандармы,  тут
свидетельствовали предварительно пассы. Приметы не  совсем  шли  ко  мне,  а
потому, слезая с империала, я сказал жандарму:
   - Mon brave67, пожалуйста, где бы на скорую руку выпить стакан  вина  с
вами, укажите, мочи нет, какой жар.
   - Да вот тут, два шага, кафе моей родной сестры.
   - А как же быть с пассом?
   - Давайте сюда, я отдам моему товарищу, он принесет его нам.
   Через минуту мы осушали с жандармом  бутылку  Бон  в  кафе  его  родной
сестры, а через пять его приятель принес  пасс,  я  ему  поднес  стакан,  он
приложил руку к шляпе, и мы отправились друзьями  к  дилижансу.  Первый  раз
сошло хорошо с рук. Приезжаем на границу - река, на  реке  мост,  за  мостом
пиэмонтская таможня.  Французские  жандармы  на  берегу  таскаются  во  всех
направлениях, ищут Ледрю-Роллена, который давно проехал, или по крайней мере
Феликса Пиа, который все-таки проедет и, так же как я, с валахским пассом.
   Кондуктор заметил нам, что здесь окончательно смот(288)рят бумаги,  что
это продолжается довольно долго, с полчаса, в силу чего советовал  поесть  в
почтовом трактире. Мы вошли и только что уселись, прикатил  другой  лионский
дилижанс; входят пассажиры, и первый - мой сержант, фу,  пропасть  какая,  я
ведь ему сказал, что еду в Лион.  Мы  с  ним  сухо  поклонились,  он  также,
кажется, удивился, однако не сказал ни слова.
   Пришел жандарм, роздал пассы, дилижансы были уже "а той стороне.
   - Извольте, господа, отправляться пешком через мост.
   Вот тут-то, думаю, и пойдет история. Вышли  мы...  Вот  и  на  мосту  -
истории нет, вот и за мостом - истории нет.
   - Ха, ха, ха! - сказал, нервно смеясь,  сержант,-  переехали-таки,  фу,
как будто какая-нибудь тяжесть свалилась.
   - Как, - сказал я, - и вы?
   - Да ведь и вы, кажется?
   - Помилуйте, - отвечал я, смеясь от души, - прямо из Бухареста, чуть не
на волах.
   - Ваше счастье,-сказал мне кондуктор, грозя пальцем, - а вперед  будьте
осторожнее. Зачем вы дали два франка на водку мальчику, который привел вас в
контору? Хорошо, что он тоже  наш,  он  мне  тотчас  сказал:  "Должно  быть,
красный; ни минуты не остался в Лионе и так обрадовался месту, что  дал  мне
два франка на водку". - "Ну, молчи, не твое дело, - сказал я  ему,  -  а  то
услышит бестия какая-нибудь полицейская и, пожалуй, остановит".
   На другой день мы приехали в Женеву, эту  старинную  гавань  гонимых...
"Во время смерти короля сто пятьдесят семейств,  -  говорит  Мишле  в  своей
истории XVI столетия, - бежали в Женеву; спустя некоторое время  еще  тысяча
четыреста. Выходцы французские и выходцы из Италии основали истинную Женеву,
это удивительное убежище между тремя нациями; без всякой опоры, боясь  самих
швейцарцев, о"о держалось одной нравственной силой".
   Швейцария была тогда сборным местом,  куда  сходились  со  всех  сторон
уцелевшие  остатки  европейских  движений.  Представители  всех  неудавшихся
революций кочевали между Женевой и Базелем, толпы ополченцев пере(289)ходили
Рейн,  другие  спускались  с  С.-Готарда  или  шли  из-за   Юры.   Трусливое
федеральное правительство  еще  не  смело  открыто  их  гнать,  кантоны  еще
держались за свое старинное, святое право убежища.
   Точно  на  смотру,   церемониальным   маршем   проходили   по   Женеве,
останавливались, отдыхали и шли дальше все эти  люди,  которыми  была  полна
молва, которых я любил заочно и к которым теперь торопился навстречу...

