раздраженных друзей. Мы получали десятками письма, статьи, протесты.
Самому обвинителю писали  его  прежние  приятели  поодиночке  и  коллективно
письма, полные упреков, - одно из них было подписано общими друзьями  нашими
(из них три четверти ближе теперь к Ч.,  чем  к  нам),  он  сам  с  античной
доблестью прислал это письмо для хранения в нашей оружейной палате.
   Во дворце "Колокол" получил свое гражданство еще прежде. По статьям его
государь велел пересмотреть дело "стрелка  Кочубея",  подстрелившего  своего
управляющего. Императрица плакала над письмом к ней -о воспитании ее  детей,
и говорят, что сам отважный статс-секретарь Б в  припадке  заносчивой
самостоятельности повторял, что он ничего не  боится;  "жалуйтесь  государю,
делайте, что хотите, - пожалуй, пишите себе в  "Колокол",  мне  все  равно".
Какой-то офицер, обойденный в повышении, серьезно просил нас  напечатать  об
этом с особенным внушением государю. Анекдот Щепкина  с  Гедеоновым  передан
мною в другом месте, - таких анекдотов мог бы я рассказать десяток... 12
   ...Горчаков с удивлением показывал напечатанный в  "Колоколе"  отчет  о
тайном заседании государственного совета по крестьянскому делу. "Кто  же,  -
говорил он, - мог сообщить им так верно подробности, как  не  кто-нибудь  из
присутствовавших?"
   Совет обеспокоился  и  как-то  между  "Бутковым  и  государем"  келейно
потолковал,  как  бы  унять  "Колокол".  Бескорыстный   Муравьев   советовал
подкупить меня; жираф в андреевской ленте,  Панин,  предпочитал  сманить  на
службу. Горчаков, игравший  между  этими  "мертвыми  душами"  роль  Мижуева,
усомнился в моей продажности и спросил Панина:
   - Какое же место вы предложите ему?
   - Помощника статс-секретаря.
   - Ну, в помощники статс-секретаря он не пойдет, - отвечал  Горчаков,  и
судьбы "Колокола" были предоставлены воле божией. (279)
   А воля божия ясно обнаружилась в ливне писем и корреспонденции из  всех
частей России. Всякий писал, что попало: один, чтобы сорвать сердце, другой,
чтобы себя уверить, что он опасный человек... но  были  письма,  писанные  в
порыве негодования, страстные крики в обличение ежедневных мерзостей.  Такие
письма выкупали десятки "упражнений", так, как  иное  посещение  платило  за
всес "колонель рюс".
   Вообще баласт писем можно было разделить н  письма  без  фактов,  но  с
большим обилием души и красноречия, на письма  с  начальническим  одобрением
или с начальническими выговорами и, наконец, на письма с важными сообщениями
из провинции.
   Важные сообщения, обыкновенно писанные изящным  канцелярским  почерком,
имели почти "всегда еще более изящное предисловие,  исполненное  возвышенных
чувств и неотразимой лести, "Вы открыли новую эру российского слова  и,  так
сказать, мысли; вы первый с высоты лондонского амвона стали гласно  клеймить
людей, тиранствующих над нашим добрым народом - ибо  народ  наш  добрый,  вы
недаром  его  любите.  Вы  не  знаете,  сколько  сердец  бьются  любовью   и
благодарностью к вам в дальней дали нашего отечества...

