рьере.
Славяне были  в  полном  боевом  порядке,  с  своей  легкой  кавалерией  под
начальством  Хомякова  и  (139)  чрезвычайно  тяжелой  пехотой  Шевырева   и
Погодина,   с   своими   застрельщиками,    охотниками,    ультраякобинцами,
отвергавшими все бывшее после киевского периода, и умеренными  жирондистами,
отвергавшими только  петербургский  период;  у  них  были  свои  кафедры"  в
университете, свое  ежемесячное  обозрение,  выходившее  всегда  два  месяца
позже, но все же  выходившее.  При  главном  корпусе  состояли  православные
гегельянцы, византийские богословы, мистические поэты,  множество  женщин  и
проч. и проч.
   Война наша сильно занимала литературные салоны в Москве. Вообще  Москва
входила  тогда  в  ту  эпоху  возбужденности  умственных  интересов,   когда
литературные вопросы, за невозможностью политических,  становятся  вопросами
жизни.  Появление  замечательной  книги  составляло   событие;   критики   и
антикритики читались и комментировались с тем вниманием, с которым,  бывало,
в Англии или во Франции следили за  парламентскими  прениями.  Подавленность
всех  других  сфер  человеческой  деятельности  бросала  образованную  часть
общества в книжный мир, и в нем  одном  действительно  совершался,  глухо  и
полусловами, протест против николаевского гнета,  тот  протест,  который  мы
услышали открытее и громче на другой день после его смерти.
   В  лице  Грановского  московское  общество  приветствовало  рвущуюся  к
свободе мысль Запада, мысль умственной независимости и борьбы за нее. В лице
славянофилов  оно  протестовало  против  оскорбленного  чувства   народности
бироновским высокомерием петербургского правительства.
   Здесь я должен оговориться. Я в Москве знал два круга,  два  полюса  ее
общественной жизни и могу только об них говорить. Сначала я  был  потерян  в
обществе стариков, гвардейских офицеров времен  Екатерины,  товарищей  моего
отца, и других стариков, нашедших тихое убежище  в  странноприимном  сенате,
товарищей его брата. Потом я знал одну молодую Москву,  литературносветскую,
и говорю только об ней. Что прозябало и жило между  старцами  пера  и  меча,
дожидавшимися своих похорон по рангу,  и  их  сыновьями  или  внучатами,  не
искавшими никакого ранга и занимавшимися "книжками и мыслями", я не  знал  и
не хотел знать. Промежуточная среда эта, настоящая николаевская  Русь,  была
бесцветна (140) и пошла - без екатерининской оригинальности,  без  отваги  и
удали людей 1812 года, без наших стремлений и интересов. Это было  поколение
жалкое, подавленное,  в  котором  бились,  задыхались  и  погибли  несколько
мучеников. Говоря о московских гостиных  и  столовых,  я  говорю  о  тех,  в
которых некогда царил А. С. Пушкин; где до нас декабристы  давали  тон;  где
смеялся Грибоедов; где М. Ф. Орлов  и  А.  П.  Ермолов  встречали  дружеский
привет, потому что они были в опале; где, наконец, А. С. Хомяков  спорил  до
четырех часов утра, начавши в девять; где К.  Аксаков  с  мурмолкой  в  руке
свирепствовал за Москву, на которую никто не нападал, и никогда  не  брал  в
руки бокала шампанского, чтобы не сотворить тайно моление  и  тост,  который
все знали; где Р выводил логически личного бога, ab  majorem  gloriam
Hegeli 88; где Грановский являлся с своей тихой, но твердой речью;  где  все
помнили Бакунина и Станкевича; где Чаадаев, тщательно одетый, с нежным,  как
из воску, лицом,  сердил  оторопевших  аристократов  и  православных  славян
колкими замечаниями,  всегда  отлитыми  в  оригинальную  форму  и  намеренно
замороженными; где молодой старик А. И. Тургенев мило  сплетничал  обо  всех
знаменитостях  Европы,  от  Шатобриана  и  Рекамье  до  Шеллинга  и   Рахели
Варнгаген; где Боткин и Крюков пантеистически наслаждались рассказами М.  С.
Щепкина и куда, наконец, иногда падал,  как  Конгривова  ракета,  Белинский,
выжигая кругом все, что попадало.