ГЛАВА XXXVII

   Вавилонское  столпотворение.  -   Немецкие   Umwalzungs-mannefbi68.   -
Французские красные горцы. - Итальянские fuorusciti69 в Женеве.  -  Маццини,
Гарибальди, Орсини.. романская и германская традиция. - Прогулка  на  "Князе
Радецком".

   Было время, когда, в порыве раздражения и горького смеха, я  собирался,
на манер гранвилевской иллюстрации, написать памфлет: "Les  refugies  peints
par eux-memes"70. Я рад, что не сделал  этого.  Теперь  я  смотрю  покойнее,
меньше смеюсь и меньше негодую. К тому же и эмиграция  продолжается  слишком
долго и слишком тяжко гнетет людей...
   Тем не меньше я и теперь скажу, что  эмиграции,  предпринимаемые  не  с
определенной  целью,  а  вытесняемые  победой  противной  партии,   замыкают
развитие и утягивают людей из живой деятельности  в  призрачную.  Выходя  из
родины с затаенной злобой, с постоянной мыслию завтра  снова  в  нее  ехать,
люди не идут вперед, а постоянно  возвращаются  к  старому;  надежда  мешает
оседлости и длинному труду; раздражение и пустые, "о озлобленные  споры  (не
позволяют выйти из  известного  числа  вопросов,  мыслей,  воспоминаний,  из
которых образуется обязательное, тяготящее предание. Люди  вообще,  но  пуще
всего люди в исключительном положении, имеют такое пристрастие к формализму,
к цеховому духу, к профессиональной (290) наружности, что  тотчас  принимают
свой ремесленнический, доктринерный тип.
   Все эмиграции, отрезанные  от  живой  среды,  к  которой  принадлежали,
закрывают глаза,  чтоб  не  видеть  горьких  истин,  и  вживаются  больше  в
фантастический,  замкнутый  круг,  состоящий  из   косных   воспоминаний   и
несбыточных надежд. Если прибавим к тому отчуждение от не эмигрантов, что-то
озлобленное, подозревающее,  исключительное,  ревнивое,  то  новый,  упрямый
Израиль будет совершенно понятен.
   Эмигранты 1849 не верили еще в продолжительность победы  своих  врагов,
хмель недавних успехов еще не проходил у них, песни ликующего народа  и  его
рукоплескания еще раздавались в их ушах. Они твердо верили, что их поражение
- минутная неудача, и не перекладывали платья из чемодана в комод. Между тем
Париж был под надзором полиции, Рим пал  под  ударами  французов,  в  Бадене
свирепствовал брат  короля  прусского,  а  Паскевич  по-русски,  взятками  и
посулами, надул Гергея в Венгрии. Женева была битком набита  выходцами,  она
делалась Кобленцом революции 1848  года.  Итальянцы  всех  стран,  французы,
ушедшие от Бошарова следствия, от версальского процесса, баденские ошаченцы,
вступившие в Женеву правильным строем,  с  своими  офицерами  и  с  Густавом
Струве, участники венского  восстания,  богемцы,  познанские  и  галицийские
поляки,- все это толпилось между отель де Берг и почтовым кафе. Умнейшие  из
них стали догадываться,  что  эта  эмиграция  не  минутна,  поговаривали  об
Америке и уезжали. Большинство, совсем напротив, и в  особенности  французы,
верные своей  натуре,  ждали  всякий  день  смерти  Наполеона  и  нарождения
республики демократической и социальной- одни,  другие-демократической,  но.
отнюдь не социальной.
   Через несколько дней после моего приезда,  гуляя  в  Паки,  я  встретил
какого-то пожилого господина с видом русского сельского священника, в низкой
шляпе с большими полями, в черном белом сертуке, прогуливавшегося с каким-то
иерейским помазанием; возле него шел  человек  страшных  размеров,  небрежно
собранный из огромных частей людского тела. Со мной был молодой литератор Ф.
Капп.
   - Вы не знаете их? - спросил он меня. (291)
   - Нет, но, если я не ошибаюсь,  это  Ной  или  Лот,  прогуливающийся  с
Адамом, который, вместо фиговых листьев, надел не по мерке сшитое пальто.
   - Это Струве и Гейнцен, - ответил он, смеясь. - Хотите познакомиться?