   От знойные Колхиды до льдов

   ...скромной Оки, Клязьмы или такой-то губернии. Мы на вас смотрим,  как
на единственного защитника. Кто может, кроме  вас,  обличить  изверга  -  по
званию и месту, стоящего выше закона, - изверга  вроде  нашего  председателя
(казенной, уголовной,  удельной  палаты...  имя,  отчество,  фамилья,  чин).
Человек,  не   получивший   образованья,   доползший   из   низменных   сфер
канцелярского служения до почестей,  он  сохранил  всю  грубость  старинного
крючкотвора, не  отказываясь  вовсе  от  благодарности,  подписанной  князем
Хованским (как говорят у нас ставки). Грубость  этого  сатрапа  известна  во
всех окольных губерниях, чиновники  бегут  казенной  палаты,  как  окаянного
места, он дерзок не только с нами, но и с столоначальниками.  Жену  свою  он
оставил и держит на содержании  к  общему  соблазну  вдову  (имя,  отчество,
фамилья, чин  покойного  супруга),  которую  мы  прозвали  губернской  Миной
Ивановной, потому что ее руками все делается  в  палате.  Пусть  же  звучный
(280) голос "Колокола" разбудит и испугает этого пашу  среди  оргий  его,  в
преступных объятиях сорокалетней Иродиады. Если вы напечатаете  об  нем,  мы
готовы вам доставлять обильные сведения: у нас довольно "свиней в ермолках",
как выразился бессмертный автор гениального "Ревизора".
   Р. S. С тем неподражаемым резцом, которым вы умеете писать  ваши  едкие
сатиры, не забудьте черкнуть, что подполковник внутренней стражи 6  декабря,
на бале у дворянского предводителя,  -  куда  приехал  от  градского  головы
подшофе, - к концу ужина так нализался, что при сановитых дамах и их дочерях
начал произносить слова, более свойственные торговой  бане  и  площади,  чем
салону предводителя образованнейшего сословия в обществе".
   Рядом  с  письмами,  сообщавшими   тайны   поведения   председателя   и
председателевой жены и явное пьянство подполковника, приходили письма  чисто
поэтические, бескорыстные и бессмысленные.  Многие  из  них  я  уничтожил  и
раздарил друзьям,  но  некоторые  остались,  я  ими  непременно  поделюсь  с
читателями в конце этой части.
   Одно из лучших было (по-видимому) от молодого офицера, в  самой  первой
эманциповке, оно начиналось с общих мест и с слов: "Милостивый  государь"  -
очень скромно и лестно... Мало-помалу пульс подымался, пошли  советы,  потом
увещания... Жар возрастает.  -  На  четвертой  странице  (большого  формата)
дружба наша дошла до того, что незнакомец говорил  мне:  "Милый  мой  и  мои
шер". "Оттого, - заключал храбрый офицер, - я и пишу  тебе  так  откровенно,
что люблю тебя от души". Читая это письмо, я так и вижу  молодого  человека,
садящегося,  поужинавши,  за  письмо  и   за   бутылку   чего-нибудь   очень
неслабого... По мере того как бутылка пустеет,  сердце  наполняется,  дружба
растет, и с последним глотком добрый офицер меня любит и исправляет, любит и
хочет меня поцеловать... Офицер, офицер, оботрите только губы, и я  не  буду
иметь ничего против нашей быстрой дружбы in cotumaciam 13.
   Впрочем, говоря об офицерах, я должен сказать, что самые симпатичные  и
здоровые духом люди из посещавших нас - офицеры. Молодые люди  из  невоенных
(281) были по большей части непросты, нервны, очень поглощены  делами  своих
литературных кружков и не выходили из них. Военные были  скромнее  и  проще,
они чувствовали за собой недостаточное воспитание кадетских корпусов и,  как
бы зная свою  дурную  репутацию,  рвались  вперед  и  старались  чему-нибудь
научиться., В сущности, они вовсе не были хуже приготовлены, чем  другие,  -
и, по великому закону нравственных противудействий,  под  гнетом  деспотизма
корпусов воспитали в себе сильную любовь к независимости. В офицерском  мире
после Крымской войны начиналось серьезное движение, оно равно доказывается и
казненными, как Сливицкий, Арнгольдт... и убитыми, как Потебня, и сосланными
на каторгу, как Красовский, Обручев и проч.
   Конечно, многие и многие поворотили с тех пор оглобли и взошли в  разум
и в военный артикул, все это - дело обыкновенное...
   Кстати, к ренегатам. Один молодой энтузиаст из офицеров, бывший у  меня
в одно время с  благороднейшим  и  чистейшим  Сераковским  и  двумя  другими
товарищами, прощаясь, вывел меня в сад и, крепко обнимая, сказал:
   - Если вам занадобится когда-нибудь зачем-нибудь человек, преданный вам
безусловно, вспомните обо мне...
   - Сохраните себя и в своей груди те чувства, которыми вы полны, и пусть
никогда вас не будет в рядах идущих против народа.
   Он выпрямился. "Это невозможно!.. но... если вы  услышите  когда-нибудь
что-нибудь такое обо мне, не щадите меня, пишите ко мне,  пишите  открыто  и
напомните этот вечер..."
   ...Сераковский был уже раненый  вздернут  на  виселицу,  часть  молодых
людей, бывших в то же время в Лондоне, вышла в отставку, рассеялась...  Одно
имя встречалось мне  только  своими  повышениями  -  имя  моего  энтузиаста.
Недавно он на водах встретил  одного  старого  знакомого  -  бранил  Польшу,
хвалил  правительство,  и,  видя,  что   разговор   не   вяжется,   генерал,
спохватившись, сказал:
   - А вы, кажется, все еще не забыли наших глупых фантазий  в  Лондоне...
Помните беседы в Alpha road? Что за ребячество и что за безумие!
   Я не писал ему, - зачем? (282)

II

   №№№№№№№№№№№№№№№№№№№.

