лось  расчищать  полицейским,  толпа  сама
расступилась - присяжные пошли  в  таверну  на  Флитстрит,  народ  пошел  их
провожать, новые толпы по мере того, как они проходили, кричали им  "ура"  и
бросали шляпы вверх.
   Это было часу в шестом, в семь часов в Манчестере, Ньюкестле, Ливерпуле
и  проч.  работники  бегали  по  улицам  с  факелами,  возвещая  жителям   -
освобождение Бернара. Весть эту сообщили по телеграфу их знакомые; с четырех
часов толпы стояли у телеграфических контор.
   Вот как Англия отпраздновала новое торжество своей свободы!
   После палмерстоновского поражения за Conspiracy Bill и неудачу дербитов
в деле Бернара,  процессы,  затеянные  правительством  против  двух  брошюр,
становились невозможными. Если б Бернар был обвинен, повешен или послан  лет
на двадцать в депортацию и  общественное  мнение  осталось  бы  равнодушным,
тогда было  бы  легко  принести  на  заклание,  для  полноты  (105)  жертвы,
двух-трех Исааков книгопечатания. Французские  агенты  уже  точили  зубы  на
другие брошюры и в том числе на "Письмо" Маццини.
   Но Бернар был от суда освобожден,  и  это  не  все.  Овация  присяжным,
восторженный шум в Old Bailey,  радость  во  всей  Англии  не  предсказывали
успеха. Дело брошюр перенесли в Queens Bench.
   Это был  последний  опыт  обвинить  подсудимых.  Присяжные  Old  Bailey
казались ненадежными, жители Сити, строго держащиеся своих прав и  несколько
оппозиционные по традиции, не внушали доверия,  присяжные  Queens  Bench  из
Вест-Энда, большей частью богатые торговцы, строго придерживающиеся  религии
порядка и традиции наживы. Но и на это jury 133 трудно  было  считать  после
вердикта портного.
   К тому же вся пресса в Лондоне и во всем  королевстве,  за  исключением
нескольких, заведомо подкупленных листов,  восстала,  без  различия  партий,
против  посягательства  на  свободу   книгопечатания.   Сбирались   митинги,
составлялись комитеты, делались складки для уплаты штрафов и проторей,  если
бы правительству удалось осудить издателей, писались адресы и петиции.
   Дело становилось труднее и нелепее со всяким днем.  Франция  в  широких
шароварах, couleur garance 134, в кепи несколько  набок,  с  зловещим  видом
смотрела из-за Ламанша  -  чем  кончится  дело,  предпринятое  в  защиту  ее
господина. Освобождение Бернара ее глубоко обидело, и она вынимала из  ножен
свой тесак, ругаясь, как капрал.

   Пуще сердце замирает,
   Тяжелей тоска...
   С серебряной бледностью смотрел капитал на правительство  -  зеркальное
правительство отразило его испуг. Но до этого нет никакого  дела  Кембелю  и
судебной власти не от мира сего. Она знала одно, что процесс против  свободы
книгопечатания противен духу всей нации и строгий  приговор  лишит  их  всей
популярности  и  вызовет  грозный  протест.  Им  оставалось  приговорить   к
ничтожному наказанию, к фардингу (106) королеве - к одному дню  тюрьмы...  А
Франция-то, с кепи набекрень, приняла бы такое решение за личную обиду.
   Еще хуже бы было, если б присяжные оправдали  Трулова  и  Тхоржевского,
тогда вся вина пала бы на правительство - почему оно не  велело  лондонскому
префекту или лорду-мэру назначить присяжных из service  de  surete  135,  no
крайней мере из друзей порядка... Ну, и вслед за тем:

   Tambourgi! Tambourgi! they larum afar... 136

   Это безвыходное положение очень хорошо понимали министры королевы и  ее
атторней, может бы, и они что-нибудь сделали, если б в Англии  вообще  можно
было делать то, что англичане называют коуп дете, а французы - coup dEtat, а
пример к тому же  извертливого,  двужильного,  неуловимого  молодого-старого
Палмерстона был так свеж...

   Что за комиссия, создатель.
   Быть взрослой нации царем!

