, что к субботе собираются работники, молодые люди со всех
концов Англии, что железные дороги  привезут  десятки  тысяч  людей,  сильно
раздраженных. Можно было надеяться на митинг в  двести  тысяч  человек.  Что
могла сделать полиция с ними? Употребить войско против митинга  законного  и
безоружного, собирающегося для адреса королеве, было невозможно, да и на это
необходим был Mutiny Bill, следовало предупредить митинг. И  вот  в  пятницу
Милнер-Гибсон явился с своею речью против Палмерстонова  закона.  Палмерстон
был до того уверен в своем торжестве, что, улыбаясь, ждал счета голосов. Под
влиянием будущего митинга - часть Палмерстоновых клиентов вотировала  против
него,  и  когда  большинство,  больше  тридцати  голосов,  было  со  стороны
Милнер-Гибсона, он думал, что считавший обмолвился, переспросил,  потребовал
речи, ничего не сказал, а растерянный произнес  несколько  бессвязных  слов,
сопровождая их натянутой улыбкой, и  потом  опустился  на  стул,  оглушаемый
враждебным рукоплесканием.
   Митинг сделался невозможен; не было больше причины ехать из Манчестера,
Бристоля, Ныокестля-на-Тейне... Conspiracy Bill пал, и с  ним  Палмерстон  с
своими товарищами.
   Классически-велеречивое и чопорно-консервативное министерство Дерби,  с
своими еврейскими мелодиями Дизраели и  дипломатическими  тонкостями  времен
Кастелри, сменило их. (95)
   В воскресенье, часу в третьем, я  пошел  с  визитом  я  именно  к  г-же
Милнер-Гибсон; мне хотелось ее поздравить: она жила возле Гайд-парка.  Афиши
были сняты, и носильщики ходили с печатными объявлениями на груди  и  спине,
что по случаю падения закона и министров митинга не будет.  Тем  не  меньше,
пригласивши тысяч двести гостей, нельзя  было  ожидать,  чтоб  парк  остался
пуст. Везде стояли густые  группы  народа,  -  ораторы,  взгромоздившись  на
стулья,  на  столы,  говорили  речи,  и   толпы   были   возбуждены   больше
обыкновенного. Несколько полицейских ходили с девичьей  скромностью,  ватаги
мальчишек распевали во все горло: "Pop, goes the weasel!" 118 Вдруг  кто-то,
указывая на поджарую фигуру француза с усиками, в потертой шляпе, закричал:
   "A french spy!.." 119 В  ту  же  минуту  мальчишки  бросились  за  ним.
Перепуганный шпион хотел дать стречка, но, брошенный на землю, он уже  пошел
не пешком, его потащили волоком  с  торжеством  и  криком:  "French  spy,  в
Серпентину его!", привели к берегу, помокнули  его  (это  было  в  феврале),
вынули и положили на берег с хохотом и  свистом.  Мокрый,  дрожащий  француз
барахтался на песке, выкликая б парке: "Кабман! Кабман!" 120
   Вот  как  повторилось  через  пятьдесят  лет  в  Гайд-парке  знаменитое
тургеневское "францюзя топим".
   Этот пролог a la Prissnitz к бернаровскому процессу показал, как далеко
распространилось негодование. Народ английский был  действительно  рассержен
-и спас свою родину от пятна, которым conglomerated mediocrity 121 Ст. Милля
непременно опозорила бы ее.
   Англия велика и сносна только при полнейшем  сохранении  своих  прав  и
свобод, не спетых в  одно,  одетых  в  средневековые  платья  и  пуританские
кафтаны,  но  допустивших  жизнь  до  гордой   самобытности   и   незыблемой
юридической уверенности в законной почве.
   То, что понял инстинктом народ английский, Дерби так  же  мало  оценил,
как и Палмерстон. Забота Дерби состояла в  том,  чтоб  успокоить  капитал  и
сделать всевозможные уступки для рассерженного союзника; ему (96)  он  хотел
доказать, что и без Conspiracy Bill он наделает чудеса. В излишнем рвении он
сделал две ошибки.
