с вазы, стоявшей на столе, письмо и дал  мне  прочесть  "стихотворение"
его сына, удостоенное публичного чтения на  экзамене  в  кадетском  корпусе.
Одолжив меня  такими  знаками  несомненного  доверия,  он  ловко  перешел  к
вопросу,  косвенно  поставленному,  о  моем  деле.  На  этот  раз  я   долею
удовлетворил городничего.
   Городничий этот напомнил мне того секретаря уездного  суда,  о  котором
рассказывал наш Щ.  "Девять  исправников  переменились,  а  секретарь
остался бессменно и управлял по-прежнему  уездом.  "Как  это  вы  ладите  со
всеми?" - спросил  его  Щ.  "Ничего-с,  с  божией  помощью  обходимся
кой-как. Иной, точно, сначала  такой  сердитый,  бьет  передними  и  задними
ногами, кричит, ругается, и  в  отставку,  говорит,  выгоню  и  в  губернию,
говорит, отпишу - ну, знаете, наше дело подчиненное, смолчишь и думаешь: дай
срок, надорвется еще! так это - еще первая упряжка. И действительно, глядишь
- куда потом в езде хорош..."
   ...Когда мы подъехали к Казани, Волга была  во  всем  блеске  весеннего
разлива; целую станцию от Услона до Казани надобно было плыть  на  дощанике,
река разливалась верст на пятнадцать или больше. День был ненастный. Перевоз
остановился, множество телег и всяких повозок ждали на берегу.
   Жандарм пошел к смотрителю и требовал дощаника.  Смотритель  давал  его
нехотя, говорил, что, впрочем, лучше  обождать,  что  неровен  час.  Жандарм
торопился, потому что был пьян, потому что хотел показать свою власть.
   Уставили мою коляску на  небольшом  дощанике,  и  мы  поплыли.  Погода,
казалось, утихла; татарин через полчаса поднял парус,  как  вдруг  утихавшая
буря снова усилилась. Нас  понесло  с  такой  силой,  что,  нагнав  какое-то
бревно,, мы так в него стукнулись, что  дрянной  порой  проломился,  и  вода
разлилась по палубе.  Положение  было  неприятное;  впрочем,  татарин  сумел
направить дощаник на мель.
   Купеческая барка прошла в виду, мы ей кричали, просили прислать  лодку;
бурлаки слышали и проплыли, не сделав ничего.
   Крестьянин подъехал на небольшой комяге с женой,  спросил  нас,  в  чем
дело, и, заметив: "Ну, что же? Ну, заткнуть  дыру,  да,  благословясь,  и  в
путь. Что тут киснуть? (226) ты вот для того, что татарин, так ничего  и  не
умеешь сделать", - взошел на дощаник.
   Татарин в самом деле был очень встревожен. Во-первых, когда вода залила
спящего жандарма, тот вскочил  и  тотчас  начал  бить  татарина.  Во-вторых,
дощаник был казенный, и татарин повторял:
   - Ну, вот потонет, что мне будет! что^мне будет! Я его утешал,  говоря,
что и он тогда с дощаником потонет.
   - Харошо, бачька, коли потону, а как нет? - отвечал он.
   Мужик  и  работники  заткнули  дыру  всякой  всячиной;  мужик  постучал
топором, прибил какую-то дощечку;  потом,  по  пояс  в  воде,  помог  другим
стащить дощаник с мели, и мы скоро вплыли в русло Волги. Река несла свирепо.
Ветер и дождь со снегом секли лицо, холод проникал до костей, но вскоре стал
вырезываться из-за тумана и потоков воды памятник Иоанна Грозного. Казалось,
опасность прошла, как вдруг татарин жалобным голосом закричал: "Тече, тече!"
- и действительно, вода с силой вливалась в заткнутую дыру. Мы были на самом
стрежне реки, дощаник двигался тише и тише, можно было предвидеть, когда  он
совсем погрузнет. Татарин снял шапку и молился. Мой камердинер, растерянный,
плакал и говорил: "Прощай, моя  матушка,  не  увижусь  я  с  тобой  больше".
Жандарм бранился и обещался на берегу всех исколотить.
   Сначала и мне было жутко, к тому же ветер с дождем  прибавлял  какой-то
беспорядок, смятение. Но мысль, что это нелепо, чтоб я мог погибнуть, ничего
не сделав, это юношеское quid timeas? Caesarem vehis! 25  взяло  верх,  и  я
спокойно ждал конца, уверенный, что не  погибну  между  Услоном  и  Казанью.
