не было ни одного дня. Русская семья, усаживаясь  в
почтовую карету (или потом в вагон), чтоб ехать в Париж, перебрасывала  его,
как  ракету  волана,  к  русской  семье,  подъезжавшей  из  Кенигсберга  или
Штеттина. С провод он торопился на встречу,  и  горькое  пиво  разлуки  было
нагоняемо сладким пивом нового знакомства. Виргилий философского  чистилища,
он вводил северных неофитов в берлинскую жизнь и разом открывал им  двери  в
святилище des reinen Denkens und des deutschen Kneipens  214,  Чистые  душою
соотечественники наши оставляли с увлечением прибранные комнаты и порядочное
вино отелей, чтоб бежать с Мюллером в душную полпивную.  Они  все  были  вне
себя от буршикозной жизни, и скверный табачный дым Германии -  им  сладок  и
приятен был.
   В 1847 году и я делил эти увлечения - и мне казалось, что я как-то выше
становлюсь в  общественном  значении,  оттого  что  по  вечерам  встречал  в
полпивной  Ауэрбаха  -  читавшего  карикатурно   Шиллерову   "Burgschafb   и
рассказывавшего смешные анекдоты вроде того, как русский генерал покупал для
двора какие-то картины (157) в Дюссельдорфе. Генерал был не  совсем  доволен
величиной картины и думал, что живописец хочет его обмерить. "Гут, - говорит
он, - абер клейя.Кеизер liebtgros. se Bilder, Кейзер sehr klug; Gott kluger.
aber Кейзер noch jung" 215  и  т.  п.  Сверх  Ауэрбаха  там  бывали  два-три
берлинских (что было  в  этом  звуке  для  русского  уха  сороковых  годов!)
профессора, один из них в каком-то сертуке  на  военный  манер,  и  какой-то
спившийся актер, который был недоволен современным сценическим искусством  и
считал себя неузнанным гением. Этого неоцененного  Талму  заставляли  всякий
вечер петь куплеты "о покушении Фиэски на Людвига-Филиппа" и немного  потише
о выстреле Чеха в прусского короля.

   Hatte keiner |e so Pech;
   Wie der Burgermeister Tscbech,
   Denn er schoss der Landesmutter,
   Durch den Rock ins Unterfutter 216.
   Вот она, свободная-то Европа!.. вот они, Афины на Шпре! И как мне  было
жаль друзей на Тверском бульваре и на Невском проспекте.
   Зачем износились все  эти  чувства  непочатости,  северной  свежести  и
неведения, удивленья, поклоненья?.. Все это оптический обман, -  что  же  за
беда... Разве мы в театр ходим не из-за оптического обмана,  только  тут  мы
сами в заговоре с обманщиком, - а там обман если и есть, то  нет  обманщика.
Потом всякий увидит свои ошибки... улыбнется, немного посовестится,  солжет,
что этого никогда не было... а веселые-то минуты были-таки.
   Зачем видеть сразу всю подноготную - мне просто хотелось бы  воротиться
к прежним декорациям и взглянуть  на  них  с  лицевой  стороны...  "Луиза...
обмани меня, солги, Луиза!"
   Но Луиза (тоже Мюллер),  отворачиваясь  от  старика.  говорит,  надувши
губки: "Ach, um Himmelsgnaden, las-sen Sie doch ihre Torheiten und gehen Sie
mit ihren Weg!": 217 и бреди себе по мостовой  из  булыжника,  в  пы(158)ли,
шуме, треске, в  безотрадных,  ненужных,  мелькающих  встречах  -  ничем  не
наслаждаясь, ничему не удивляясь и торопясь к выходу - зачем? Затем, что его
миновать нельзя.
   Возвращаясь к Мюллеру, я должен сказать, что не все же он жил бабочкой,
перелетая от Кронгартена  -  Под-Липы.  Нет,  и  его  молодость  имела  свою
героическую главу, он высидел целых пять лет в тюрьме - и  никогда  порядком
не знал, за что - так  же  как  и  философское  правительство,  которое  его
засадило; тогда преследовали отголоски  гамбахского  праздника,  студентских
речей,  брудершафтоких   тостов,   буршентумоких   идей   и   гугендбундских
воспоминаний. Вероятно, и Мюллер что-нибудь  вспомнил,  -  его  и  посадили.
Конечно, во всех Пруссиях с  Вестфалией  и  Рейнскими  провинциями  не  было
субъекта меньше опасного  для  правительства,  как  Мюллер.  Мюллер  родился
зрителем, шафером, публикой. Во время берлинской революции 1848 - он отнесся
к ней точно так же - он бегал с улицы на  улицу,  подвергаясь  то  пуле,  то
аресту, для того чтоб посмотреть, что там делается и что тут.
