религии.  Действительно,  стукнувшись  о  церковную
ограду, ему следовало остановиться, а он перелез на другую сторону и остался
там  один-одинехонек,  провожаемый  благочестивым  ругательством.   Но   нам
кажется, что рано или поздно ов точно так же остался бы и за другим черепком
раковины - один и outlaw! 313
   Толпа только  потому  не  освирепела  на  него  с  самого  начала,  что
государство и суд не так популярны,  как  церковь  и  алтарь.  Но  за  право
наказания  вступились  бы,  a  la  longue,  люди  получше  подкованные,  чем
богобеснующиеся квекеры и фельетонные святоши.
   О церковном учении и  истинах  катехизиса  никто,  уважающий  себя,  не
спорит, зная вперед, что они не могут выдержать никакой критики.  Нельзя  же
серьезно  доказывать  постное  зачатие   девы   Марии   или   уверять,   что
геологические  исследования  Моисея  сходны  с   исследованиями   Мурчисона.
Светские церкви  гражданского  и  уголовного  суда  и  догматы  юридического
катехизиса стоят  гораздо  тверже  и  пользуются,  впредь  до  рассмотрения,
правами доказанных истин и незыблемых аксиом. (217)
   Люди, опрокинувшие алтари, не дерзали коснуться до  зерцала.  Анахарсис
Клоц, гебертисты, назвавшие бога по имени - Разумом, были так же уверены  во
всех salus populi 314 и других гражданских заповедях, как средневековые попы
в каноническом праве и в необходимости жечь колдунов.
   Давно ли один из сильнейших, из самых смелых  мыслителей  нашего  века,
для того чтоб нанести церкве последний удар, секуляризовал ее в трибунал  и,
вырывая из рук жрецов Исаака, приготовляемого на заклание  богу,  отдал  его
под суд, то есть на заклание справедливости?
   Вековой спор, спор тысячелетний о воле и предопределении не кончен.  Не
один Оуэн  в  наше  время  сомневался  в  ответственности  человека  за  его
поступки; следы этого сомнения мы найдем у Бентама и у Фурье, у  Канта  и  у
Шопенгауэра, у  натуралистов  и  у  врачей  и,  что  всего  важнее,  у  всех
занимающихся статистикой преступлений. Во всяком случае, спор не решен, но о
том, что преступника наказывать справедливо и, притом, по мере преступления,
об этом и спору нет, это всякий сам знает!
   С которой же стороны lunatic asylum?
   "Наказание есть неотъемлемое право преступника", сказал сам Платон.
   Жаль, что он сам сказал этот каламбур, но, впрочем,  мы  не  обязаны  с
Аддисоновым "Катоном" приговаривать ко всему: "Ты прав,  Платон,  ты  прав",
даже и тогда, когда он говорит, что "наш дух не умирает".
   Если быть выпоронному или  повешенному  составляет  право  преступника,
пусть же он сам и предъявляет его, если  оно  нарушено.  Права  втеснять  не
надобно.
   Бентам называет преступника дурным счетчиком; понятно, что кто обчелся,
тот должен нести последствия ошибки, но ведь это - не право  его.  Никто  не
говорит, что. если вы стукнулись лбом, то вы имеете право на синее пятно,  и
нет особого чиновника, который бы посылал фельдшера сделать это пятно,  если
его нет. Спиноза еще  проще  говорят  о  могущей  быть  необходимости  убить
человека, мешающего жить другим, "так,  как  убивают  бешеную  собаку".  Это
понятно. Но юристы или так неоткровенны, или так забили  свой  ум,  что  они
казнь вовсе  не  (218)  хотят  признать  обороной  или  местью,  а  каким-то
нравственным вознаграждением, "восстановлением равновесия";  На  войне  дела
идут прямее: убивая неприятеля, солдат не ищет его вины,  не  говорит  даже,
что это справедливо, а кто кого сможет, тот того и повалит.
   - Но с этими понятиями придется затворить все суды.
   - Зачем? Делали же из базилик  приходские  церкви;  не  попробовать  ли
теперь их отдать под приходские школы?
   - С этими понятиями о безнаказанности не устоит ни одно правительство.
   - Оуэн мог бы как первый исторический брат на это отвечать: "Разве  мне
было поручено упрочивать правительства?"
   - Он в отношении правительств  был  очень  уклончив  и  умел  ладить  с
коронованными головами,  с  министрами-тори  и  с  президентом  американской
республики.