   Вообще  в  Москве  жизнь  больше  деревенская,  чем  городская,  только
господские дома близко друг от  друга.  В  ней  не  приходит  все  к  одному
знаменателю, а живут себе образцы разных времен, образований, слоев, широт и
долгот русских. В ней Ларины и Фамусовы спокойно оканчивают свой век; но  не
только они, а и Владимир Ленский и наш чудак Чацкий  -  Онегиных  было  даже
слишком много. Мало занятые, все они жили не  торопясь,  без  особых  забот,
спустя рукава. Помещичья распущенность, признаться сказать, нам по  душе;  в
ней есть своя  ширь,  которую  мы  не  находим  в  мещанской  жизни  Запада.
Подобострастный клиентизм, о котором говорит  девица  Вильмот  в  "Записках"
Дашковой и который я сам еще застал - в тех кругах, о которых идет речь,  не
суще(141)ствовал. Хор этого общества был составлен из  неслужащих  помещиков
или служащих не для себя, а для успокоения родственников, людей достаточных,
из молодых литераторов и  профессоров.  В  этом  обществе  была  та  свобода
неустоявшихся отношений и не приведенных в косный порядок  обычаев,  которой
нет в старой европейской жизни, и в то же время в нем  сохранилась  привитая
нам воспитанием традиция западной вежливости, которая  на  Западе  исчезает;
она с примесью славянского laisser-aller 89, а подчас и разгула,  составляла
особый русский характер московского общества, к его  великому  горю,  потому
что оно смертельно хотело быть парижским, и это хотение, наверное, осталось.
   Мы Европу все еще знаем задним числом; нам всем мерещатся  те  времена,
когда Вольтер царил над парижскими салонами и на споры Дидро звали,  как  на
стерлядь; когда приезд Давида Юма в  Париж  сделал  эпоху  и  все  контессы,
виконтессы ухаживали за ним, кокетничали с ним до того, что другой баловень,
Гримм, надулся и нашел это вовсе неуместным. У  нас  все  в  голове  времена
вечеров  барона  Гольбаха  и  первого  представления  "Фигаро",  когда   вся
аристократия Парижа стояла дни целые, делая хвост, и модные дамы  без  обеда
ели сухие бриошки,  чтоб  добиться  места  и  увидать  революционную  пьесу,
которую через месяц будут  давать  в  Версале  (граф  Провансский,  то  есть
будущий Людовик XVIII, в роли Фигаро, Мария-Антуанетта - в роли Сусанны!).
   Tempi passati... 90 He только гостиные XVIII столетия не существуют,  -
эти удивительные гостиные, где под  пудрой  и  кружевами  аристократическими
ручками взлелеяли и откормили аристократическим молоком львенка, из которого
выросла исполинская революция, - но и таких гостиных больше нет, как бывали,
например, у Стааль, у Рекамье, где съезжались все знаменитости аристократии,
литераторы,  политики.  Литературы  боятся,  да  ее  и  нет  совсем;  партии
разошлись до того, что люди разных оттенков не могут учтиво встретиться  под
одной крышей.
   Один из последних опытов "гостиной" в прежнем смысле слова не удался  и
потух вместе с хозяйкой.  (142)  Дельфина  Гэ  истощала  все  свои  таланты,
блестящий ум на то, чтоб как-нибудь сохранить приличный мир  между  гостями,
подозревавшими,  ненавидевшими  друг  друга.  Может  ли  быть   какое-нибудь
удовольствие в этом натянутом,  тревожном  состояиии  перемирия,  в  котором
хозяин, оставшись один, усталый, бросается на софу и благодарит небо за  то,
что вечер сошел с рук без неприятностей.
   Действительно,  Западу,  и  в  особенности  Франции,   теперь   не   до
литературной болтовни, не до хорошего тона,  не  до  изящных  манер.  Закрыв
страшную  пропасть  императорской  мантией   с   пчелами,   мещане-генералы,
мещане-министры, мещане-банкиры кутят, наживают миллионы,  теряют  миллионы,
ожидая Каменного гостя ликвидации...  Не  легкая  "козри"  91  нужна  им,  а
тяжелые оргии, бесцветное богатство, в котором золото, как в Первой империи,
вытесняет искусство, лоретка - даму, биржевой игрок - литератора.