   После революции отеческое управление короля-богослова и философа  стало
тяжело, и Мюллер, походивши еще с  полгода  к  Стеели  и  Пассаланье,  начал
скучать.  Звезда  его  стояла  высоко  -   спасенье   было   возле.   Полина
Гарсия-Виардо пригласила его к себе .в Париж. Она была  так  покрыта  нашими
подснежными венками, так окружена северной любовью нашей, что сама  состояла
на правах русской и имела, стало быть, в свою очередь неотъемлемое право  на
чичеронство Мюллера в Берлине.
   Виардо звала его погостить у них.  Быть  в  доме  у  умной,  блестящей,
образованной  Виардо  значило  разом  перешагнуть  пропасть,  которая  делит
всякого туриста от парижского и  лондонского  общества,  всякого  немца  без
особенных примет - от французов. Быть у нее в  доме  значило  быть  в  кругу
артистов и либералов маррастовского цвета, литераторов, Ж. Санд и проч.  Кто
не позавидовал бы Мюллеру и его дебютам в Париже.
   На другой день после своего приезда  он  прибежал  ко  мне,  совершенно
запаленный от устали и суеты, и, не имея времени сказать  двух  слов,  выпил
бутылку вина, разбил стакан, взял мою трубочку и побежал в театр.  В  театре
он трубочку потерял и, проведя целую (159) ночь по разным полицейским домам,
- явился ко мне с повинной  головой.  Я  отпустил  ему  грех  бинокля  -  за
удовольствие, которое" мне он доставлял своим медовым месяцем в Париже.  Тут
только он показал всю ширь своих способностей, он вырос ненасытностью  всего
на свете  -  картин,  дворцов,  звуков,  видов,  потрясений,  еды  и  питья.
Проглотив три-четыре дюжины устриц, он принимался за три  других,  потом  за
омара, потом за целый обед, окончив бутылку шампанского, он наливал с  таким
же наслаждением стакан пива, сходя с лестницы Вандомской колонны, он шел  на
купол Пантеона, и там и тут удивляясь громким и наивным удивлением  немца  -
этого провинциала по натуре. Между волком и собакой 218 забегал он ко мне  -
выпивал галон пива, ел что попало, и когда волк  брал  верх  над  собакой  -
Мюллер уж сидел в райке какого-нибудь театра, заливаясь громким  гутуральным
219 хохотом и потом, струившимся со всего лица его.
   Не успел еще Мюллер досмотреть Париж и догадаться,  что  он  становится
невыносимо противен - как Ж. Санд его увезла к себе в Nohant. Для элегантной
Виардо Мюллер a la longue 220 был слишком  грузен;  с  ним  случались  в  ее
гостиной разные несчастия - раз как-то он с неосторожной скоростью уничтожил
целую корзиночку каких-то особенных чудес, приготовленных к чаю  для  десяти
человек - так что когда Виардо их предложила - в корзинке были одни  крошки,
и не в одной корзинке, а и на усах Мюллера 221.
   Виардо передала его Ж.  Санд.  Ж.  Санд,  наскучив  Парижем,  ехала  на
покойное помещичье житье... Ж. Санд сделала с Мюллером  чудеса,  она  как-то
вычистила, прибрала, привела его в порядок - исчез темный табак, покрывавший
верхнюю часть его белокурых усов, и доля немецких кнейповых песен заменилась
французскими, вроде: "Pricadier, repontit Pantore" 222. Мюллер (160) вставил
в Nohant двойную рамку лорнета в глаз и помолодел. Когда он приехал в  Париж
в отпуск, я его едва узнал.
   Зачем он не утонул, купаясь в Nohant? Зачем не зашибла  его  где-нибудь
железная дорога? Жизнь его окончилась бы, не зная горя, веселой прогулкой по
кунсткамере с буфетами, плошками и музыкой.
   После 13 июня 1849 я уехал из  Парижа;  геройство  Мюллера,  кричавшего
"Auarmes!" 223 на Chaussee dAntin, я рассказал в другом месте. Возвратившись
в 1850 году в Париж, я Мюллера не видел, он был у Ж. Санд - меня выслали  из
Франции. Года через два я был в Лондоне и  шел  по  Трафальгарской  площади.
Какой-то господин пристально смотрел в вставленный  лорнет  на  Нельсона,  -
досмотревши его с лицевой стороны, он занялся правой.