   - Очень.
   Он подвел меня.
   Разговор был ничтожен; Струве возвращался  домой  и  просил  зайти,  мы
пошли с ним. Небольшая квартира его  была  наполнена  баденцами;  середь  их
сидела высокая  и  издали  очень  красивая  женщина,  с  богатой  шевелюрой,
оригинальным образом разбросанной, - это была известная Амалия  Струве,  его
жена.
   Лицо Струве с самого начала сделало на меня странное  впечатление:  оно
выражало тот нравственный столбняк, который изуверство  придает  святошам  и
раскольникам. Глядя на этот крепкий, сжатый лоб, на покойное выражение глаз,
на нечесаную бороду, на волосы с проседью и на всю его фигуру, мне казалось,
что это или какой-нибудь  фанатический  пастор  из  войска  Густава-Адольфа,
забывший  умереть,  или  какой-нибудь  таборит,  проповедующий  покаяние   и
причастие в двух  видах.  Наружность  Гейнцена,  этого  Собакевича  немецкой
революции,  была  угрюмо  груба;  сангвинический,  неуклюжий,   он   сердито
поглядывал исподлобья и был не речист. Он впоследствии писал, что достаточно
избить два миллиона человек на земном шаре, и дело революции пойдет  как  по
маслу. Кто его видел хоть раз, тот не удивится, что он это писал.
   Не могу не рассказать о чрезвычайно смешном анекдоте, который  со  мной
случился по поводу этой каннибальской выходки. В Женеве  жил,  да  и  теперь
живет, добрейший в мире доктор Р.,  один  из  самых  платонических  и  самых
постоянных любовников революции, друг всех выходцев; он на свой счет  лечил,
кормил и поил их. Бывало, как рано ни придешь в Cafe de la Poste,  а  доктор
уже там и уже читает третью или четвертую газету, зовет таинственно  пальцем
и сообщает на ухо:
   - Я думаю, что сегодня в Париже горячий день.
   - Отчего же?
   - Я вам не могу сказать, от  кого  я  слышал,  но  только  от  близкого
человека Ледрю-Роллена, он был здесь проездом... (292)
   - Да ведь вы и вчера и третьего дня ждали чего-то, любезнейший доктор?
   - Ну так что ж, Stadt Rom war nicht in einem Tage gebaut71.
   Вот к нему-то,  как  к  другу  Гейнцена,  в  том  же  самом  кафе  я  и
обратился,"когда Гейнцен напечатал свою филантропическую программу.
   - Зачем же, - сказал я ему, - ваш приятель пишет, такой вредный  вздор?
Реакция кричит, да и имеет право - что за  Мара,  переложенный  на  немецкие
нравы, да и как требовать два миллиона голов?
   Р. сконфузился, но друга выдать не хотел.
   - Послушайте, - сказал он наконец, - вы, может, одно выпустили из виду:
Гейнцен говорит обо всем роде человеческом, в этом  числе  по  крайней  мере
двести тысяч китайцев.
   - Ну, вот это другое дело, чего их жалеть, - ответил я и долго после не
мог вспомнить без сумасшедшего смеха эту облегчающую причину.
   Дня через два после моей встречи в Паки гарсон Hotel des Bergues, где я
стоял, прибежал ко мне в комнату и с важной миной возвестил:
   - Генерал Струве с своими адъютантами.