   Пришел день суда.
   Накануне наш Б отправился в  Queens  Bench  и  вручил  какому-то
полицейскому пять шиллингов, чтобы он его завтра провел. Б смеялся  и
потирал руки, он был уверен, что мы останемся  без  места  или  что  нас  не
пропустят в дверях. Он одного не взял в расчет, что именно дверей-то в  залу
Queens Bencha и нет, а есть большая арка. Я пришел за час до Кембеля, народу
было немного, и я уселся превосходно. Смотрю, минут через двадцать  является
Б, глядит по сторонам, ищет, беспокоится.
   - Что тебе надобно?
   - Ищу, братец, моего полицейского.
   - Зачем тебе его?
   - Да он обещал место дать.
   - Помилуй, тут сто мест к твоим услугам.
   - Надул полицейский, - сказал Б , смеясь.
   - Чем же  он  надул,  ведь  место  есть.  Полицейский,  разумеется,  не
показывался. (107)
   Между Тхоржевским и Трудовым шел горячий разговор, в нем участвовали  и
их солиситоры, наконец  Тхоржевский  обратился  ко  мне  и  сказал,  подавая
письмо:
   - Как вы думаете об этом письме?
   Письмо было от Трулова к его адвокату: он жаловался в нем  на  то,  что
его арестовали, и говорил,  что,  печатая  брошюру,  он  вовсе  не  думал  о
Наполеоне, что он и впредь не намерен издавать подобных  книг;  письмо  было
подписано. Трудов стоял возле.
   Советовать Трулову мне было нечего, я отделался какой-то пустой фразой,
но Тхоржевский сказал мне:
   - Они хотят, чтоб и я подписал такое письмо, этого не  будет,  я  лучше
пойду в тюрьму, а такого письма не подпишу.
   "Сайленс!" 137 - закричал huissier;  явился  лорд  Кембель.  Когда  все
формальности были окончены, присяжные  приведены  к  присяге,  Фицрой  Келли
встал  и  объявил  Кембелю,  что  он  имеет  сообщение   от   правительства.
"Правительство, - сказал он, - имея в виду  письмо  Трулова,  в  котором  он
объясняет то-то и то-то, и приняв в расчет то-то и то-то, с  своей  стороны,
от преследования отказывается".
   Кембель, обратившись  к  присяжным,  сказал  на  это,  что  "виновность
издателя брошюры о tyrannicidee  несомненна,  что  английский  закон,  давая
всевозможную свободу печати, тем не менее имеет полные  средства  наказывать
вызов на такое ужасное преступление, и проч. Но так  как  правительство,  по
таким-то соображениям, от преследования отказывается, то и  он  готов,  если
присяжные согласны, суд прекратить, впрочем, если они  этого  не  хотят,  он
будет продолжать".
   Присяжные хотели завтракать, идти по своим делам, и потому,  не  выходя
вон, обернулись спиной и, переговоривши, отвечали, как и следовало  ожидать,
что они тоже согласны на прекращение суда.
   Кембель возвестил Трулову, что он от суда и следствия свободен. Тут  не
было даже рукоплескания, а только хохот.
   Наступил антракт. В это время Б вспомнил, что он еще не пил чаю,
и пошел  в  ближнюю  (108)  таверну.  Черту  эту  я  особенно  отмечаю,  как
совершенно русскую. Англичанин ест много и жирно,  немец  много  и  скверно,
француз немного, но с энтузиазмом; англичанин сильно пьет пиво и все прочее,
немец пьет тоже пиво, да еще пиво  за  все  прочее;  но  ни  англичанин,  ни
француз, ни немец не находятся в  такой  полной  зависимости  от  желудочных
привычек, как русский. Это связывает их  по  рукам  и  ногам.  Остаться  без
обеда... как можно... лучше днем опоздать, лучше того-то совсем  не  видать.
Б заплатил за свой чай, сверх двух шиллингов, следующей  превосходной
сценой
   Когда черед дошел до Тхоржевского, Фицрой Келли встал и снова  объявил,
что он имеет сообщение от правительства. Я натянул уши. Какую же причину  он
выдумал? Тхоржевский письма не писал.
   "Подсудимый, - начал Ф. Келли, - Stanislas Trouj... Torj...  Toush...",
и он остановился, добавив: "That is impossible! The foreign gentleman at the
bar... 138, хотя и действительно виноват в издании и продаже брошюры Ф. Пиа,
но правительство, взяв в расчет, что он иностранец и английских  законов  по
этой части не знал, на первый случай отказывается от преследования".
   И та же комедия. Кембель спросил присяжных. Присяжные в  ту  же  минуту
акитировали 139 Тхоржевского.
   Французы и тут были недовольны. Им хотелось пышную mise en scene, -  им
хотелось громить тиранов и защитить la cause des peuples... 140;  может,  по
дороге Трулова и Тхоржевского приговорили бы к  штрафу,  к  тюрьме;  но  что
значит тюрьма, десять лет тюрьмы... перед  всенародным  повторением  великих
начал, ставящих вне закона - тиранов и их сеидов...  незыблемых  начал  1789
года, на которых так твердо стоит свобода Франции... в ссылке!
   Правительство, испуганное соседом, ударилось второй  раз  об  гранитный
утес английской свободы и смиренно отступило - какого  же  больше  торжества
свободной печати? (109)