   "Да, это он? Кажется, он".
   Между тем господин занялся спиной адмирала.
   - Мюллер! - закричал я ему, он не тотчас пришел в себя: так его  заняла
плохая статуя скверного человека - но потом с  криком  "Potz  Tausend!"  224
бросился ко мне. Он переехал  на  житье  в  Лондон,  счастливая  звезда  его
померкла. Да и трудно сказать, зачем он приехал именно  в  Лондон.  Буммлеру
225, когда у него есть деньги, - нельзя не побывать в Лондоне, в  нем  будет
пробел, раскаяние, неудовлетворенное желание, но жить в Лондоне ему нельзя и
с деньгами, - а без денег и думать нечего.
   В Лондоне надобно работать в самом деле, работать  безостановочно,  как
локомотив, правильно, как машина, если человек отошел на день, на его  месте
стоят двое других, если человек занемог - его считают мертвым - все, от кого
ему надобно получать работу, и здоровым - все, кому надобно получать от него
деньги.
   Мюллер, Мюллер... Куда ты попал из должности  Виргилия  в  Берлине,  из
салонов Виардо, из помещичьей неги Ж. Санд. Прощай ноганские пресале  226  и
пулярды; прощай русские завтраки, продолжающиеся до вечера, и русские обеды,
оканчивающиеся на другой день, да прощай  и  русские,  -  в  Лондон  русские
ездили на скорую (161) руку,  сконфуженные,  потерянные  -  им  было  не  до
Мюллера. Да, кстати, прощай и солнце, которое  так  хорошо  греет  и  весело
светит, - когда нет денег на  внутреннее  топливо...  туман,  дым  и  вечная
борьба работы, бой из-за работы!
   Года через три  Мюллер  стал  заметно  стареть,  морщины  прорезывались
глубже и глубже - он опускался; уроки не шли (несмотря  на  то,  что  он  на
немецкий лад был очень основательно учен). Зачем  он  не  ехал  в  Германию?
Трудно сказать, но вообще у немцев, даже у таких неэгстовых  патриотов,  как
Мюллер, -  делается,  поживши  несколько  лет  вне  Германии,  непреодолимое
отвращение от родины, что-то вроде обратного Heimweh 227, В  Лондоне  он  не
мог свести концов. Длинная масленица, длившаяся около десяти лет, кончилась,
и суровый пост захватил  добродушного  буммлера;  потерянный,  вечно  ищущий
захватить денег, кругом в маленьких долгах  -  он  был  жалок  и  становился
диккенсовским лицом, - все еще  доканчивал  "Эрика",  все  еще  мечтал,  что
продаст его и заслужит разом талеры и лавры... но "Эрик"  был  упорен  и  не
оканчивался, и Мюллер, чтоб освежиться,  дозволял  себе,  сверх  пива,  одну
роскошь - plaisir train 228 в воскресенье. Он платил очень дешево за большие
пространства и ничего не видал.
   - Я еду на Isle of Wight 229, взад  и  вперед  (помнится  4  шилл.),  и
завтра утром рано буду опять в Лондоне.
   - Что же ты увидишь там?
   - Да, но зато четыре шиллинга...
   Бедный Мюллер, бедный буммлер!
   А впрочем, пусть он ездит в Рейд, не видавши  его;  лишь  бы  также  не
видал будущего: в его гороскопе не  осталось  ни  одной  светлой  точки,  ни
одного шанса. Он, бедняга, безотрадно  и  бесследно  исчезнет  в  лондонском
тумане.



   Отрывок этот идет за описанием "горных вершин" эмиграции - от их  вечно
красных утесов до низменных болот и "серных копей" 230. Я прошу читателя  не
забы(162)вать, что в этой главе мы опускаемся  с  ним  ниже  уровня  моря  и
занимаемся  исключительно  илистым  дном  его,  так,  как  оно  было   после
февральского шквала.
   Почти все описанное здесь  изменилось,  исчезло;  политические  подонки
пятидесятых годов  занесло  новыми  песками  и  новыми  грязями.  Истощился,
притих, вымер этот низменный мир волнений и гонений; отстой его успокоился и
занял свое место в слойке. Оставшиеся личности становятся редкостью, и я  уж
люблю с ними встречаться.
   Печально уродливы, печально смешны некоторые из образов, которые я хочу
вывести, но они все писаны с натуры, - бесследно исчезнуть и они не должны.