   Это  распадение  общества  не  в  одном  Париже.  Ж.  Санд  была  живым
средоточием всего своего соседства в  Ноане.  К  ней  съезжались  простые  и
непростые знакомые, без больших церемоний, всегда, когда хотели, и проводили
вечер  чрезвычайно  изящно.   Тут   была   музыка,   чтение,   драматические
импровизации, и, что всего важнее, тут была сама Ж. Санд. С  1852  года  тон
начал меняться, добродушные беришоны уже не приезжали затем, чтоб  отдохнуть
и посмеяться, но со злобой в глазах, исполненные желчи, терзали  друг  друга
заочно  и  в  лицо,  выказывали  новую  ливрею,  другие   боялись   доносов;
непринужденность, которая делала легкой и милой шутку и веселость,  исчезла.
Постоянная забота ладить, разводить, смягчать до того надоела,  намучила  Ж.
Санд, что она решилась прекратить свои ноанские вечера и свела свой круг  на
два, на три старых приятеля...
   ...Говорят,  Москва  -  молодая  Москва,  -  состарелась,  не  пережила
Николая; что и университет ее измельчал, и помещичья натура слишком рельефно
выступила перед вопросом освобождения; что ее Английский клуб сделался всего
менее английский; что в нем Собакевичи кричат против освобождения я Ноздревы
шумят за естественные и неотъемлемые  права  дворян.  Может  быть!.,  но  не
такова была Москва сороковых годов, и вот  эта-то  Москва  и  при(143)нимала
деятельное участие за мурмолки и против них; барыни и барышни читали  статьи
очень скучные, слушали прения очень длинные, спорили сами за К- Аксакова или
за Грановского, жалея только, что Аксаков  слишком  славянин,  а  Грановский
недостаточно патриот.
   Споры возобновлялись на всех литературных и нелитературных вечерах,  на
которых мы встречались,  -  а  это  было  раза  два  или  три  в  неделю.  В
понедельник собирались у Чаадаева, в пятницу у* Свербеева, в  воскресенье  у
А. П. Елагиной.
   Сверх участников в спорах, сверх людей, имевших мнения, на  эти  вечера
приезжали охотники, даже  охотницы,  и  сидели  до  двух  часов  ночи,  чтоб
посмотреть, кто из матадоров  кого  отделает  и  как  отделают  его  самого;
приезжали в том роде, как встарь ездили на кулачные бои и в  амфитеатр,  что
за Рогожской заставой.
   Ильей Муромцем, разившим всех, со стороны православия и славянизма, был
Алексей Степанович Хомяков, "Горгиас, совопросник мира сего",  по  выражению
полуповрежденного Морошкина. Ум сильный,  подвижной,  богатый  средствами  и
неразборчивый на них, богатый памятью и быстрым соображением,  он  горячо  и
неутомимо проспорил всю свою жизнь. Боец без  устали  и  отдыха,  он  бил  и
колол, нападал и преследовал, осыпал остротами и цитатами, пугал и заводил в
лес, откуда без  молитвы  выйти  нельзя,  -  словом,  кого  за  убеждение  -
убеждение прочь, кого за логику - логика прочь.
   Хомяков был действительно опасный противник; закалившийся старый бретер
диалектики,  он  пользовался   малейшим   рассеянием,   малейшей   уступкой.
Необыкновенно даровитый человек,  обладавший  страшной  эрудицией,  он,  как
средневековые рыцари, караулившие богородицу, спал  вооруженный.  Во  всякое
время дня и ночи он  был  готов  на  запутаннейший  спор  и  употреблял  для
торжества  своего  славянского  воззрения  все  на  свете  -  от  казуистики
византийских богословов до тонкостей изворотливого легиста. Возражения  его,
часто мнимые, всегда ослепляли >и сбивали с толку.
   Хомяков знал очень хорошо свою силу и  играл  ею;  забрасывал  словами,
запугивал ученостью, надо всем издевался, заставлял  человека  смеяться  над
собственными верованиями и убеждениями, оставляя его в сомнении, есть  ли  у
него у самого что-нибудь заветное. Он  мастерски  (144)  ловил  и  мучил  на
диалектической жаровне остановившихся на полдороге, пугал робких, приводил в
отчаяние дилетантов и при всем этом смеялся, как казалось, от души. Я говорю
"как казалось", потому что  в  несколько  восточных  чертах  его  выражалось
что-то затаенное  и  какое-то  азиатское  простодушное  лукавство  вместе  с
русским себе на уме. Он вообще больше сбивал, чем убеждал.