   В начале будущего года думаем мы издать IV и V томы  "Былого  и  думы".
Найдут ли они тот прием, полный сочувствия, как отрывки из них, напечатанные
в "Полярной звезде", и три первые части? Покамест мы  решились,  когда  есть
место, помещать в "Колоколе" отрывки из  ненапечатанных  глав  и  на  первый
случай берем рассказ о польских выходцах в Лондоне.
   Глава эта (IV в V томе) начата в. 1857 году  и,  помнится,  дописана  в
1858. Она бедна и недостаточна. Я сделал, перечитывая ее, несколько  внешних
поправок;
   переделывать существенное в записках не идет - помеченные  воспоминания
так же принадлежат былому, как и события. Между ею и настоящим прошли  63  и
64 годы, совершились страшные несчастья, раскрылись страшные правды.
   Не дружеский букет на гробе  доброго  старика  в  Париже,  не  плач  на
Гайгетской могиле нужны теперь - не человек хоронится, а целый народ толкают
в могилу. Его судьбе прилична одна горесть - горесть пониманья, и, может,  с
нашей стороны один дар - дар молчания. Последние события в Польше  вдохновят
еще не одного  поэта,  не  одного  художника,  они  долго  будут,  как  тень
Гамлетова отца, звать на месть, не щадя самого  Гамлета...  Мы  еще  слишком
близки к событиям. Рукам, по которым текла кровь раненых, не идет ни  кисть,
ни резец, они еще слишком дрожат.
   Я назвал тогда главу  эту  "Польские  выходцы",  справедливее  было  бы
назвать ее "Легендой о Ворцеле", но, с другой стороны, в его чертах,  в  его
житии так поэтично воплощается польский эмигрант, что его можно  принять  за
высший тип. Это была натура цельная, чистая,  фанатическая,  святая,  полная
той полной преданности, той несокрушимой страсти, той великой мономании, для
которой нет больше жертв, счета службы,  .жизни  вне  своего  дела.  Ворцель
принадлежал  к  великой  семье  мучеников  и  апостолов,  пропагандистов   и
поборников своего  дела,  всегда  являвшихся  около  всякого  креста,  около
всякого освобождения...
   Мне пришлось совершенно случайно перечитать мой  рассказ  о  Ворцеле  в
Лугано. Там живет один из креп(110)ких старцев  той  удивительной  семьи,  о
которой идет речь, и мы с ним вспомнили покойного Ворцеля. Ему за семьдесят,
он сильно состарелся с тех пор, как я его не видал, но это тот же неутомимый
работник итальянского дела, тот же фанатический  друг  Маццини,  которого  я
знал  десять  лет  тому  назад.  Вендетта  за  альпийскими  скалами,  сам  -
поседевшая скала итальянского освобождения, он дожил в борьбе не  только  до
исполнения половины своих надежд, но и до новых черных дней, готовый  опять,
как прежде, на бой, на гибель и не уступивший никогда никому  ни  в  чем  ни
одной йоты своего -credo. Как Ворцель, он беден и, как Ворцель, не думает об
этом. Большинство этих людей гибнет на полдороге, насильственной  или  своей
смертью, но все, что делается, делается ими. Мы расчищаем дорогу, мы  ставим
вопросы, мы подпиливаем старые столбы, мы бросаем дрожжи в душу;  они  ведут
массы на  приступ,  они  падают  или  побеждают...  Таков  на  первом  плане
Гарибальди, и не мыслитель, и не политик - а любовь, вера и надежда.
   Судьба  Ворцеля  самая  трагическая  из   всех.   Ее   пятое   действие
продолжалось и заключилось после его смерти; об нем нельзя сказать того, что
говорится о большей части падших на дороге к обетованной земле: "Зачем он не
дожил!" Смерть его скосила вовремя, что было бы с ним, если бы он  дожил  до
1865 года?
   Я рад, что память об Ворцеле так ярко воскресла  в  Лугано,  мне  дорог
этот  угол,  с  своим  теплым  озером,  обнесенным  горами,  с  своим  вечно
электрическим воздухом... Там я жил после страшных ударов 1852  года...  Там
есть каменная женщина, опершаяся на обе руки, в  безвыходном  горе  глядящая
перед собой и вечно плачущая... это была Италия, когда резец Белы 141 создал
ее - не Польша ли она теперь?
   Тун, 17 августа 1865. (111)