   - А разве он был дурен с католиками или протестантами?
   - Что ж, вы думаете, Оуэн был республиканец?
   - Я думаю, что Роберт Оуэн предпочитал ту форму правительства,  которая
наибольше соответствует принимаемой им церкве.
   - Помилуйте, у него никакой нет церкви.
   - Ну, вот видите.
   - Однако нельзя быть без правительства.
   -  Без  сомнения;  хоть  какое-нибудь  дрянное,  да   надобно.   Гегель
рассказывает о доброй старухе, говорившей:
   "Ну, что ж, что дурная погода, все лучше чтоб была дурная, чем  если  б
совсем погоды не было!"
   - Хорошо, смейтесь, да ведь государство погибнет без правительства.
   - А мне что за дело!
   IV

   Во время революции был сделан  опыт  коренного  изменения  гражданского
быта с сохранением сильной правительственной власти. (219)
   Декреты приготовлявшегося правительства уцелели с своим заголовком:
   Egalite Liberte
   Bonheur Commun 315.

   к которому иногда прибавляется в виде пояснения: "Он la mort!" 316
   Декреты, как и следует ожидать, начинаются с декрета полиции. 1.  Лица,
ничего не делающие для отечества, не имеют никаких  политических  прав,  это
иностранцы, которым республика дает гостеприимство. 2. Ничего не делают  для
отечества те, которые не  служат  ему  полезным  трудом.  3.  Закон  считает
полезными трудами:
   Земледелие, скотоводство, рыбную ловлю, мореплавание.
   Механические и ручные работы.
   Мелкую торговлю (la vente en detail).
   Извоз и ямщичество.
   Военное ремесло.
   Науки и  преподавание.  4.  Впрочем,  науки  и  преподавание  не  будут
считаться полезными, если лица, занимающиеся ими,  не  представят  в  данное
время  свидетельство  цивизма,  написанное   по   определенной   форме.   6.
Иностранцам воспрещается вход в публичные собрания. 7. Иностранцы  находятся
под прямым надзором  высшей  администрации,  которой  предоставляется  право
высылать их с места жительства и отправлять в исправительные места.
   В декрете о "работах" все расписано  и  распределено,  в  какое  время,
когда что делать, сколько часов работать; старшины дают  "пример  усердия  и
деятельности", другие доносят обо всем, делающемся в мастерских, начальству.
Работников посылают из Одного места в другое (так,  как  гоняют  мужиков  на
шоссейную работу у  нас),  по  мере  надобности  рук  и  труда.  11.  Высшая
администрация посылает на каторжную работу (travaux forces), под  надзор  ею
назначенных (220) общин, лиц обоего пола, которых инцивизм (incivisme  317),
лень, роскошь и дурное поведение дают обществу дурной пример.  Их  имущество
будет  конфисковано.  14.  Особенные  чиновники  заботятся  о  содержании  и
приплоде скота, об одежде, переездах и облегчениях работающих граждан.
   Декрет о распределении имущества. 1.  Ни  один  член  общины  не  может
пользоваться  ничем,  кроме  того,  что  ему  определяется  законом  и  дано
посредством облеченного властью чиновника (magistral). 2. Народная община  с
самого  начала  дает  своим  членам  квартиру,  платья,  стирку,  освещение,
отопление, достаточное количество хлеба, мяса, кур, рыбы, яиц, масла, вина и
других напитков. 3. В каждой коммуне,  в  определенные  эпохи,  будут  общие
трапезы, на которых члены общины обязаны  присутствовать.  5.  Всякий  член,
взявший плату за работу или хранящий у себя деньги, наказывается.
   Декрет о торговле. 1. Заграничная  торговля  частным  лицам  запрещена.
Товар будет конфискован, преступник наказан.
   Торговля будет производиться чиновниками.  Затем  деньги  уничтожаются.
Золото и серебро не ведено ввозить. Республика не выдает  денег,  внутренние
частные долги уничтожаются, внешние уплачиваются; а  если  кто  обманет  или
сделает подлог, то наказывается вечным рабством (esclavage perpetuel).
   За этим так и ждешь  "Питер  в  Сарском  Селе"  или  "граф  Аракчеев  в
Грузине", а подписал не Петр I, а первый социалист французский Гракх Бабеф!