Жизнь впоследствии отучает от гордой  веры,  наказывает  за  нее;  оттого-то
юность и отважна и полна героизма, а  в  летах  человек  осторожен  и  редко
увлекается.
   ...Через четверть часа мы были на берегу подле стен казанского  кремля,
передрогнувшие и вымоченные. Я взошел в первый кабак, выпил  стакан  пенного
вина, закусил печеным яйцом и отправился в почтамт. (227)
   В деревнях и маленьких городках у станционных смотрителей есть  комната
для проезжих. В больших  городах  все  останавливаются  в  гостиницах,  и  у
смотрителей нет ничего для проезжающих. Меня привели в почтовую  канцелярию.
Станционный смотритель показал мне свою комнату; в ней были дети и  женщины,
больной  старик  не  сходил  с  постели,  -  мне  решительно  не  было  угла
переодеться. Я написал письмо к жандармскому генералу и просил  его  отвести
комнату где-нибудь, для того чтоб обогреться и высушить платье.
   Через час времени жандарм воротился и сказал, что граф  Апраксин  велел
отвести комнату. Подождал я часа два, никто не приходил, и я опять  отправил
жандарма. Он пришел с ответом, что полковник Поль, которому генерал приказал
отвести мне квартиру, в дворянском клубе играет в карты и  что  квартиры  до
завтра отвести нельзя.
   Это было варварство, и я написал второе письмо к графу Апраксину, прося
меня немедленно отправить, говоря, что я на  следующей  станции  могу  найти
приют. Граф изволил почивать, и письмо осталось до утра. Нечего было делать;
я снял мокрое платье и лег на столе почтовой конторы, завернувшись в  шинель
"старшого", вместо подушки я взял толстую книгу и  положил  на  нее  немного
белья.
   Утром  я  послал  принести  себе  завтрак.  Чиновники  уже  собирались.
Экзекутор ставил мне на вид, что, в сущности,  завтракать  в  присутственном
месте не хорошо, что ему лично это все равно, но что почтмейстеру это  может
не понравиться.
   Я шутя говорил ему, что выгнать можно  только  того,  кто  имеет  право
выйти, а кто не имеет его, тому поневоле приходится есть и пить там, где  он
задержан...
   На другой день граф Апраксин разрешил  мне  остаться  до  трех  дней  в
Казани и остановиться в гостинице.
   Три дня эти я бродил с жандармом по городу. Татарки с покрытыми лицами,
скуластые мужья их, правоверные мечети рядом с православными  церквами,  все
это напоминает Азию и Восток. В Владимире, Нижнем - подозревается близость к
Москве, здесь - даль от нее.
   ...В Перми меня привезли прямо к губернатору. У него был большой съезд,
в этот день венчали его дочь  с  каким-то  офицером.  Он  требовал,  чтоб  я
взошел, и я должен был представиться всему пермскому обществу  в  замаранном
дорожном архалуке, в грязи и пыли. Губернатор, потолко(228)вав всякий вздор,
запретил мне знакомиться с сосланными поляками и  велел  на  днях  прийти  к
нему, говоря, что он тогда сыщет мне занятие в канцелярии.
   Губернатор этот был из малороссиян, сосланных не теснил  и  вообще  был
человек смирный. Он как-то  втихомолку  улучшал  свое  состояние,  как  крот
где-то под землею, незаметно, он прибавлял  зерно  к  зерну  и  отложил-таки
малую толику на черные дни.
   Для  какого-то  непонятного  контроля  и  порядка  он  приказывал  всем
сосланным на житье в Пермь являться к себе в десять часов утра по  субботам.
Он выходил с трубкой и с листом, поверял, все ли  налицо,  а  если  кого  не
было, посылал квартального узнавать о причине, ничего  почти  ни  с  кем  не
говорил и отпускал. Таким образом я  в  его  зале  перезнакомился  со  всеми
поляками, с которыми он предупреждал, чтоб я не был знаком.
   На другой день после моего приезда уехал жандарм,  и  я  впервые  после
ареста очутился на воле.
   На воле... в  маленьком  городе  на  сибирской  границе,  без  малейшей
опытности, не имея понятия о среде, в которой мне надобно было жить.
   Из детской я перешел в аудиторию, из аудитории - в дружеский кружок,  -
теории, мечты, свои люди, никаких деловых отношений. Потом тюрьма, чтоб дать
всему осесться. Практическое соприкосновение с жизнию начиналось тут - возле
Уральского хребта.