   Министерство Палмерстона требовало подсудимости Бернара, обвиняя его  в
misdemeanour, то есть  в  дурном  поведении,  в  бездельничестве,  словом  в
преступлении, которое не влекло за собою большего наказания, как  трехлетнее
тюремное заключение. А потому ни  присяжные,  ни  адвокаты,  ни  публика  не
приняли бы особенного участия в деле, и оно, вероятно, кончилось  бы  против
Бернара.  Дерби  потребовал  судить  Бернара   за   felony,   за   уголовное
преступление,  дающее  судье  право,  в  случае   обвинительного   вердикта,
приговорить его к виселице. Это  нельзя  было  так  пропустить,  сверх  того
увеличивать  виновность,  пока  виноватый  под  судом,  совершенно  противно
юридическому смыслу англичан.
   Палмерстон в самых острых припадках страха, после аттентата 122 Орсини,
поймал безвреднейшую книжонку какого-то Адамса, рассуждавшего о  том,  когда
tyrannicide 123 позволено и когда нет, и отдал под суд ее издателя Трулова.
   Вся независимая пресса с негодованием взглянула на эту  континентальную
замашку.  Преследование  брошюры  было  совершенно  бессмысленно,  в  Англии
тиранов нет, во Франции никто не узнал бы о брошюре, писанной на  английском
языке, да и такие ли вещи печатаются в Англии ежедневно.
   Дерби с своими привычками тори и скачек захотел нагнать, а если  можно,
обскакать Палмерстона. Феликс Пиа написал  от  имени  революционной  коммуны
какой-то манифест,  оправдывавший  Орсини;  никто  не  хотел  издавать  его;
польский изгнанник Тхоржевский поставил имя своей книжной лавки на  послании
Пиа. Дерби велел схватить экземпляр и отдать под суд Тхоржевского.
   Вся англо-саксонская кровь, в которой железо не было заменено  золотом,
от этого нового оскорбления бросилась в  голову,  все  органы  -  Шотландии,
Ирландии и, разумеется, Англии (кроме двух-трех журналов  на  содержании)  -
приняли за преступное посягательство на  свободу  книгопечатания  эти  опыты
урезывания (97) слов и  спрашивали,  в  полном  ли  рассудке  поступает  так
правительство, или оно сошло с ума?
   При  этом   благоприятном   настроении   в   пользу   правительственных
преследований  начался  в  Old  Bailey  процесс  Бернара,  это  "юридическое
Ватерлоо" Англии, как мы сказали тогда в "Колоколе".
   Процесс Бернара я проследил от доски до доски, я был  все  заседания  в
Old Bailey (раз только часа два опоздал) и не  раскаиваюсь  в  этом.  Первый
процесс Бартелеми и процесс Бернара доказали мне очевидно, насколько  Англия
совершеннолетнее Франции в юридическом отношении.
   Чтоб  обвинить  Бернара,   французское   правительство   и   английское
министерство   взяло   колоссальные   меры,   процесс   этот   стоил   обоим
правительствам до тридцати тысяч  фунтов  стерлингов,  то  есть  до  семисот
пятидесяти тысяч франков. Ватага французских агентов жила в Лондоне,  ездила
в Париж и возвращалась для того, чтоб сказать одно  слово,  для  того,  чтоб
быть в  готовности  на  случай  надобности,  семьи  были  выписаны,  доктора
медицины, жокеи, начальники тюрем, женщины, дети... и все это жило в дорогих
гостиницах, получая фунт (двадцать  пять  франков)  в  день  на  содержание.
Цезарь  был  испуган.  Карфагены  были  испуганы!  И   все-то   это   понял,
насупившись,  неповоротливый   англичанин   -   ив   продолжение   следствия
преследовал  мальчиками,  свистом  и  грязью  на   Гаймаркете   и   Ковентри
французских шпионов; английская полиция должна была не раз их спасать.
   На этой ненависти к политическим шпионам и к  бесцеремонному  вторжению
их в Лондон основал Эдвин Джеме свою защиту.  Что  он  делал  с  английскими
агентами, трудно себе вообразить. Я не знаю, какие средства  нашел  Scotland
Yard или французское правительство,  чтоб  вознаградить  за  пытку,  которую
заставлял их выносить Э. Джеме.
   Некто Рожерс свидетельствует,  что  Бернар  в  клубе  на  Лестер-сквере
говорил то-то и то-то о предстоящей гибели Наполеона.
   - Вы были там? - спрашивает Э. Джеме.:
   - Был.
   - Вы - стало - занимаетесь политикой?
   - - Нет.