   Жаловаться трудно, чтоб в этом проекте недоставало  правительства;  обо
всем попечение, за всем надзор, надо всем опека, все устроено, все приведено
в порядок. Даже воспроизведение животных не предоставляется  их  собственным
слабостям и кокетству, а регламентировано высшим начальством.
   И для чего, вы думаете, все это?  Для  чего  кормят  "курами  и  рыбой,
обмывают, одевают и утешают" 318 этих (221) крепостных благосостояния,  этих
приписанных к  равенству  арестантов?  Не  просто  для  них,  декрет  именно
говорит, что все это  будет  делаться  mediocrement  319.  "Одна  Республика
должна быть богата, великолепна и всемогуща".
   Это сильно напоминает нашу Иверскую божию матерь, sie  hat  Perlen  und
Diamanten 320,  карегу  и  лошадей,  иеромонахов  для  прислуги,  кучеров  с
незамерзаемой головой, словом, у нее все есть,  -  да  ее  только  нет,  она
владеет всем добром in effigie 321.
   Противуположность Роберта Оуэна с Гракхом Бабефом  очень  замечательна.
Через века, когда все изменится на земном шаре, по этим двум коренным  зубам
можно будет восстановить ископаемые остовы Англии  и  Франции  до  последней
косточки. Тем больше, что в сущности эти мастодонты  социализма  принадлежат
одной семье, идут к одной цели и из тех же побуждений, тем ярче их различие.
   Один  видел,  что,  несмотря  на  казнь   короля,   на   провозглашение
республики, на уничтожение  федералистов  и  демократический  террор,  народ
остался  ни  при  чем.  Другой  -  что,  несмотря   на   огромное   развитие
промышленности, капиталов, машин и  усиленной  производительности,  "веселая
Англия" делается все больше Англией  скучной,  и  Англия  обжорливая  -  все
больше  Англией  голодной.  Это  привело  обоих  к  необходимости  изменения
основных условий государственного  и  экономического  быта.  Почему  они  (и
многие другие) почти в одно и то же время попали  на  этот  порядок  идей  -
понятно. Противоречия общественного быта становились не больше  и  не  хуже,
чем прежде, но они выступали резче к концу XVIII века. Элементы общественной
жизни, развиваясь розно, разрушили ту гармонию, которая  была  прежде  между
ними при меньше благоприятных обстоятельствах.
   Встретившись так близко в точке  исхода,  оба  идут  в  противуположные
стороны.
   Оуэн видит в том, что общественное зло приходит к  сознанию,  последнее
достижение, последнюю победу тяжелого,  сложного  исторического  похода;  он
привет(222)ствует зарю нового дня, никогда  не  бывалого  и  невозможного  в
прошедшем, и уговаривает детей как можно скорее покинуть пеленки,  помочи  и
стать на свои ноги. Он заглянул в  двери  будущего  и,  как  путешественник,
доехавший до места, не сердится больше на дорогу, не бранит  ни  станционных
смотрителей, ни кляч.
   Но конституция 1793 года думала не так, а с ней не так  думал  и  Гракх
Бабеф. Она декретировала восстановление естественных прав человека,  забытых
и утраченных. Государственный быт - преступный плод  узурпации,  последствие
злодейского заговора тиранов и их сообщников  -  попов  и  аристократов.  Их
следует казнить, как врагов отечества,  достояние  их  возвратить  законному
государю,  которому  теперь  есть  нечего  и  который   называется   поэтому
санкюлотом. Пора восстановить его  старые,  неотъемлемые  права...  Где  они
были? Почему пролетарий государь?  Почему  ему  принадлежит  все  достояние,
награбленное другими?.. А! Вы сомневаетесь,  -  вы  подозрительный  человек,
ближний государь сведет вас к гражданину судье, а тот  пошлет  к  гражданину
палачу, и вы больше сомневаться не будете!
   Практика хирурга Бабефа не могла мешать практике акушера Оуэна.
   Бабеф  хотел  силой,  то  есть  властью,  разрушить  созданное   силой,
разгромить неправое стяжание. Для  этого  он  сделал  заговор;  если  б  ему
удалось овладеть Парижем, комитет insurrecteur 322 приказал бы Франции новое
устройство, точно так, как Византии его приказал победоносный  Османлис;  он
втеснил бы французам свое рабство общего  благосостояния  и,  разумеется,  с
таким насилием, что вызвал бы страшнейшую реакцию, в борьбе с которой  Бабеф
и его комитет погибли бы - бросив миру великую мысль в нелепой форме, мысль,
которая и теперь тлеет под пеплом и мутит довольство довольных.