   Философские споры его состояли  в  том,  что  он  отвергал  возможность
разумом дойти до истины; он  разуму  давал  одну  формальную  способность  -
способность развивать зародыши, или зерна,  иначе  получаемые,  относительно
готовые (то есть даваемые откровением,  получаемые  верой).  Если  же  разум
оставить  на  самого  себя,  то,  бродя  в  пустоте  и  строя  категорию  за
категорией, он может обличить свои  законы,  но  никогда  не  дойдет  ни  до
понятия о духе, ни до понятия о бессмертии  и  проч.  На  этом  Хомяков  бил
наголову людей, остановившихся между религией и наукой. Как они ни бились  в
формах гегелевской методы, какие ни делали построения, Хомяков  шел  с  ними
шаг в шаг и под конец дул на карточный дом логических формул или  подставлял
ногу и заставлял  их  падать  в  "материализм",  от  которого  они  стыдливо
отрекались,  или  в  "атеизм",  которого   они   просто   боялись.   Хомяков
торжествовал!
   Присутствуя несколько раз при его спорах, я заметил  эту  уловку,  и  в
первый раз, когда мне самому пришлось помериться с ним, я его сам  завлек  к
этим выводам. Хомяков щурил свой косой глаз, потряхивал черными, как  смоль,
кудрями и вперед улыбался.
   - Знаете ли что, - сказал он вдруг, как бы удивляясь сам новой мысли, -
не только одним разумом нельзя дойти до  разумного  духа,  развивающегося  в
природе, но не дойдешь до того, чтобы  понять  природу  иначе  как  простое,
беспрерывное брожение, не имеющее цели, и которое  может  и  продолжаться  и
остановиться. А если это так, то вы не  докажете  и  того,  что  история  не
оборвется завтра, не погибнет с родом человеческим, с планетой.
   - Я вам и не говорил, - ответил я ему, - что я берусь это доказывать, -
я очень хорошо знал, что это невозможно.
   - Как? - сказал Хомяков, несколько удивленный, -  вы  можете  принимать
эти страшные результаты свирепейшей имманенции, и в  вашей  душе  ничего  не
возмущается? (145)
   - Могу, потому что выводы разума независимы от того, хочу я их или нет.
   - Ну, вы по крайней мере последовательны; однако" как человеку  надобно
свихнуть себе душу, чтоб примириться с этими печальными выводами вашей науки
и привыкнуть к ним!
   - Докажите мне, что  не  наука  ваша  истиннее,  и  я  приму  ее  также
откровенно и безбоязненно, к чему бы она меня ни привела, хоть к Иверской.
   - Для этого надобно веру.
   - Но, Алексей Степанович, вы знаете: "На нет и суда нет".
   Многие - и некогда я сам - думали, что Хомяков спорил из  артистической
потребности спорить, что глубоких убеждений у него не было, и  в  этом  была
виновата его манера, его вечный смех  и  поверхностность  тех,  которые  его
судили.  Я  не  думаю,  чтоб  кто-нибудь  из  славян   сделал   больше   для
распространения их воззрения, чем Хомяков. Вся  его  жизнь,  человека  очень
богатого и не служившего, была отдана пропаганде. Смеялся ли он, или плакал,
- это зависело от нерв, от склада ума, от того, как его сложила среда и  как
он отражал ее; до глубины убеждения это не касается.
   Хомяков, может быть, беспрерывной суетой споров  и  хлопотливо-праздной
полемикой  заглушал  то  же  чувство  пустоты,  которое,  с  своей  стороны,
заглушало все светлое в его товарищах и ближайших друзьях, в Киреевских.
   Сломанность этих людей, заеденных николаевским временем, была очевидна.
В жару полемики можно было иногда забывать это - теперь это было бы слабо  и
жалко.
   Оба брата  Киреевских  стоят  печальными  тенями  на  рубеже  народного
воскресения;  не  признанные  живыми,  не  делившие  их  интересов,  они  не
скидывали савана.
   Преждевременно состаревшееся лицо Ивана Васильевича носило резкие следы
страданий и борьбы, после которых уже выступил печальный покой морской  зыби
над потонувшим  кораблем.  Жизнь  его  не  удалась.  С  жаром  принялся  он,
помнится, в 1833 году за  ежемесячное  обозрение  "Европеец".  Две  вышедшие
книжки были превосходны, при  выходе  второй  "Европеец"  был  запрещен.  Он
поместил в "Деннице" статью о Новикове, - "Денница" была схвачена  и  ценсор
Глинка  посажен  под  арест.   Киреевский,   расстроивший   свое   состояние
"Европейцем", (146) уныло  почил  в  пустыне  московской  жизни;  ничего  не
представлялось вокруг - он не вытерпел и уехал  в  деревню,  затая  в  груди
глубокую скорбь и тоску  по  деятельности.  И  этого  человека,  твердого  и
чистого, как сталь, разъела ржа  страшного  времени.  Через  десять  лет  он
возвратился в Москву из своего отшельничества мистиком и православным.