   ...Между моряками были тоже отличные, прекрасные люди, и не  только  те
славные юноши, о которых мае писал Ф. Капп из  Нью-Йорка,  но  вообще  между
молодыми штурманами  и  гардемаринами  веяло  новой,  свежей  силой.  Пример
Трувеллера дополнит лучше всяких комментарий нашу мысль 14.
   ...У меня с морским ведомством было  замечательное  столкновение.  Один
капитан  парохода  бывал  у  меня  с  своим  капитан-лейтенантом  и  другими
офицерами и даже звал на свой пароход пировать какие-то именины. Дни за  два
до этого пира узнал я, что  на  его  пароходе  дали  какому-то  матросу  сто
линьков за тайком выпитое вино, другого матроса они приготовлялись  истязать
за побег. Я написал капитану следующее письмо и послал его по почте на  борт
парохода:

   "Милостивый государь,
   вы были у меня, и я посещение ваше принял за знак сочувствия  вашего  к
нашему труду, к нашим началам; (283) я и теперь не перестал  так  думать,  а
потому решился с вами откровенно объясниться насчет  одного  обстоятельства,
сильно огорчившего нас и заставившего сомневаться в том,  чтоб  мы  понимали
друг друга.
   На днях, говоря с г. Тхоржевским, я узнал от  него,  что  на  пароходе,
находящемся под вашим начальством,  матросы  сильно  наказываются  линьками.
Причем я слышал историю несчастного моряка, хотевшего бежать  и  схваченного
английской полицией (по гнусному закону, делающему из матроса раба).
   Здесь невольно  возникает  вопрос  -  неужели  закон  обязывает  вас  к
исполнению свирепых его распоряжений, и какая ответственность лежала  бы  на
вас, если б  вы  не  исполнили  требований,  естественно  противных  всякому
человеческому чувству? При всей дикой  нелепости  наших  военных  и  морских
постановлений, я не (284)  помню,  чтоб  они  под  строгой  ответственностью
вменяли в обязанность телесно наказывать без суда, напротив,  они  стараются
ограничить произвол  начальнических  наказаний,  ограничивая  число  ударов.
Остается предположить, что вы делаете эти истязания по  убеждению,  что  они
справедливы; но тогда подумайте, что же общего между нами, открытыми врагами
всякого деспотизма, насилья и на первом плане телесных наказаний - и вами?
   Если это так, как я должен объяснить ваше посещение?
   Вам может показаться  странным  мое  письмо  -  та  нравственная  сила,
которую  мы  представляем,  мало  известна  в  России,  но  к  ней   надобно
приучиться. Гласность будет стоять возле всех  злоупотребляющих  властью,  и
если их совесть долго не проснется, наш "Колокол" будет служить будильником.
   Дайте  нам  право  надеяться,  что  вы  не  приведете  нас  к   жесткой
необходимости повторить наш совет печатно, и примите уверение, что Огарев  и
я - мы душевно были бы рады снова протянуть вам  руку,  но  не  можем  этого
сделать, пока она не бросит линька.
   Park House, Fulham"
   На это письмо капитан парохода отвечал:
   "М. г. Ал. Ив., .
   я получил ваше письмо и сознаюсь, что оно было для меня  неприятно,  не