   Оуэн, видя, что люди образованных стран подрастают к переходу  в  новый
период, не думал вовсе о насилии, а хотел только облегчить развитие. С своей
стороны он так же последовательно, как Бабеф с своей, принялся  за  изучение
зародыша, за развитие  ячейки.  Он  начал,  как  все  естествоиспытатели,  с
частного случая; его микроскоп, его лаборатория был New Lanark;  его  учение
росло и (223) мужало вместе с ячейкой, и оно-то довело  его  до  заключения,
что главный путь водворения нового порядка - воспитание.
   Заговор для Оуэна был не нужен, восстание могло только  повредить  ему.
Он не только мог ужиться с лучшим в мире правительством, с английским, но со
всяким другим.  Он  в  правительстве  видел  устарелый,  исторический  факт,
поддерживаемый людьми отсталыми  и  неразвитыми,  а  не  шайку  разбойников,
которую   надобно   неожиданно   накрыть.   Не   домогаясь    ниспровергнуть
правительство, он не домогался нисколько и поправлять  его.  Если  б  святые
лавочники не мешали ему, в Англии и Америке были бы теперь сотни New  Lanark
и New Harmony 323, в них втекали бы свежие  силы  рабочего  народонаселения,
они исподволь отвели бы лучшие жизненные соки  от  отживших  государственных
цистерн. Что же ему было бороться  с  умирающими?  Он  мог  их  предоставить
естественной смерти, зная, что каждый  младенец,  которого  приносят  в  его
школы, cest autant de pris 324 над церковью и правительством!
   Бабеф был казнен. Во время процесса он вырастает в одну из тех  великих
личностей - мучеников и побитых пророков, перед которыми невольно склоняется
человек. Он угас, а на его  могиле  росло  больше  и  больше  всепоглощающее
чудовище Централизации. Перед нею особенность стерлась, завянула, побледнела
личность и исчезла. Никогда на европейской почве, со времен тридцати тиранов
афинских до Тридцатилетней войны и от нее до исхода  Французской  революции,
человек не был так пойман  правительственной  паутиной,  так  опутан  сетями
администрации, как в новейшее время во Франции.
   Оуэна исподволь затянуло илом. Он двигался, пока мог, говорил, пока его
голос  доходил.  Ил  пожимал  плечами,  качал  головой;  неотразимая   волна
мещанства (224)  росла,  Оуэн  старелся  и  все  глубже  уходил  в  трясину;
мало-помалу его усилия, его слова, его учение - все исчезло в болоте. Иногда
будто попрыгивают фиолетовые  огоньки,  пугающие  робкие  души  либералов  -
только либералов, аристократы их презирают, попы ненавидят, народ не знает.
   - Зато будущее их!..
   - Как случится!
   - Помилуйте, к чему же после этого вся история?
   - Да и все-то на свете к чему? Что касается до истории, я не делаю ее и
потому за нее не отвечаю. Я, как "сестра Анна" в "Синей Бороде", смотрю  для
вас на дорогу и говорю, что вижу - одна пыль на столбовой, больше ничего  не
видать... Вот едут... едут, кажется, они - нет,  это  не  братья  наши,  это
бараны,  много  баранов!  Наконец-то  приближаются  два  гиганта  -   разным
дорогами. Ну уж не тот, так другой  потреплет  Рауля  за  синюю  бороду.  Не
тут-то было! Грозных указов Бабефа Рауль не слушается, в школу Р.  Оуэна  не
идет, - одного послал на гильотину, другого утопил в болоте. Я  этогo  вовсе
не хвалю, мне Рауль не родной, я только констатирую факт, и больше ничего!

V

   ...Около того времени, когда в Вандоме упали  в  роковой  мешок  головы
Бабефа и Дорте, Оуэн жил на одной квартире с другим  непризнанным  гением  и
бедняком, Фультоном, и отдавал ему последние свои шиллинги, чтоб  тот  делал
модели машин, которыми он обогатил и облагодетельствовал  род  человеческий.