ЛОНДОНСКАЯ ВОЛЬНИЦА ШЕСТИДЕСЯТЫХ ГОДОВ231

   Простые несчастья и несчастья политические. - Учители и комиссионеры. -
Ходебщика и  хожалые.  -  Ораторы  и  эпистолаторы.  -  Ничего  не  делающие
фактотумы и вечно занятые трутни. - Русские. - Воры. - Шпионы. Писано в 1856
- 1857

   От серной шайки, как  сами  немцы  называют  марксидов,  естественно  и
недалеко перейти к последним подонкам, к мутной  гуще,  которая  оседает  от
континентальных толчков и потрясений на британских берегах и  пуще  всего  в
Лондоне.
   Можно себе представить, сколько противуположного снадобья захватывают с
собой с материка и оставляют в Англии приливы и отливы революций и  реакций,
истощающих, как перемежающаяся лихорадка, европейский  организм,  и  что  за
удивительные слои людей низвергаются  этими  волнами  и  бродят  по  сырому,
топкому лондонскому дну. Каков должен быть хаос понятий,  воззрений  у  этих
образцов всех нравственных  формаций  и  реформаций,  всех  протестов,  всех
утопий, всех отчаяний, всех надежд, встречающихся в закоулках,  харчевнях  и
питейных домах Лестер-сквера и его проселочных пере(163)улков. "Там, где,  -
по выражению "Теймса", - обитает жалкое население чужеземцев, носящих шляпы,
каких никто не носит, и волосы там, где их не надобно, население несчастное,
убогое, загнанное и которого трепещут  все  сильные  монархи  Европы,  кроме
английской королевы". Да, там действительно по public housaм 232 и харчевням
сидят эти чужие, эти гости, за джином с горячей водой, с  холодной  водой  и
совсем без воды, с горьким портером в кружке и с еще больше горькими словами
на губах, поджидая революции, к которой они больше неспособны,  и  денег  от
родных, которых никогда не получат,
   Каких оригиналов, каких чудаков я не нагляделся между ними! Тут рядом с
коммунистом старого толка, ненавидящим всякого собственника  во  имя  общего
братства, - старый карлист, пристреливавший своих  .родных  братьев  во  имя
любви к отечеству, из преданности к Монтемолино  или  Дон-Хуану,  о  которых
ничего не знал и не знает. Там рядом с венгерцем, рассказывающим, как  он  с
пятью гонведами опрокинул эскадрон австрийской  кавалерии,  и  застегивающим
венгерку до самого горла, чтобы иметь  еще  больше  военный  вид,  венгерку,
размеры которой показывают, что ее юность  принадлежала  другому,  -  немец,
дающий уроки музыки, латыни, всех литератур и  всех  искусств  из  насущного
пива, атеист, космополит,  презирающий  все  нации,  кроме  Кур-Гессена  или
Гессен-Касселя, смотря  по  тому,  в  котором  из  Гессенов  родился,  поляк
прежнего покроя, католически любящий независимость, и итальянец,  полагающий
независимость в ненависти к католицизму.
   Возле  эмигрантов-революционеров  эмигрант-консерваторы.   Какой-нибудь
негоциант или нотариус, sans adieu 233 удалившийся от родины,  кредиторов  и
доверителей, считающий  себя  тоже  несправедливо  гонимым,  -  какой-нибудь
честный банкрут, уверенный, что он  скоро  очистится,  приобретет  кредит  и
капитал, так, как его сосед справа достоверно знает, что на  днях  la  rouge
234 будет провозглашена лично самой "Марьянной"  -  а  сосед  слева,  -  что
орлеанская фамилия укладывается в Клермоне и принцессы шьют отличные  платья
для торжественного въезда в Париж. (164)
   К консервативной среде "виноватых, но  не  осужденных  окончательно  за
отсутствием  подсудимого",  принадлежат  и  больше  радикальные  лица,   чем
банкруты и нотариусы с горячим воображением, - это люди, имевшие  на  родине
большие несчастья и желающие всеми силами выдать свои простые  несчастья  за
несчастья политические. Эта особая номенклатура требует пояснения.
   Один наш приятель явился шутя в  агентство  сватовства.  С  него  взяли
десять франков и принялись расспрашивать, какую ему нужно невесту, в сколько
приданого, белокурую или смуглую, и  проч.;  затем  записывавший  гладенький
старичок, оговорившись и извиняясь, стал  спрашивать  о  его  происхождении,
очень обрадовался, узнав, что оно  дворянское,  потом,  усугубив  извинения,
спросил его, заметив притом, что молчание гроба их закон и сила:
   - Не имели ли вы несчастий?
   - Я поляк и в изгнании, то есть без родины, без прав, без состояния.