   Она тотчас заявила себя;  на  другой  день  после  приезда  я  пошел  с
сторожем губернаторской канцелярии искать квартиру, он меня привел в большой
одноэтажный дом. Сколько я ему ни толковал, что я ищу дом очень маленький и,
еще лучше, часть дома, он упорно требовал, чтоб я взошел.
   Хозяйка усадила меня на диван, узнав, что я из Москвы, спросила - видел
ли я в Москве г. Кабрита? Я ей сказал, что никогда  и  фамилии  подобной  не
слыхал.
   - Что ты это, - заметила старушка. - Кабрит-то? - и она назвала его  по
имени и по отчеству. - Помилуй, батюшка, он у нас вист-то губернатором.
   - Да я девять месяцев в тюрьме сидел, может, потому не слыхал, - сказал
я, улыбаясь.
   - Пожалуй, что и так. Так ты, батюшка, домик нанимаешь?
   - Велик, больно велик, я служивому-то говорил. (229)
   - Лишнее добро за плечами не висит,
   - Оно так, но за лишнее добро вы попросите и денег побольше.
   - Ах, отец родной, да кто же это тебе о моих  ценах  говорил,  я  и  не
молвила еще.
   - Да я понимаю, что нельзя дешево взять за такой дом.
   - Даешь-то ты сколько?
   Чтоб отделаться от нее, я сказал, что больше трехсот" пятидесяти рублей
(ассигнациями) не дам.
   - Ну, и на том спасибо, вели-ка, голубчик мой, чемоданчики-то перенести
да выпей тенерифу рюмочку.
   Цена ее мне показалась баснословно дешевой, я взял дом, и, когда совсем
собрался идти, она меня остановила.,
   - Забыла тебя спросить, а что, коровку свою станешь держать?
   - Нет, помилуйте, - отвечал я, до оскорбления пораженный ее вопросом.
   - Ну, так я буду тебе сливочек приносить.
   Я пошел домой, думая с ужасом, где я и что я, что  меня  заподозрили  в
возможности держать свою коровку.
   Но я еще не успел  обглядеться,  как  губернатор  мне  объявил,  что  я
переведен в Вятку, потому что другой сосланный, назначенный в Вятку,  просил
его перевести в Пермь, где у него были родственники. Губернатор хотел,  чтоб
я ехал на другой же день. Это  было  невозможно;  думая  остаться  несколько
времени в Перми, я накупил всякой всячины,  надобно  было  продать  хоть  за
полцены. После разных уклончивых ответов губернатор  разрешил  мне  остаться
двое суток, взяв слово, что я не  буду  искать  случая  увидеться  с  другим
сосланным.
   Я собирался на другой день продать лошадь и  всякую  дрянь,  как  вдруг
явился полицмейстер с приказом выехать в продолжение двадцати четырех часов.
Я объяснил ему,  что  губернатор  дал  мне  отсрочку.  Полицмейстер  показал
бумагу, в которой действительно  было  ему  предписано  выпроводить  меня  в
двадцать четыре часа. Бумага была подписана в самый тот день,  следовательно
после разговора со мною.
   - А, - сказал полицмейстер, - понимаю, понимаю это, наш герой-то  хочет
оставить дело на моей ответственности.
   - Поедемте его уличать. (230)
   - Поедемте!
   Губернатор сказал, что он забыл разрешение,  данное  мне.  Полицмейстер
лукаво спросил, не прикажет ли он переписать бумагу.
   - Стоит ли труда! - прибавил простодушно губернатор.
   - Поймали, - сказал мне полицмейстер, потирая от удовольствия руки... -
чернильная душа!
   Пермский полицмейстер принадлежал  к  особому  типу  военно-гражданских
чиновников. Это люди, которым посчастливилось в  военной  службе  как-нибудь
наткнуться  на  штык  или  подвернуться  под  пулю,   за   это   им   даются
преимущественно места городничих, экзекуторов.
   В полку они привыкли к  некоторым  замашкам  откровенности,  затвердили
разные сентенции о неприкосновенности  чести,  о  благородстве,  язвительные
насмешки над писарями. Младшие из них читали Марлинского и Загоскина,  знают
на память начало "Кавказского пленника", "Войнаровского" и  часто  повторяют
затверженные стихи. Например, иные говорят  всякий  раз,  заставая  человека
курящим:

   Янтарь в устах его дымился.