ПОЛЬСКИЕ ВЫХОДЦЫ

   Алоизий Бернацкий. - Станислав Ворцель. - Агитация 1854 -  56  года.  -
Смерть Ворцеля.

   Nuovi tormenti e nuovi tormentati!
   "Ynferno" 142

   Другие  несчастия,  другие  страдальцы  ждут  нас.  Мы  живем  на  поле
вчерашней битвы - кругом лазареты,  раненые,  пленные,  умирающие.  Польская
эмиграция, старшая всем, истощилась больше  других,  но  была  упорно  жива.
Перейдя границу, поляки вопреки Дантону взяли с  собой  свою  родину  и,  не
склоняя головы, гордо и угрюмо пронесли ее по свету. Европа  расступилась  с
уважением перед торжественным шествием отважных бойцов.  Народы  выходили  к
ним на поклон; цари сторонились и отворачивались, чтоб дать  им  пройти,  не
замечая их. Европа проснулась на минуту от их шагов, нашла слезы и  участие,
нашла деньги и силу их дать 143. Печальный образ польского выходца  -  этого
рыцаря народной независимости, остался в памяти народной.  Двадцать  лет  на
чужбине вера его не ослабла, и на всякой роковой перекличке в дни  опасности
и борьбы за волю поляки первые отвечали:
   ".Здесь!"  -  как  сказал  Ворцель   или   старший   Дараш   Временному
правительству в 1848 году. (112)
   Но правительство, в котором сидел Ламартин, в них не нуждалось и  вовсе
об них не думало. Самые истые республиканцы вспомнили Польшу для того,  чтоб
ее употребить неоткровенным криком восстания  и  войны  15  мая  1848.  Ложь
поняли, но на Польшу французская буржуазия (у которой Польша была  капризом,
как у английской - Италия) стала с тех пор  дуться.  В  Париже  не  говорили
больше с прежней риторикой о Varsovie  echevelee  144,  и  только  в  народе
оставалась,  рядом  с  всякими  бонапартовскими  воспоминаниями,  легенда  о
Понятуски, поддерживаемая лубочной картинкой, на которой  Понятовский  тонет
верхом в своей chapska.
   С 1849 начинается для польской  эмиграции  самое  удручительное  время.
Томно длится оно до Крымской войны  и  смерти  Николая.  Ни  одной  истинной
надежды, ни одной капли  живой  воды.  Апокалиптическое  время,  провиденное
Красинским, казалось, наступало. Отрезанная от страны, эмиграция осталась на
другом берегу и, как дерево без новых соков, вяла, сохла, делалась чужой для
родины, не переставая быть чужой для стран, в которых жила. Они до некоторой
степени ей сочувствовали, но их несчастье продолжалось слишком  долго,  а  в
душе человека нет доброго чувства, которое бы не  изнашивалось.  К  тому  же
вопрос польский прежде всего был  вопрос  национальный  и  только  формально
революционный, то есть по отношению к чужеземному игу.
   Эмиграция смотрела столько же назад,  сколько  вперед,  она  стремилась
восстановлять - как будто в прошедшем что-нибудь  достойное  восстановления,
кроме независимости - а одна независимость ничего не  говорит,  это  понятье
отрицательное.  Разве  можно  быть  независимее  России?  В  сложную,   туго
выработывающуюся формулу будущего общественного устройства Польша внесла  не
новую идею, а свое историческое право и свою готовность  помогать  другим  в
справедливой надежде на взаимность. Борьба за независимость всегда  вызывает
горячее сочувствие, но она не может стать своим делом для чужих.  Только  те
интересы принадлежат всем, которые по сущности  своей  не  нацио(113)нальны,
как, например, интересы католицизма и протестантизма, революции  и  реакции,
экономизма и социализма.
   ...В   1847   году   познакомился   я   с   польской    демократической
Централизацией. Тогда она жила в Версале, и,  сколько  мне  казалось,  самый
деятельный член  ее  был  Высоцкий.  Особенного  сближения  не  могло  быть.
Эмигрантам хотелось слышать от  меня  подтверждение  своим  желаниям,  своим
предположениям, а не то, что я знал. Они желали иметь  сведения  о  каком-то