   - Зачем же вы ходите по политическим клубам? (98)
   - По обязанностям службы.
   - Не понимаю, какая же это служба?
   - Я служу у сэра Ричарда Мена 124.
   - А... Что же, вам дается инструкция?
   - Да.
   - Какая?
   - Ведено слушать, что говорится, и сообщать об этом по начальству.
   - И вы получаете за это жалованье?
   - Получаю.
   - В таком случае вы - шпион, a spy? Вы давно бы сказали.
   Королевский атторней Фицрой Келли встает и, обращаясь к лорду  Кембелю,
одному из четырех судей, призванных  судить  Бернара,  просит  его  защитить
свидетеля  от  дерзких  наименований   адвоката.   Кембель,   с   всегдашним
бесстрастием  своим,  советует  Э.  Джемсу  не  обижать   свидетеля.   Джеме
протестует, он и намерения не имел его обижать, слово "spy", говорит  он,  -
plain english word 125 и есть название его должности;
   Кембель уверяет, что лучше называть иначе, адвокат отыскивает  какой-то
фолиант и читает определение слова "шпион". "Шпион - лицо, употребляемое  за
плату полицией для подслушивания и пр.", а Рожерс, - прибавляет он, - сейчас
сказал, что он за  деньги,  получаемые  от  сэра  Ричарда  Мена  (причем  он
указывает на самого Ричарда Мена головой), ходит слушать в клубы и  доносит,
что там делается. А потому он просит у лорда извинения, но  иначе  не  может
его называть, и потом, обращаясь к негодяю, на которого обращены все глаза и
который второй раз обтирает пот, выступивший на лице, спрашивает:
   - Шпион  Рожерс,  вы,  может,  тоже  и  от  французского  правительства
получали жалованье?
   Пытаемый Рожерс бесится и отвечает, что он никогда не  служил  никакому
деспотизму.
   Эдвин Джеме обращается к публике и середь гомерического смеха говорит:
   - Наш spy Rogers за представительное правительство. (99)
   Допрашивая агента, взявшего бумаги Бернара, он спросил его:  с  кем  он
приходил? (горничная показала, что он был не один).
   - С моим дядей.
   - А чем ваш дядюшка занимается?
   - Он кондуктором омнибуса.
   - Зачем же он приходил с вами?
   - Он меня просил взять его с собой, так как он никогда  не  видал,  как
арестуют или забирают бумаги.
   - Экой любопытный у вас дядюшка. Да, кстати, вы у доктора Бернара нашли
письмо от Орсини, письмо это было на итальянском языке, а доставили вы его в
переводе; не дядюшка ли ваш переводил?
   - Нет, письмо это переводил Убичини 126.
   - Англичанин?
   - Англичанин.
   - Никогда не случалось мне слышать такой английской  фамилии.  Что  же,
господин Убичини занимается литературой?
   - Он переводит по обязанности.
   - Так ваш приятель, может, как шпион Рожерс, служит у сэр  Ричард  Мена
(снова кивая на сэр Ричард головой)?
   - Точно так.
   - Давно б вы сказали.
   С французскими шпионами он до этой степени не доходил, хотя доставалось
и им.
   Всего больше мне понравилось то,  что,  вызвав  на  эстраду  свидетеля,
какого-то содержателя трактира - француза  или  белга,  за  весьма  неважным
вопросом, он вдруг остановился и, обращаясь к лорду Кембелю, сказал:
   - Вопрос, который я хочу предложить свидетелю, - такого рода,,  что  он
может его затруднить в присутствии французских агентов, я прошу  вас  их  на
время выслать.
   - Huissier 127, выведите французских агентов, - сказал Кембель.
   И huissier, в шелковой мантилье,  с  палочкой  в  руках,  почел  дюжину
шпионов с бородками и удивительными усами, с золотыми цепочками,  перстнями,
через (100) залу,  набитую  битком.  Чего  стоило  одно  такое  путешествие,
сопровождаемое едва одержимым хохотом?  Процесс  известен.  Я  не  буду  его
рассказывать.
   Когда свидетелей переспросили, обвинитель и  защитник  произнесли  свои
речи, Кембель холодно субсуммировал дело, прочитав всю evidence 128.
   Кембель читал часа два.
   - Как это у него достает груди и легких?.. - сказал я полицейскому.
