ались приуготовительные толки,
именье было разбито на три довольно ровные части, судьба должна была решить,
кому какая достанется. Сенатор и мой отец ездили к брату, которого не видали
несколько лет, для переговоров и примирения, потом  разнесся  слух,  что  он
приедет  к  нам  для  окончания  дела.  Слух  о   приезде   старшего   брата
распространил ужас и беспокойство в нашем доме.
   Это было одно из  тех  оригинально-уродливых  существ,  которые  только
возможны в оригинально-уродливой русской жизни. Он был человек даровитый  от
природы и всю жизнь делал нелепости, доходившие часто  до  преступлений.  Он
получил порядочное образование на французский манер, был очень начитан, -  и
проводил время в разврате и праздной пустоте до самой смерти. Он начал  свою
службу тоже с  Измайловского  полка,  состоял  при  Потемкине  чем-то  вроде
адъютанта, потом служил при какой-то миссии и,  возвратившись  в  Петербург,
был сделан обер-прокурором в синоде. Ни дипломатический круг, ни  монашеский
не могли укротить необузданный характер его. За ссоры е  архиереями  он  был
отставлен, за поще(42)чину, которую хотел дать или дал на официальном  обеде
у  генерал-губернатора  какому-то  господину,  ему  был  воспрещен  въезд  в
Петербург. Он уехал в свое тамбовское именье; там мужики чуть не  убили  его
за волокитство и свирепости; он был обязан своему кучеру и лошадям спасением
жизни.
   После этого он поселился в Москве.  Покинутый  всеми  родными  и  всеми
посторонними, он жил  один-одинехонек  в  своем  большом  доме  на  Тверском
бульваре,  притеснял  свою  дворню  и  разорял  мужиков.  Он  завел  большую
библиотеку и целую крепостную  сераль,  и  то  и  другое  держал  назаперти.
Лишенный  всяких  занятий  и  скрывая  страшное  самолюбие,  доходившее   до
наивности, он для  рассеяния  скупал  ненужные  вещи  и  заводил  еще  более
ненужные тяжбы, которые вел с  ожесточением.  Тридцать  лет  длился  у  него
процесс об аматиевской скрыпке и кончился тем, что он выиграл ее. Он оттягал
после необычайных усилий стену, общую двум домам, от  обладания  которой  он
ничего не приобретал. Будучи в отставке, он, по газетам приравнивая  к  себе
повышение своих сослуживцев, покупал ордена, им данные, и клал их  на  столе
как скорбное напоминанье: чем и чем он мог бы быть изукрашен!
   Братья и сестры его боялись и не имели с  ним  никаких  сношений,  наши
люди обходили его дом, чтоб не встретиться с ним, и бледнели при  его  виде;
женщины страшились его наглых преследований, дворовые служили молебны,  чтоб
не достаться ему.
   И вот этот-то страшный человек должен был приехать к  нам.  С  утра  во
всем доме было необыкновенное волнение: я  никогда  прежде  не  видал  этого
мифического "брата-врага", хотя и родился у него в доме, где  жил  мой  отец
после приезда из чужих краев; мне очень хотелось его посмотреть и  в  то  же
время я боялся - не знаю чего, но очень боялся.
   Часа за два перед ним явился старший племянник моего отца, двое близких
знакомых и один добрый толстый и сырой чиновник,  заведовавший  делами.  Все
сидели в .молчаливом ожидании, вдруг взошел официант  и  каким-то  не  своим
голосом доложил:
   - Братец изволили пожаловать.
   - Проси, - сказал Сенатор с  приметным  волнением,  мри  отец  принялся
нюхать табак,  племянник  поправил  (43)  галстук,  чиновник  поперхнулся  и
откашлянул. Мне было велено идти наверх, я остановился, дрожа всем телом,  в
другой комнате.
   Тихо и  важно  подвигался  "братец",  Сенатор  и  мой  отец  пошли  ему
навстречу. Он нес с собою, как носят на свадьбах и похоронах, обеими  руками
перед грудью - образ и протяжным  голосом,  несколько  в  нос,  обратился  к
братьям с следующими словами:
   - Этим образом благословил  меня  пред  своей  кончиной  наш  родитель,
поручая мне и покойному брату Петру печься об  вас  и  быть  вашим  отцом  в
замену его... если б  покойный  родитель  наш  знал  ваше  поведение  против
старшего брата...