заговоре, подкапывающем все государственное здание в России,  и  спрашивали,
участвует ли в  нем  Ермолов...  А  я  им  мог  рассказывать  о  радикальном
направлении  тогдашней  молодежи,  q  пропаганде  Грановского,  об  огромном
влиянии Белинского, о социальном оттенке в обеих партиях, бившихся  тогда  в
литературе и в обществе, у западников и  славянофилов.  -  Им  казалось  это
неважным.
   У них было богатое прошедшее, у нас - большая надежда, у них грудь была
покрыта рубцами, у нас только крепли для них мышцы. Мы казались  ополченцами
перед ними, ветеранами. Поляки  -  мистики,  мы  -  реалисты.  Их  влечет  в
таинственный полусвет, в котором  стираются  очертания,  носятся  образы,  в
котором можно предполагать страшную даль, страшную высь, потому  что  ничего
не видать ясно. Они могут жить в этом полусне, без  анализа,  без  холодного
исследования, без сосущего сомнения.  В  глубине  их  души,  как  человек  в
военном стане, есть чуждый нам  отблеск  средних  веков  и  распятие,  перед
которым в минуты тяжести и устали они могут молиться. В  поэзии  Красийского
"Sta-bat Mater" заглушает народные гимны и влечет нас не к торжеству  жизни,
а к торжеству смерти, к дню великого суда... Мы или глупее верим, или  умнее
сомневаемся.
   Мистическое направление развернулось во всей силе после  наполеоновской
эпохи. Мицкевич, Товянский,  даже  математик  Вронский,  все  способствовали
мессианизму. Прежде были католики и .энциклопедисты, но  не  было  мистиков.
Старики,  получившие  образование  еще  в  XVIII  веке,  были  свободны   от
теософических фантазий. Классический закал, который давал людям вели(114)кий
век, как Дамаск, не стирался. Мне еще удалось  видеть  два-три  типа  старых
панов-энциклопедистов.
   В Париже, и притом в Rue de la Chaussee dAntin, жил с  1831  года  граф
Алоизий  Бернацкий,  нунций  польской  диеты,  министр  финансов  во   время
революции, маршал дворянства какой-то губернии, представлявший свое сословие
императору Александру I, когда он либеральничал в 1814 году.
   Совершенно разоренный конфискацией, он поселился с 1831 года в  Париже,
и притом на той маленькой квартире  в  Шоссе  dAntin,  которую  я  упомянул;
оттуда-то он выходил всякое утро в темно-коричневом сертуке  на  прогулку  и
чтение журналов и всякий вечер, в  синем  фраке  с  золотыми  пуговицами,  к
кому-нибудь провести вечер; там, в 1847 году,  я  познакомился  с  ним.  Дом
состарелся, хозяйка хотела его перестроить. Бернацкий написал к ней  письмо,
которое до того  тронуло  француженку  (что  очень  не  легкая  вещь,  когда
замешаны финансы!), что она пустилась с  ним  в  переговоры  и  просила  его
только на время переехать. Отделав квартиру, она снова отдала ее  Бернацкому
за ту же цену. С горестью увидел он новую  красивую  лестницу,  новые  обои,
рамы, мебель, но покорился своей судьбе.
   Во  всем  умеренный,  безусловно  чистый  и  благородный,  старик   был
поклонник  Вашингтона  и  приятель  ОКоннеля.  Настоящий  энциклопедист,  он
проповедовал эгоизм bien entendu 145 и провел всю жизнь в  самоотвержении  и
пожертвовал всем, от семьи и богатства до родины и общественного  положения,
никогда не показывая особенного сожаления и никогда не падая до ропота.
   Французская полиция оставляла его в покое и даже уважала его, зная, что
он был министр и нунций; префектура пресерьезно думала, что нунций  польской
диеты был что-то вроде папского нунция. В  эмиграции  это  знали,  и  потому
товарищи и соотечественники беспрестанно  посылали  его  об  них  хлопотать.
Бернацкий шел беспрекословно и до тех пор говорил правильные  комплименты  и
надоедал, что префектура часто делала  уступки,  чтоб  отвязаться  от  него.
После совершенного покорения февральской революции тон переменился,  (115)ни
улыбкой, ни сле