   Все они без исключения глубоко  и  громко  сознают,  что  их  положение
гораздо ниже их  достоинства,  что  одна  нужда  может  их  держать  в  этом
"чернильном мире", что если б не бедность и не раны,  то  они  управляли  бы
корпусами  армии  или  были  бы   генерал-адъютантами.   Каждый   прибавляет
поразительный пример кого-нибудь из прежних товарищей и говорит:
   - Ведь вот - Крейц или Ридигер - в одном приказе в корнеты  произведены
были. Жили на одной квартире, - Петруша, Алеша - ну, я, видите, не немец, да
и поддержки не было никакой - вот  и  сиди  будочником.  Вы  думаете,  легко
благородному человеку с нашими понятиями занимать полицейскую должность?
   Жены их еще более горюют и с стесненным сердцем возят в ломбард  всякий
год денежки класть, отправляясь в Москву под предлогом, что мать  или  тетка
больна и хочет в последний раз видеть.
   . И так они живут себе лет пятнадцать. Муж, жалуясь на судьбу, -  сечет
полицейских, бьет мещан,  подличает  перед  губернатором,  покрывает  воров,
крадет (231) документы и повторяет стихи из "Бахчисарайского фонтана". Жена,
жалуясь на судьбу и на провинциальную жизнь,  берет  все  на  свете,  грабит
просителей, лавки и любит месячные ночи, которые называет "лунными".
   Я потому остановился на этой характеристике, что сначала я был  обманут
этими господами, и в самом деле считал  их  несколько  получше  других;  что
вовсе не так...
   Я увез из Перми одно личное воспоминание, которое дорого мне.
   На одном из губернаторских смотров ссыльным меня пригласил к себе  один
ксендз. Я застал  у  него  несколько  поляков.  Один  из  них  сидел  молча,
задумчиво куря маленькую трубку;  тоска,  тоска  безвыходная  видна  была  в
каждой черте. Он был сутуловат, даже кривобок, лицо его принадлежало к  тому
неправильному  польско-литовскому   типу,   который   удивляет   сначала   и
привязывает потом; такие черты были у величайшего  из  поляков  -  у  Фаддея
Костюшки. Одежда Цехановича свидетельствовала о страшной бедности.
   Спустя  несколько  дней  я  гулял  по  пустынному   бульвару,   которым
оканчивается в одну сторону Пермь; это было во вторую половину мая,  молодой
лист развертывался, березы цвели (помнится, вся аллея была березовая) , -  и
никем никого. Провинциалы наши не любят платонических гуляний. Долго  бродя,
я увидел наконец по другую сторону бульвара,  то  есть  на  поле,  какого-то
человека, гербаризировавшего или  просто  рвавшего  однообразные  и  скудные
цветы того края. Когда он поднял голову, я  узнал  Цехановича  и  подошел  к
нему.
   Впоследствии  я  много  видел  мучеников  польского  дела;  четьи-минеи
польской борьбы чрезвычайно богаты, - Цеханович был  первый.  Когда  он  мне
рассказал, как их  преследовали  заплечные  мастера  в  генерал-адъютантских
мундирах, эти кулаки, которыми дрался рассвирепелый деспот Зимнего дворца, -
жалки показались мне тогда наши невзгоды, наша тюрьма и наше следствие.
   В  Вильне  был  в  то  время  начальником,  со  стороны   победоносного
неприятеля,  тот  знаменитый  ренегат  Муравьев,  который  обессмертил  себя
историческим изречением, что "он принадлежит не к  тем  Муравьевым,  которых
вешают, а к тем, которые вешают". Для узкого  мстительного  взгляда  Николая
люди раздражительного (232) властолюбия и грубой  беспощадности  были  всего
пригоднее, по крайней мере всего симпатичнее.
   Генералы, сидевшие  в  застенке  и  мучившие  эмиссаров,  их  знакомых,
знакомых их знакомых,  обращались  с  арестантами,  как  мерзавцы,  лишенные
всякого воспитания, Всякого  чувства  деликатности  и  притом  очень  хорошо
знавшие, что все их действия покрыты солдатской шинелью Николая,  облитой  и
польской кровью мучеников и слезами польских матерей...  Еще  эта  страстная
неделя целого народа ждет своего Луки или Матфия... Но пусть они знают: один
палач за другим будет выведен к позорному столбу истории и оставит там  свое
имя. Это будет портретная галерея николаевского времени  в  pendant  галереи
полководцев 1812 года.
   Муравьев говорил арестантам "ты" и ругался площадными словами.  Раз  он
до того разъярился, что подошел к Цехановичу и хотел его взять за  грудь,  а
может, и ударить -  встретил  взгляд  скованного  арестанта,  сконфузился  и
продолжал другим тоном.