потому, чтоб я боялся встретить свое имя в "Колоколе", а собственно  потому,
что человек, которого я вполне почитаю, мог быть  обо  мне  дурного  мнения,
которого я нисколько не заслуживаю.
   Если б вы знали сущность дела, о котором  вы  так  горячо  пишете,  то,
верно, не написали бы мне столько упреков. Я объясню вам  все  и  представлю
доказательства, которым вы поверите, если назначите мне время, когда  и  где
могу вас увидеть.
   Примите и пр. Green Drey Dock, Блакволь". (285)
   Вот мой ответ:
   "М. г.,
   поверьте, что мне очень больно,  что  я  должен  был  писать  к  вам  о
предмете, неприятном для  вас,  но  вспомните,  что  вопрос  об  уничтожении
телесных наказаний для нас имеет чрезвычайную важность.
   Русский  солдат,  русский  мужик  только  тогда  вздохнут  свободно   и
разовьются во всю ширь  своей  силы,  когда  их  перестанут  бить.  Телесное
наказание равно растлевает наказуемого и наказывающего, - отнимая  у  одного
чувство  человеческого  достоинства,   у   другого   чувство   человеческого
сожаления. Посмотрите на результат помещичьего  права  и  полицейски-военных
экзекуций. У нас образовалась целая каста палачей,  целые  семьи  палачей  -
женщины, дети, девушки розгами и палками, кулаками и башмаками бьют дворовых
людей.
   Великие деятели  14  декабря  так  поняли  важность  этого,  что  члены
общества обязывались не терпеть  дома  телесных  наказаний  и  вывели  их  в
полках, которыми начальствовали. Фонвизин  писал  полковым  командирам,  под
влиянием Пестеля, приказ о постепенном выводе телесных наказаний.
   Зло это так вкоренилось у нас, что его последовательно не выведешь, его
надобно разом уничтожить, как  крепостное  состояние.  Надобно,  чтоб  люди,
поставленные, как вы, отдельными начальниками, взяли благородную инициативу.
Это, может, будет трудно, - что же из этого? Тем больше славы. Если б я  мог
надеяться, что наша переписка приведет к этому результату, я благословил  бы
ее, это была бы для меня одна из высших наград - моя андреевская лента.
   Еще слово. Вы говорите, что могли бы показать обстоятельства  дела,  то
есть доказать, что наказание было справедливо. Это все равно.  Мы  не  имеем
права сомневаться в вашей справедливости. Да и что же бы было писать к  вам,
если б у вас матросы наказывались несправедливо? Телесные наказания и  тогда
надобно уничтожить, когда они по смыслу татарски-немецкого  законодательства
совершенно справедливы.
   Позвольте мне быть уверенным, что вы видите всю чистоту моих намерений,
и почему я адресовался к  вам.  Мне  кажется,  что  вы  можете  сделать  эту
перемену у вас, (286) другие последуют, это будет великое дело. Вы  покажете
пример русским,  что  древнеславянская  кровь  больше  сочувствует  народным
страданиям, чем Петербург.
   Я сказал все, что было на сердце; дайте  мне  надежду,  что  слова  мои
сколько-нибудь западут в душу, и примите уверение в желании всего благого".