   -- Ну, mon cher frere 35,- заметил мой отец своим изучение бесстрастным
голосом, - хорошо и вы исполнили последнюю  волю  родителя.  Лучше  было  бы
забыть эти тяжелые напоминовения для вас, да и для нас.
   - Как? что? - закричал набожный братец.- Вы меня за этим звали...  -  и
так бросил образ, что  серебряная  риза  его  задребезжала.  Тут  и  Сенатор
закричал голосом еще страшнейшим. Я опрометью бросился  на  верхний  этаж  и
только успел видеть, что чиновник и племянник, испуганные  не  меньше  меня,
ретировались на балкон.
   Что было и как было, я не умею  сказать;  испуганные  люди  забились  в
углы, никто ничего не знал о происходившем, ни Сенатор,, ни мой отец никогда
при .мне не говорили об этой сцене. Шум мало-помалу утих,  и  раздел  имения
был сделан, тогда или в другой день :- не помню.
   Отцу  моему  досталось  Васильевское,  большое  подмосковное  именье  в
Рузском уезде. На следующий год мы жили там целое лето; в продолжение  этого
времени Сенатор купил себе дом на Арбате; мы приехали одни на  нашу  большую
квартиру, опустевшую и мертвую. Вскоре потом и отец мой  купил  тоже  дом  в
Старой Конюшенной.
   С Сенатором удалялся, во-первых, Кало, а во-вторых,  все  живое  начало
нашего дома. Он один мешал ипохондрическому нраву  моего  отца  взять  верх,
теперь ему была воля вольная. Новый дом был печален, он напоминал тюрьму или
больницу; нижний этаж был со сводами,  толстые  стены  придавали  окнам  вид
крепостных амбразур; (44) кругом дома со всех сторон был  ненужной  величины
двор.
   В сущности, скорее надобно дивиться - как Сенатор мог  так  долго  жить
под одной крышей с моим отцом, чем тому, что они разъехались. Я редко  видал
двух человек более противуположных, как они.
   Сенатор был по характеру человек добрый и любивший рассеяния; он провел
всю жизнь в мире, освещенном лампами, в  мире  официально-дипломатическом  и
придворно-служебном, не догадываясь, что есть  другой  мир,  посерьезнее,  -
несмотря даже на то что все события с 1789 до 1815 не только  прошли  возле,
но зацеплялись за него. Граф Воронцов посылал его к  лорду  Грейвилю,  чтобы
узнать о том, что  предпринимает  генерал  Бонапарт,  оставивший  египетскую
армию. Он был в Париже во время коронации Наполеона. В  1811  году  Наполеон
велел его остановить и задержать в Касселе, где  он  был  послом  "при  царе
Ереме", как выражался мой отец в минуты досады, Словом, он был  .налицо  при
всех огромных происшествиях последнего времени, но как-то странно,  не  так,
как следует.
   Лейб-гвардии капитаном Измайловского полка он находился  при  миссии  в
Лондоне; Павел,  увидя  это  в  списках,  велел  ему  немедленно  явиться  в
Петербург. Дипломат-воин отправился с первым кораблем и явился на развод.
   - Хочешь оставаться в Лондоне? - спросил сиплым голосом Павел.
   - Если вашему величеству угодно будет  мне  позволить,-отвечал  капитан
при посольстве.
   - Ступай назад, не теряя времени, - ответил Павел сиплым голосом, и  он
отправился, не повидавшись даже с родными, жившими в Москве.
   Пока дипломатические вопросы разрешались штыками  и  картечью,  он  был
посланником и  заключил  свою  дипломатическую  карьеру  во  время  Венского
конгресса, этого светлого праздника всех дипломатий. Возвратившись в Россию,
он был произведен в действительные камергеры в Москве,  где  нет  двора.  Не
зная законов и русского судопроизводства, он попал в сенат, сделался  членом
опекунского   совета,   начальником   Марьинской    больницы,    начальником
Александрийского института и все исполнял с рвением, которое  вряд  было  ли
нужно, (45) с строптивостью, которая вредила, с честностью, которую никто не
замечал.
   Он никогда не бывал .дома. Он заезжал  в  день  две  четверки  здоровых
лошадей: одну утром, одну после обеда. Сверх сената, который он  никогда  не
забывал, опекунского совета, в  котором  бывал  два  раза  в  неделю,  сверх
больницы и института, он не пропускал почти ни один французский спектакль  и
ездил раза три в неделю в Английский клуб.  Скучать  ему  было  некогда,  он
всегда был занят, рассеян, он  все  ехал  куда-нибудь,  и  жизнь  его  легко
катилась на рессорах по миру оберток и переплетов.