   - Последнее плохо, но позвольте, по  какой  причине  оставили  вы  вашу
belle patrie? 235
   - По причине последнего восстания (дело было в 1848 году).
   - Это ничего не значит, политические  несчастья  мы.  не  считаем;  оно
скорее выгодно, cest une attraction 236. Но позвольте,  вы  меня  заверяете,
что у вас не было других несчастий?
   - Мало ли было, ну отец с матерью у меня умерли.
   - О нет, нет...
   - Что же вы разумеете под словом другого несчастья?
   - Видите, если б вы  оставили  ваше  прекрасное  отечество  по  частным
причинам, а не по политическим. Иногда в  молодости  неосторожность,  дурные
примеры, искушение  больших  городов,  знаете,  эдак...  необдуманно  данный
вексель, не совершенно правильная растрата непринадлежащей  суммы,  подпись,
как-нибудь...
   - Понимаю, понимаю, -  сказал,  расхохотавшись,  .  Х,  -  нет,
уверяю вас, я не был судим ни за кражу, ни за подлог. (165)
   ...В 1855 году один француз exile de sa patrie 237 ходил  по  товарищам
несчастья с предложением помочь ему в издании его поэмы,  вроде  Бальзаковой
"Comedie du. diable", писанной стихами и прозой, с новой орфографией и вновь
изобретенным синтаксисом. Тут были действующими лицами Людвиг-Филипп,  Иисус
Христос, Робеспьер, маршал Бюжо и сам бог.
   Между прочим, явился он с той же просьбой к Ш,  честнейшему  и
чопорнейшему из смертных.
   - Вы давно ли в эмиграции? - спросил его защитник черных.
   - С тысяча восемьсот сорок седьмого года.
   - С тысяча восемьсот сорок седьмого года? И вы приехали сюда?
   - Из Бреста, из каторжной работы.
   - Какое же это было дело? Я совсем не помню,
   - О, как же, тогда это дело было очень известно. .  Конечно,  это  дело
больше частное.
   - Однако ж?.. - спросил несколько обеспокоенный Ш.
   - Ah bas, si  vous  y  tenez,  я  по-своему  протестовал  против  права
собственности, jai proteste a ma maniere 238.
   - И вы... вы были в Бресте?
   - Parbleu oui! 239 семь лет каторжной работы за  воровство  со  взломом
(vol avec ef fraction).
   И Ш голосом целомудренной Сусанны, гнавшей нескромных стариков,
просил самобытного протестанта выйти вон.
   Люди,  которых  несчастья,  по   счастью,   были   общие   и   протесты
коллективные,  оставленные  нами  в  закопченных  public  housax  и   черных
тавернах, за некрашеными столами  с  джинуатером  и  портером,  настрадались
вдоволь и, что всего больнее, не зная совсем за что.
   Время шло с ужасной медленностью, но шло; революции  нигде  не  было  в
виду,  кроме  в  их  воображении,  а   нужда   действительная,   беспощадная
подкашивала все ближе и ближе подножный корм, и вся эта масса людей, большею
частью хороших, голодала больше и больше. (166)
   Привычки у них не было к работе, ум, обращенный на политическую  арену,
не мог сосредоточиться на деле. Они хватались за все, но  с  озлоблением,  с
досадой, с нетерпением, без выдержки, и все падало  у  них  из  рук.  Те,  у
которых была сила и мужество труда, те незаметно выделялись и  выплывали  из
тины, а остальные?
   И какая бездна была этих остальных! С тех пор многих унесла французская
амнистия и амнистия смерти, но в начале пятидесятых годов я застал  еще  the
great tide 240.
   Немецкие изгнанники,  особенно  не  работники,  много  бедствовали,  не
меньше французов. Удач им было мало. Доктора медицины, хорошо учившиеся и во
всяком случае во сто раз лучше  знавшие  дело,  чем  английские  цирюльники,
называемые surgeon 241,  не  могли  пробиться  до  самой  скудной  практики.
Живописцы, ваятели  с  чистыми  и  платоническими  мечтами  об  искусстве  и
священнодейственном служении ему, но без производительного  .  таланта,  без
ожесточения,  настойчивости  работы,  без  меткого  чутья,  гибли  в   толпе
соревнующих соперников.  В  простой  жизни  своего  маленького  городка,  на
дешевом немецком корму они могли бы прожить мирно  и  долго,  сохраняя  свое
девственное поклонение идеалам и веру в свое жреческое  призвание.  Там  они
остались бы и умерли в подозрении таланта. Вырванные  французской  бурей  из
родны