   Положение его в Москве было тяжелое. Совершенной близости, сочувствия у
него не было ни с его друзьями, ни с нами. Между им ,и нами  была  церковная
стена. Поклонник свободы и великого времени французской революции, он не мог
разделять  пренебрежения  ко  всему  европейскому  новых  старообрядцев.  Он
однажды с глубокой печалью сказал Грановскому:
   - Сердцем я  больше  связан  с  вами,  но  не  делю  многого  из  ваших
убеждений; с нашими я ближе верой, но столько же расхожусь в другом.
   И он, в самом деле, потухал как-то одиноко в своей  семье.  Возле  него
стоял его брат, его друг - Петр Васильевич. Грустно, как будто слеза еще  не
обсохла, будто вчера посетило несчастие, появлялись оба брата  на  беседы  и
сходки. Я смотрел на Ивана Васильевича, как на вдову или на мать, лишившуюся
сына; жизнь обманула его, впереди все было пусто и одно утешение:
   Погоди немного, Отдохнешь и ты!
   Жаль было разрушать его мистицизм; эту жалость  я  прежде  испытывал  с
Витбергом. Мистицизм обоих был художественный;  за  ним  будто  не  исчезала
истина,  а  пряталась  в  фантастических  очертаниях  и  монашеских   рясах.
Беспощадная потребность разбудить человека является только тогда,  когда  он
облекает свое безумие в полемическую форму или  когда  близость  с  ним  так
велика, что всякий диссонанс раздирает сердце и не дает покоя.
   И что же было возражать человеку, который говорил такие  вещи:  "Я  раз
стоял в часовне, смотрел на чудотворную икону богоматери и думал  о  детской
вере народа, молящегося ей; несколько женщин,  больные,  старики  стояли  на
коленах и, крестясь, клали земные поклоны.  С  горячим  упованием  глядел  я
потом  на  святые  черты,  и  мало-помалу  тайна  чудесной  силы  стала  мне
уясняться. Да, это не просто доска с изображением...  века  целые  поглощала
(147)  она  эти  потоки  страстных  возношений,  молитв   людей   скорбящих,
несчастных;  она  должна  была  наполниться  силой,   струящейся   из   нее,
отражающейся от нее на верующих. Она сделалась живым органом, местом встречи
между творцом и людьми. Думая об этом, я еще раз посмотрел  на  старцев,  на
женщин с детьми, поверженных в прахе, и на  святую  икону,  -  тогда  я  сам
увидел черты богородицы одушевленными, она с милосердием и любовью  смотрела
на этих простых людей... и я пал на колени и смиренно молился ей".
   Петр Васильевич был  еще  неисправимее  и  шел  дальше  в  православном
славянизме, - натура, может быть, меньше  даровитая,  но  цельная  и  строго
последовательная. Он не старался, как Иван  Васильевич  или  как  славянские
гегелисты, мирить религию - с наукой,  западную  цивилизацию-  с  московской
народностью; совсем напротив, он отвергал все перемирия. Самобытно и  твердо
держался он на своей почве, не накупаясь на споры, но и не минуя их. Бояться
ему было нечего: он так безвозвратно отдался своему мнению и так  спаялся  с
ним  горестным  состраданием  к  современной  Руси,  что  ему  было   легко.
Соглашаться с ним нельзя было, как и с братом его,  но  понимать  его  можно
было лучше, как всякую беспощадную крайность. В его взгляде (и это я  оценил
гораздо после) была доля тех  горьких,  подавляющих  истин  об  общественном
состоянии Запада, до которых мы дошли после бурь  1848  года.  Он  понял  их
печальным ясновидением, догадался ненавистью,  местью  за  зло,  принесенное
Петром во имя Запада. Оттого у Петра Васильевича и не было, как у его брата,
рядом   с   православием    и    славянизмом,    стремления    к    какой-то
гуманно-религиозной  философии,  в  которую  разрешалось   его   неверие   к
настоящему.  Нет,