   Зато он до семидесяти пяти лет был здоров, как молодой человек, являлся
на всех больших балах и обедах, на всех торжественных  собраниях  и  годовых
актах - все равно каких: агрономических или медицинских, страхового от  огня
общества или общества естествоиспытателей... да, сверх того, зато же, может,
сохранил до старости долю человеческого сердца и некоторую теплоту.
   Нельзя  ничего   себе   представить   больше   противуположного   вечно
движущемуся, сангвиническому Сенатору, иногда заезжавшему домой,  как  моего
отца, почти никогда не выходившего со двора, ненавидевшего весь  официальный
мир - вечно капризного и  недовольного.  У  нас  было  тоже  восемь  лошадей
(прескверных), но наша конюшня была вроде богоугодного заведения  для  кляч;
мой отец их держал отчасти для порядка и отчасти для того, чтоб два кучера и
два форейтора имели какое-нибудь занятие,  сверх  хождения  за  "Московскими
ведомостями" и петушиных боев, которые они завели с успехом  между  каретным
сараем и соседним двором.
   Отец мой почти совсем не служил; воспитанный французским  гувернером  в
доме  набожной  и  благочестивой  тетки,  он  лет  шестнадцати  поступил   в
Измайловский полк сержантом, послужил до павловского  воцарения  и  вышел  в
отставку гвардии капитаном; в 1801 он уехал за границу и прожил, скитаясь из
страны в страну, до конца 1811 года. Он возвратился с моей  матерью  за  три
месяца до моего рождения и, проживши год в тверском именье после московского
пожара, переехал на житье в Москву, стараясь как можно уединеннее и  скучнее
устроить жизнь. Живость брата ему мешала. (46)
   После переезда Сенатора все  в  доме  стало  принимать  более  и  более
угрюмый  вид.  Стены,  мебель,  слуги  -  все  смотрело  с  неудовольствием,
исподлобья; само собою  разумеется,  всех  недовольнее  был  мой  отец  сам.
Искусственная тишина, шепот, осторожные шаги прислуги выражали не  внимание,
а подавленность и страх. В комнатах все было неподвижно, пять-шесть лет одни
и те же книги лежали на одних и тех же местах и  в  них  те  же  заметки.  В
спальной и кабинете моего  отца  годы  целые  не  передвигалась  мебель,  не
отворялись окна. Уезжая в деревню, он брал ключ от своей комнаты  в  карман,
чтоб без него не вздумали вымыть полов или почистить стен.

ГЛАВА II

   Разговор нянюшек и беседа генералов.  -  Ложное  положение.  -  Русские
энциклопедисты. - Скука. - Девичья и передняя.  -  Два  немца.  -  Ученье  и
чтенье. - Катехизис и евангелие.

   Лет до  десяти  я  не  замечал  ничего  странного,  особенного  в  моем
положении; мне казалось естественно и просто, что я живу в доме моего  отца,
что у него на половине  я  держу  себя  чинно,  что  у  моей  матери  другая
половина, где я кричу и шалю сколько душе угодно.  Сенатор  баловал  меня  и
дарил игрушки, Кало носил на руках, Вера  Артамоновна  одевала  меня,  клала
спать и мыла  в  корыте,  m-me  Прово  водила  гулять  и  говорила  со  мной
по-немецки; все шло своим порядком, а между тем я начал призадумываться.
   Беглые  замечания,  неосторожно  сказанные  слова  стали  обращать  мое
внимание. Старушка Прово и вся дворня любили без памяти мою мать, боялись  и
вовсе не любили моего отца. Домашние сцены, возникавшие иногда  между  ними,
служили часто темой разговоров m-me  Прово  с  Верой  Артамоновной,  бравших
всегда сторону моей матери.
   Моя мать действительно имела много неприятностей.  Женщина  чрезвычайно
добрая, но без твердой воли, она была совершенно подавлена моим отцом и, как
всегда бывает с слабыми натурами, делала отчаянную оппозицию (47) в  мелочах
и безделицах, По несчастию, именно в этих мелочах отец мой был почти  всегда
прав, и дело оканчивалось его торжеством.