   Я подумал, или что  мальчика  кто-нибудь  подослал  шутя,  или  что  он
что-нибудь переврал; но дверь отворилась, и

   Mit bedachtigem Schrltt
   Густав Струве tritt...72

   и с ним четыре господина; двое были в военном  костюме,  как  их  тогда
носили  фрейшерлеры73,  и  вдобавок   с   большими   красными   брасарами74,
украшенными  разными  эмблемами.   Струве   представил   мне   свою   свиту,
демократически называя ее "братьями в ссылке". Я с удовольствием узнал,  что
один из них, молодой человек лет двадцати, с видом бурша, недавно  вышедшего
из фуксов,  успешно  занимал  уже  должность  министра  внутренних  дел  per
interim75. (293)
   Струве тотчас начал меня поучать своей теории о семи бичах, der  sieben
Gisseln: папы, попы, короли, солдаты,  банкиры  и  т.  д.,  и  о  водворении
какой-то новой демократической и революционной религии. Я заметил  ему,  что
если уже это зависит от нашей воли, заводить или нет новую религию, то лучше
не заводить никакой, а предоставить это воле божией, оно же  и  по  сущности
дела относится  более  до  нее.  Мы  поспорили.  Струве  что-то  отпустил  о
Weltseele76, я ему заметил, что,  несмотря  на  то,  что  Шеллинг  так  ясно
определил мировую душу, называя ее das Schwebende77,  мне  она  порядком  не
дается. Он вскочил со стула и, подошедши ко мне как нельзя ближе со  словами
"извините, позвольте", принялся играть пальцами на моей голове, нажимая, как
будто череп у меня был составлен из клавишей фисгармоники.
   - Действительно, - прибавил он, обращаясь к четырем братьям в ссылке: -
Burger Herzen hat kein, aber auch gar kein Organ der Veneration78.
   Все были довольны отсутствием у меня "бугра почтительности", и я тоже.
   При этом он объявил мне, что он глубокий френолог  и  не  только  писал
книгу о Галлевой системе, но даже выбрал  по  ней  свою  Амалию,  потрогавши
предварительно ее череп. Он уверял, что у нее бугра страстей совсем почти не
существует и что задняя часть черепа, обиталище их,  почти  приплюснута.  По
этой-то, достаточной для развода, причине он женился на ней.
   Струве был большой чудак, ел одно постное с прибавкой  молока,  не  пил
вина и на такой же диете держал свою Амалию. Ему казалось и этого мало, и он
всякий день ходил купаться с нею в Арву, где вода середь лета едва достигает
восьми градусов, не успевая нагреться, - так быстро стекает она с гор.
   Впоследствии мне случалось  говорить  с  ним  о  растительной  пище.  Я
возражал ему, как обыкновенно возражают: устройством зубов, большей  потерей
сил на претворение растительного фибрина, указывал на меньшее развитие мозга
у травоядных животных. Он слушал (кротко, не сердился, но стоял на своем.  В
заключение он, видимо желая меня (294) поразить, сказал мне:
   - Знаете ли вы, что человек, всегда питающийся растительной  пищей,  до
того очищает свое тело, что оно совсем не пахнет после смерти?
   - Это очень приятно, - возразил я ему, - но мне-то от  этого  какая  же
польза? я не буду нюхать сам себя после смерти.
   Струве даже не улыбнулся, но сказал мне с спокойным убеждением:
   - Вы еще будете иначе говорить!
   - Когда вырастет бугор почтительности, - прибавил я.
   В конце 1849 Струве прислал мне свой, вновь  изобретенный  для  вольной
Германии  календарь.  Дни,  месяцы-  все   было   переведено   на   какое-то
древнегерманское и трудно понятное наречие; вместо святых  каждый  день  был
посвящен воспоминанию двух знаменитостей, например Вашингтону и Лафайету, но
зато десятый назначался в память врагов рода человеческого, например Николая
и Меттерниха. Праздниками были те дни, когда воспоминание падало на особенно
великих людей, на Лютера, Колумба и проч. В этом календаре  Струве  галантно
заменил 25 декабря, рождество Христово, праздником Амалии!
   Как-то, встретившись со мной на улице, он, между  прочим,  сказал,  что
надобно было бы издавать в Женеве журнал, общий  всем  эмиграциям,  на  трех
языках,  который  мог  бы  бороться  против  "семи  бичей"  и   поддерживать
"священный огонь" народов, раздавленных теперь реакцией. Я ему отвечал, что,
разумеется, это было бы хорошо.
   Издание журналов было тогда повальной болезнию: каждые  две-три  недели
возникали проекты, являлись спесимены79, рассылались программы, потом нумера
два-три - и все исчезало бесследно. Люди, ни на что не  способные,  все  еще
считали себя способными на издание журнала, сколачивали сто - двести франков
и употребляли их на первый и последний лист. Поэтому намерение  Струве  меня
нисколь