Случилось, что один молодой офицер показывал дамам свою батарею.  Чтоб  быть
вполне любезным, он без всякой нужды пустил несколько ядер (это рассказывает
он сам); неприятель отвечал тем же,  несколько  человек  пали,  другие  были
изранены, дамы остались очень довольны нервным потрясением. Офицера немножко
угрызала совесть: "Люди эти, говорит, погибли совершенно  бесполезно"...  но
дело военное, это скоро прошло. Cela prometait 325, и  впоследствии  молодой
человек пролил крови больше, чем все революции (225) вместе, потребил  одной
конскрипцией 326 больше  солдат,  чем  надобно  было  Оуэну  учеников,  чтоб
пересоздать весь свет.
   Системы у него не было никакой, добра людям он не желал и не обещал. Он
добра желал себе одному, а под добром разумел власть. Теперь  и  посмотрите,
как слабы перед ним Бабеф и Оуэн! Его имя тридцать лет после его смерти было
достаточно, чтоб его племянника признали императором.
   Какой же у него был секрет?
   Бабеф  хотел  людям   приказать   благосостояние   и   коммунистическую
республику.
   Оуэн хотел их воспитать в другой экономический быт, несравненно  больше
выгодный для них.
   Наполеон не хотел ни того, ни другого; он  понял,  что  французы  не  в
самом деле желают питаться спартанской похлебкой  и  возвратиться  к  нравам
Брута Старшего,  что  они  не  очень  удовлетворятся  тем,  что  по  большим
праздникам "граждане будут сходиться рассуждать  о  законах  327  и  обучать
детей цивическим добродетелям". Вот дело другое - подраться  и  похвастаться
храбростью они, точно, любят.
   Вместо  того,  чтоб  им  мешать  и  дразнить,  проповедуя  вечный  мир,
лакедемонский стол, римские добродетели и миртовые  венки,  Наполеон,  видя,
как они страстно любят кровавую славу, стал их натравливать на другие народы
и сам ходить с ними на охоту. Его винить не за что, французы и без него были
бы такие же. Но эта одинаковость вкусов совершенно объясняет любовь  к  нему
народа: для толпы он не был упреком, он ее не оскорблял ни  своей  чистотой,
ни своими добродетелями, он не  представлял  ей  возвышенный,  преображенный
идеал; он не являлся ни карающим  пророком,  ни  поучающим  гением,  он  сам
принадлежал толпе и показал ей ее самое, с ее недостатками и  симпатиями,  с
ее страстями и влечениями, возведенную в гения и покрытую лучами славы.  Вот
отгадка его силы и влияния; вот отчего толпа плакала об нем, переносила  его
гроб с любовью и везде повесила его портрет. (226)
   Если и он пал, то вовсе не от того, чтоб толпа его  оставила,  что  она
разглядела пустоту его замыслов, что она устала отдавать последнего  сына  и
без причины лить кровь человеческую. Он додразнил другие  народы  до  дикого
отпора, и они стали отчаянно драться за свои  рабства  и  за  своих  господ.
Христианская  нравственность  была  удовлетворена;  нельзя  было  с  большим
остервенением защищать своих врагов!
   На этот раз военный деспотизм был побежден феодальным.
   Я не  могу  равнодушно  пройти  мимо  гравюры,  представляющей  встречу
Веллингтона с Блюхером в минуту победы под Ватерлоо, я долго смотрю  на  нее
всякий раз, и всякий раз внутри груди  делается  холодно  и  страшно...  Эта
спокойная, британская, не обещающая ничего светлого фигура - и  этот  седой,
свирепо-добродушный  немецкий  кондотьер.  Ирландец  на  английской  службе,
человек без отечества - и  пруссак,  у  которого  отечество  в  казармах,  -
приветствуют радостно друг друга; и как им не  радоваться,  они  только  что
своротили историю с большой дороги по ступицу в грязь,  в  такую  грязь,  из
которой ее в полвека не вытащат... Дело на рассвете... Европа  еще  спала  в
это время и не знала, что судьбы ее переменились. И  отчего?..  Оттого,  что
Блюхер поторопился, а Груши опоздал! Сколько несчастий и слез стоила народам
эта победа! А сколько несчастий и крови стоила бы народам  победа  противной
стороны?
   ...Да какой же вывод из всего этого?
   - Что вы называете вывод? Нравоучение вроде fais се que doit,  advienne
сe que pourra 328 или сентенцию вроде

   И прежде кровь лилась рекою,
   И прежде плакал челове