   - Я, право, - говаривала, например, m-me Прово,- на месте барыни просто
взяла бы да и уехала в Штутгарт; какая отрада - все капризы да неприятности,
скука смертная.
   - Разумеется, - добавляла Вера Артамоновна, - да  вот  что  связало  по
рукам и ногам, - и она указывала спичками чулка на меня. - Взять с  собой  -
куда? к чему? - покинуть здесь одного, с нашими порядками, это и вчуже жаль!
   Дети вообще проницательнее, нежели думают, они быстро рассеиваются,  на
время забывают, что их поразило, но упорно возвращаются, особенно  ко  всему
таинственному или страшному, и допытываются с удивительной настойчивостью  и
ловкостью до истины.
   Однажды настороженный, я в несколько недель  узнал  все  подробности  о
встрече моего отца  с  моей  матерью,  о  том,  как  она  решилась  оставить
родительский дом, как была  спрятана  в  русском  посольстве  в  Касселе,  у
Сенатора, и в мужском платье переехала границу; все это я узнал, ни разу  не
сделав никому ни одного вопроса.
   Первое следствие этих открытий было отдаление от моего отца - за сцены,
о которых я говорил. Я их видел  и  прежде,  но  мне  казалось,  что  это  в
совершенном порядке; я так привык, что все в  доме,  не  исключая  Сенатора,
боялось Моего отца, что он  всем  делал  замечания,  что  не  находил  этого
странным. Теперь я стал  иначе  понимать  дело,  и  мысль,  что  доля  всего
выносится за меня, заволакивала иной раз темным и тяжелым  облаком  светлую,
детскую фантазию.
   Вторая мысль, укоренявшаяся во мне с того времени, состояла в том,  что
я гораздо меньше завишу от моего отца, нежели вообще дети. Эта самобытность,
которую я сам себе выдумал, мне нравилась.
   Года через два или три, раз вечером сидели у моего отца два товарища по
полку: П. К. Эссен оренбургский генерал-губернатор, и А. Н. Бахметев, бывший
наместником в Бессарабии, генерал, которому  под  Бородиным  оторвало  ногу.
Комната моя была возле залы, в которой они уселись. Между прочим,  мой  отец
сказал им, что он (48) Говорил с князем Юсуповым насчет определения меня  на
службу.
   - Время терять нечего, - прибавил он, -  вы  знаете,  что  ему  надобно
долго служить для того, чтоб до чего-нибудь дослужиться.
   - Что тебе, братец, за охота, - сказал добродушно Эссен,  -  делать  из
него писаря. Поручи мне это дело, я его запишу в уральские казаки, в офицеры
его выведем,- это главное, потом своим чередом и пойдет, как мы все.
   Мой отец не соглашался, говорил, что он разлюбил все  военное,  что  он
надеется поместить меня со временем где-нибудь при  миссии  в  теплом  крае,
куда и он бы поехал оканчивать жизнь.
   Бахметев, мало бравший участия в разговоре, сказал,  вставая  на  своих
костылях:
   - Мне кажется, что вам следовало  бы  очень  подумать  о  совете  Петра
Кирилловича. Не хотите записывать в Оренбург, можно и здесь записать.  Мы  с
вами старые друзья, и я привык говорить с вами откровенно: штатской службой,
университетом вы ни вашему молодому человеку не сделаете  добра,  ни  пользы
для общества. Он явным образом в ложном положении, одна военная служба может
разом раскрыть карьеру и поправить его. Прежде чем он дойдет  до  того,  что
будет командовать ротой, все опасные мысли улягутся.  Военная  дисциплина  -
великая школа, дальнейшее  зависит  от  него.  Вы  говорите,  что  он  имеет
способности, да разве в военную службу идут одни дураки? А мы-то с вами,  да
и весь наш круг? Одно вы можете возразить, что ему дольше надобно служить до
офицерского чина, да в этом-то именно мы и поможем вам.
   Разговор этот стоил замечаний m-me Прово и Веры Артамоновны. Мне  тогда
уже было лет тринадцать,  такие  уроки,  переворачиваемые  на  все  стороны,
разбираемые недели, месяцы в совершенном одиночестве, приносили  свой  плод.
Результатом этого разговора было то, что я, мечтавший прежде, как все  дети,
о военной службе и мундире, чуть не плакавший о том, что мой отец  хотел  из
меня сделать статского, вдруг охладел к военной службе и хотя не  разом,  но
мало-помалу искоренил дотла любовь  и  нежность  к  эполетам,  аксельбантам,
лампасам. Еще раз, впрочем, потухающая страсть  (49)  к  мундиру  вспыхнула.