   Я догадывался, каков должен был быть этот взгляд; рассказывая мне  года
через три после  события  эту  историю,  глаза  Цехановича  горели,  и  жилы
налились у него на лбу и на перекошенной шее его.
   - Что же бы вы сделали в цепях?
   - Я разорвал бы его зубами, я своим черепом, я цепями избил бы  его,  -
сказал он дрожа.
   Цеханович сначала был сослан в Верхотурье, один из  дальнейших  городов
Пермской губернии, потерянный в Уральских горах,  занесенный  снегом  и  так
стоящий  вне  всяких  дорог,  что  зимой  почти  нет   никакого   сообщения.
Разумеется, что жить  в  Верхотурье  хуже,  чем  в  Омске  или  Красноярске.
Совершенно одинокий, Цеханович занимался там естественными науками,  собирал
скудную флору Уральских гор, наконец получил дозволение перебраться в Пермь;
и это уже для него было улучшение: снова  услышал  он  звуки  своего  языка,
встретился с товарищами по несчастью. Жена его, оставшаяся в Литве, писала к
нему, что она отправится к нему пешком из Вилен-ской губернии... Он ждал ее.
   Когда меня перевели так  неожиданно  в  Вятку,  я  пошел  проститься  с
Цехановичем. Небольшая комната, в которой он жил, была почти  совсем  пуста;
небольшой старый чемоданчик стоял возле  скудной  постели,  деревянный  стол
(233) и один стул составляли всю мебель, - на меня  пахнуло  моей  крутицкой
кельей.
   Весть о моем отъезде огорчила его, но он так  привык  к  лишениям,  что
через минуту, почти светло улыбнувшись, сказал мне:
   - Вот за то-то я и люблю природу: ее никак не отнимешь, где бы  человек
ни был.
   Мне хотелось оставить  ему  что-нибудь  на  память,  я  снял  небольшую
запонку с рубашки и просил его принять ее.
   - К моей рубашке она не идет, - сказал он мне,  -  но  запонку  вашу  я
сохраню до конца жизни и наряжусь в нее на своих похоронах.
   Потом он задумался и вдруг  быстро  начал  рыться  в  чемодане.  Достал
небольшой мешочек, вынул из него железную цепочку, сделанную особым образом,
оторвав от нее несколько звеньев, подал мне с словами:
   - Цепочка эта мне очень дорога, с ней  связаны  святейшие  воспоминания
иного времени; все я вам не дам, а возьмите эти кольцы.  Не  думал,  что  я,
изгнанник из Литвы, подарю их русскому изгнаннику,
   Я обнял его и простился.
   -- Когда вы едете? - спросил он. . - Завтра утром, но я вас не зову,  у
меня уже на квартире ждет бессменно жандарм.
   - Итак, добрый путь вам, будьте счастливее меня.
   На другой день с девяти часов утра полицмейстер был уже налицо  в  моей
квартире и  торопил  меня.  Пермский  жандарм,  гораздо  более  ручной,  чем
крутицкий, не скрывая радости, которую ему доставляла надежда, что он  будет
350 верст пьян, работал  около  коляски.  Все  было  готово;  i  я  нечаянно
взглянул на улицу -идет мимо Цеханович, я -бросился к окну.
   - Ну, слава богу, - сказал он, - я вот  четвертый  раз  прохожу,  'чтоб
проститься с вами хоть издали, но вы все не видали.
   Глазами, полными слез, поблагодарил я его. Это нежное, женское внимание
глубоко тронуло меня; без этой встречи мне  нечего  было  бы  и  пожалеть  в
Перми!
   ...На другой день  после  отъезда  из  Перми  с  рассвета  полил  дождь
сильный, беспрерывный, как бывает в  лесистых  местах,  и  продолжался  весь
день; часа в два мы (234) приехали в беднейшую вятскую деревню. Станционного
дома  не  было:  вотяки  (безграмотные)  справляли  должность   смотрителей,
развертывали подорожную, справлялись,  две  ли  печати,  или  одна,  кричали
"айда, айда!" и запрягали лошадей, разумеется,  вдвое  скорее,  чем  бы  это
сделалось  при  смотрителе.  Мне  хотелось  обсушиться,  обогреться,  съесть
что-нибудь.  Пермский  жандарм  согласился  на  мое  предложение  часа   два
отдохнуть. Все это было сделано, подъезжая к деревне. Когда же  я  взошел  в
избу, душную, черную, и узнал, что решительно  ничего  достать  нельзя,  что
даже и кабака нету верст пять, я было раскаялся и хотел спросить лошаде