   Полицейский посмотрел на  меня  с  чувством  гордости  и,  поднося  мне
табатерку, заметил:
   - Что это для него! Когда Палмера судили, он шесть  с  половиной  часов
читал - и то ничего, вот он какой!
   Страшно сильные организмы у англичан. Как они приобретают  такой  запас
сил и на такой длинный срок, это задача. У нас  понятья  не  имеют  о  такой
деятельности и о такой работе, особенно  в  первых  трех  классах.  Кембель,
например,  приезжал  в  Old  Bailey  ровно  в  десять  часов,  до  двух   он
безостановочно вел процесс. В два судьи выходили на четверть часа или  минут
на двадцать и потом снова оставались до пяти и  пяти  с  половиной.  Кембель
писал всю evidence своей рукой. Вечером того же  дня  он  являлся  в  палату
лордов и произносил  длинные  речи,  как  следует,  с  ненужными  латинскими
цитатами, произнесенными так, что сам Гораций не понял бы своего стиха.
   Гладстон между двумя управлениями финансов, имея полтора года  времени,
написал комментарии к Гомеру.
   А вечно Юный Палмерстон,  скачущий  верхом,  являющийся  на  вечерах  и
обедах, везде любезный, везде болтливый и неистощимый, бросающий ученую пыль
в глаза на экзаменах и раздачах премий - и  пыль  либерализма,  национальной
гордости и благородных симпатий в застольных речах,  Палмерстон,  заведующий
своим министерством и отчасти всеми другими, исправляющий парламент!
   Эта прочность сил и  страстная  привычка  работы  -  тайна  английского
организма, воспитанья, климата. (101)
   Англичанин учится медленно, мало и поздно, с ранних  лет  пьет  порт  и
шери,  объедается  и  приобретает  каменное  здоровье;  не  делая   школьной
гимнастики - немецких Turner-Obungen 129, он скачет верхом  через  плетни  и
загородки, правит всякой лошадью, гребет во всякой лодке и умеет в  кулачном
бою поставить самый разноцветный фонарь. При этом жизнь введена в наезженную
колею  и  правильно  идет  от  известного  рождения,  известными  аллеями  к
известным похоронам;  страсти  слабо  ее  волнуют.  Англичанин  теряет  свое
состояние  с  меньшим  шумом,  чем  француз  приобретает  свое;   он   проще
застреливается, чем француз переезжает в Женеву или Брюссель.
   - Vous voyez, vous mangez votre veau froid chaude-ment, - говорил  один
старый англичанин, желавший объяснить французу разницу английского характера
от французского-, - et nous mangeons notre beef  chaud  froi-dement  130.  -
Оттого-то их и становится лет на восемьдесят...
   ...Прежде чем я возвращусь к процессу, мне остается  объяснить,  почему
полицейский потчевал меня табаком. В первый день суда я  сидел  на  лавочках
стенографов; когда ввели Бернара на помост подсудимых, он провел взглядом по
зале, донельзя набитой народом, -  ни  одного  знакомого  лица;  он  опустил
глаза, взглянул около и, встретив мой. взгляд, слегка  кивнул  мне  головой,
как бы спрашивая, желаю ли я признаться в знакомстве,, или нет,  я  встал  и
дружески поклонился ему. Это было в самом начале, то  есть  в  одну  из  тех
минут безусловной тишины, в которые каждый  шорох  слышен,  каждое  движение
замечено. Сандерс, один из начальников detective police  131,  пошептался  с
кем-то из своих и велел наблюдать за мной, то есть он очень просто указал на
меня пальцем какому-то детективу, и с той минуты он постоянно был вблизи.  Я
не могу выразить моей  благодарности  за  это  начальническое  распоряжение.
Уходил ли я на четверть часа, во время отдыха судей, в таверну выпить стакан
элю  и,  приходя,  не  находил  места,  полицейский  кивал  мне  головой   и
ука(102)зывал, где сесть. Останавливал ли меня в дверях другой  полицейский,
тот давал ему знак, и полицейский пропускал. Наконец, я раз  поставил  шляпу
на окно, забыл об ней и напором массы был совершенно оттерт от него. Когда я
хватился, не было никакой возможности пройти; я приподнялся, чтоб взглянуть,
нет ли какой щели, но полицейский меня успокоил:
   - Вы, верно, шляпу ищете, я ее прибрал. После этого не  трудно  понять,
почему его товарищ потчевал меня шотландским, рыженьким кавендишем.