Родственник наш, учившийся в пансионе  в  Москве  и  приходивший  иногда  по
праздникам к нам, поступил в  Ямбургский  уланский  полк.  В  1825  году  он
приезжал юнкером в Москву и остановился у  нас  на  несколько  дней.  Сильно
билось сердце, когда я его увидел со всеми шнурками " шнурочками, с саблей н
в четвероугольном кивере, надетом немного набок и привязанном на шнурке.  Он
был лет семнадцати и небольшого роста. Утром на другой день я оделся  в  его
мундир, надел саблю и кивер и посмотрел в зеркало. Боже мой, как  я  казался
себе хорош в синем куцом мундире с красными выпушками! А этшкеты, а  помпон,
а лядунка... что с ними в сравнении была камлотовая куртка, которую я  носил
дома, и желтые китайчатые панталоны?
   Приезд родственника потряс было действие генеральской речи,  но  вскоре
обстоятельства снова и окончательно отклонили мой ум от военного мундира.
   Внутренний результат дум о "ложном положении"  был  довольно  сходен  с
тем, который я вывел из разговоров двух нянюшек. Я чувствовал себя свободнее
от общества, которого вовсе не знал, чувствовал, что, в сущности, я оставлен
на собственные свои силы, и с несколько  детской  заносчивостью  думал,  что
покажу себя Алексею Николаевичу с товарищами.
   При всем этом можно себе представить, как томно и однообразно  шло  для
меня  время  в  странном  аббатстве  родительского  дома.  Не  было  мне  ни
поощрений, ни рассеяний; отец  мой  был  почти  всегда  мною  Недоволен,  он
баловал меня только лет до десяти; товарищей не было,  учители  приходили  и
уходили, и я украдкой убегал, провожая их,  на  двор  поиграть  с  дворовыми
мальчиками, что было строго запрещено. Остальное время я скитался по большим
почернелым комнатам с  закрытыми  окнами  днем,  едва  освещенными  вечером,
ничего не делая или читая всякую всячину.
   Передняя и девичья составляли единственное живое удовольствие,  которое
у меня оставалось. Тут мне было совершенное раздолье, я  брал  партию  одних
против других, судил и рядил вместе с моими приятелями их дела, знал все  их
секреты и никогда не проболтался в гостиной о тайнах передней. (50)
   На этом предмете нельзя не .остановиться. Я, впрочем, вовсе не бегу  от
отступлений и эпизодов, - так идет всякий разговор, так идет самая жизнь.
   .Дети вообще любят слуг;  родители  запрещают  им  сближаться  с  ними,
особенно в России; дети не слушают их, потому что в  гостиной  скучно,  а  в
девичьей весело.-В этом случае, как в тысяче других, родители не знают,  что
делают. Я никак не могу себе представить, чтоб наша  передняя  была  вреднее
для детей, чем наша "чайная" или  "диванная".  В  передней  дети  перенимают
грубые выражения и дурные манеры, это правда; но в  гостиной  они  принимают
грубые мысли и дурные чувства.
   Самый приказ  удаляться  от  людей,  с  которыми  дети  в  беспрерывном
сношении, безнравственен.
   Много толкуют у нас о глубоком разврате слуг, особенно крепостных.  Они
действительно не отличаются  примерной  строгостью  поведения,  нравственное
падение их видно уже из того, что они слишком многое выносят, слишком  редко
возмущаются и дают отпор. Но не в этом дело. Я  желал  бы  знать  -  которое
сословие в России меньше их развращено? Неужели  дворянство  или  чиновники?
быть может, духовенство?
   Что же вы смеетесь?
   Разве одни крестьяне найдут кой-какие права...
   Разница  между  дворянами  и  дворовыми  так  же  мала,  как  между  их
названиями. Я ненавижу, особенно после бед 1848 года,  демагогическую  лесть
толпе,  но  аристократическую  клевету  на  народ   ненавижу   еще   больше.
Представляя слуг и рабов распутными зверями, плантаторы отводят глаза другим
и заглушают крики совести в  себе.  Мы  редко  лучше  черни,  но  выражаемся
.мягче, ловчее скрываем эгоизм и страсти; наши желания не так грубы и не так
явны от легости удовлетворения,