   ...На праздник я не поехал. Многие находили, что я очень хорошо  сделал
и что, несмотря на все доблести капитана и его лейтенанта, не  надобно  было
класть пальца в рот, Я этому  не  верю  и  никогда  не  верил.  После  1862,
конечно, я не поставил бы ноги на палубу русского корабля, но тогда  еще  не
наставал период муравьево-катковский.
   Праздник не удался. Переписка наша все испортила. Говорят, что  капитан
не был главным виновником наказаний, а - капитан-лейтенант.  Поздней  ночью,
после попойки он мрачно  сказал:  "Такая  судьба;  другие  и  не  так  дерут
матросов, да все с рук сходит, а я в кои-то веки употребил меру построже  да
тотчас и попал в беду..."
   ...Так дошли мы до конца 1862 года.
   В дальних  горизонтах  стали  показываться  дурные  знамения  и  черные
тучи... Да и вблизи совершилось великое несчастье, чуть ли  не  единственное
политическое несчастье во всей нашей жизни.

III 1862

   ...Бьет тоже десять часов утра, и я также слышу посторонний  голос,  уж
не воинственный, густой  и  строгий,  а  женский,  раздраженный,  нервный  и
немного со слезами. "Мне непременно, непременно нужно  его  видеть...  Я  не
уйду, пока не увижу".
   И затем входит молодая русская девушка или барышня,  которую  я  прежде
видел раза два.
   Она останавливается передо мной, пристально смотрит мне в глаза;  черты
ее печальны, щеки горят; она наскоро извиняется и потом: (287)
   - Я только что воротилась из России,  из  Москвы;  ваши  друзья,  люди,
любящие  вас,  поручили   мне   сказать   вам,   спросить   вас...   -   она
приостанавливается, голос ей изменяет.
   Я ничего не понимаю.
   - Неужели вы, - вы, которого мы любили так горячо, вы?..
   - Да в чем же дело?
   - Скажите, бога ради, да или нет,  -  вы  участвовали  в  петербургском
пожаре?
   - Я?
   - Да, да - вы, - вас обвиняют... по крайней мере говорят, что вы  знали
об этом злодейском намерении.
   - Что за безумие, и вы это можете принимать так серьезно?
   - Все говорят!
   - Кто это все? Какой-нибудь Николай Филиппович Павлов? (Мое воображение
в те времена дальше не шло!)
   - Нет, люди близкие вам, люди страстно любящие вас, - вы для них должны
оправдаться; они страдают, они ждут...
   - А вы сами верите?
   - Не знаю. Я затем и пришла, что не знаю; я жду от вас объяснения...
   - Начните с того, что успокойтесь, сядьте и  выслушайте  меня.  Если  я
тайно участвовал в поджогах, почему же вы думаете, что я бы вам  сказал  это
так, по первому спросу? Вы не имеете права, основания мне поверить...  Лучше
скажите, где во всем писанном мною есть что-нибудь, одно слово,  которое  бы
могло оправдать такое  нелепое  обвинение?  Ведь  мы  не  сумасшедшие,  чтоб
рекомендоваться русскому народу поджогом Толкучего рынка!
   - Зачем же вы молчите, зачем не  оправдываетесь  публично?  -  заметила
она, и в глазах ее было видно раздумье и сомнение. - Заклеймите печатно этих
злодеев, скажите, что вы ужасаетесь их, что вы не с ними, или...
   - Или что? Ну, полноте-,  -  сказал  я  ей,  улыбаясь,  -  играть  роль
Шарлотты Корде, у вас нет кинжала, и я сижу не в ванне. Вам стыдно, и  нашим
друзьям вдвое, верить такому вздору, а нам стыдно в нем  оправды(288)ваться,
да еще по дороге стараясь  утопить  и  разобидеть  каких-то  нам  совершенно
незнакомых людей, которые теперь в руках тайной  полиции  и  которые,  очень
может быть, столько же участвовали в пожарах, сколько и мы с вами.
   - Так вы решительно не будете оправдываться?
   - Нет.
   - Что же я напишу туда?
   - Да вот то, что мы с вами говорили.
   Она вынула из кармана последний "Колокол" и прочла:  "Что  за  огненная
чаша страданий идет мимо нас? Огонь ли это безумного  разрушения,  кара  ли,
очищающая пламенем? Что довело людей до этого средства и что эти люди? Какие
тяжелые минуты для отсутствующего, когда, обращаясь  туда,  где  вся  любовь
его, все, чем живет человек, он видит одно немое зарево".
   - Страшные, темные строки, ничего не говорящие против вас и  ничего  за
вас. Верьте мне, оправдывайтесь - или вспомните мои  слова:  друзья  ваши  и
сторонники ваши вас оставят.
   ...Так, как колонель рюс был тамбур-мажором нашего успеха,  так  мирная
Шарлотта Корде явилась  провозвестницей  нашего  распадения  с  общественным
мнением, и притом  в  обе  стороны.  В  то  время  как  приподнявшие  голову
реакционеры называли нас извергами и зажигателями, часть молодежи  прощалась
с нами, как с отсталыми на дороге. Первых  мы  презирали,  вторых  жалели  и
печально ждали, как суровые волны жизни сгубят  уплывших  далеко,  и  только
часть причалит назад к берегам.
   Клевета росла и вскоре, подхваченная печатью, разошлась по всей России.
Тогда только что начинался фискальный  период  нашей  журналистики.  Я  живо
помню удивление  людей  простых,  честных,  вовсе  не  революционеров  перед
печатными доносами, -  это  было  совершенно  ново  для  них.  Обличительная
литература  круто  повернула  оружие  и  сразу  перегнулась   в   литературу
полицейских обысков и шпионских наушничаний.
   В самом обществе произошел переворот. Освобождение  крестьян  отрезвило
одних, другие просто устали от политической агитации; им захотелось прежнего
покоя - сытость одолела  ими  перед  обедом,  который  доставался  с  такими
хлопотами. (289)
   Нечего сказать, коротко у нас дыхание и длинна выносливость!
   Семь лет либерализма истощили весь запас  радикальных  стремлений.  Все
накопившееся и сжатое в уме с 1825 года потратилось на восторги  и  радости,
на предвкушение будущих благ. После усеченного освобождения крестьян  слабым
нервам казалось, что Россия да