   Приятное  знакомство  с  детективом  послужило  мне  на   пользу   даже
впоследствии. Раз, взявши каких-то книг у Трюбнера, я сел в омнибус и  забыл
их там, на дороге хватился, омнибус уехал. Отправился я в  Сити  на  станцию
омнибусов, идет мой детектив; поклонился мне.
   - Очень рад, вот научите-ка, как скорее достать книги.
   - А как называется омнибус?
   - Так-то.
   - В котором часу?
   - Сейчас.
   - Это пустяки, пойдемте, - и через четверть часа книги были у меня.
   Фицрой Келли прочел свой обвинительный акт  с  примесью  желчи,  сухой,
cassant; 132 Кембель прочел evidence, и присяжных увели.
   Я подошел к лавке адвокатов и  спросил  знакомого  solicitora,  как  он
думает?
   - Плохо, - сказал он, - я почти уверен, что  приговор  присяжных  будет
против него.
   - Скверно. И неужели его...?
   - Нет, не думаю, - перебил солиситор, - ну, а в депортацию попадет, все
будет зависеть от судей.
   В зале был страшный шум, хохот, разговор, кашлянье.  Какой-то  алдермен
снял с себя свою золотую цепь и показывал ее дамам, толстая цепь  ходила  из
рук в руки. "Неужели ее никто  не  украдет?"  -  думал  я.  Часа  через  два
раздался колокольчик; взошел снова. Кембель, взошел Поллок,  дряхлый,  худой
старик, некогда адвокат королевы Шарлотты, и два другие  собра(103)та-судьи.
Huissier возвестил им, что присяжные согласны.
   - Введите присяжных! - сказал Кембель. Водворилась  мертвая  тишина,  я
смотрел кругом, лица изменились, стали бледнее, серьезнее,  глаза  зажглись,
дамы дрожали. В этой тишине, при этой толпе обычный ритуал вопросов, присяги
был необыкновенно торжественен.  Скрестив  руки  на  груди,  спокойно  стоял
Бернар, несколько бледнее обыкновенного (во  весь  процесс  он  держал  себя
превосходно).
   Тихим, но внятным голосом спросил Кембель:
   - Согласны ли присяжные, избрали ли они из среды своей старшего - и кто
он?
   Они избрали какого-то небогатого портного из Сити.
   Когда он присягнул и Кембель, вставши, сказал ему, что суд ждет решения
присяжных, сердце замерло, дыхание сперлось.
   "...Перед богом и подсудимым на помосте...  объявляем  мы,  что  доктор
Симон Бернар, обвиняемый в участии аттентата 12  января,  сделанного  против
Наполеона, и в убийстве, - он усилил голос и громко прибавил: - not guilty!"
   Несколько секунд молчанья, потом пробежал какой-то нестройный вздох,  и
вслед за тем безумный крик, треск рукоплесканий, гром радости... Дамы махали
платками, адвокаты вскочили на свои лавки, мужчины с раскрасневшимся  лицом,
с слезами, струившимися на щеках, судорожно  кричали:  "Уре!  Уре!".  Прошли
минуты две, судьи, недовольные  неуважением,  велели  huissiers-восстановить
тишину, две-три жалкие фигуры с палками  махали,  шевелили  губами,  шум  не
переставал и не делался слабее. Кембель вышел, и товарищи его  вышли.  Никто
не  обращал  на  это  внимания,   шум   и   крик   продолжались.   Присяжные
торжествовали.
   Я подошел к эстраде, поздравил Бернара и хотел пожать ему руку, но, как
он ни наклонялся и я ни  вытягивался,  руки  его  я  не  достал.  Вдруг  два
адвоката,  незнакомые,  в  мантиях  и  париках,  говорят   мне:   "Постойте,
погодите", и, не ожидая ответа, схватывают меня и подсаживают,  чтоб  я  мог
достать его руку.
   Только что крик стал утихать, и вдруг какое-то море ударилось в стены и
ворвалось с глухим плеском во все окна и  двери  здания,  это  был  крик  на
лестнице (104) в сенях, он уходил, приближался и  разливался  все  больше  и
больше и, наконец, слился в общий гул, это был голос народа.
   Кембель взошел и объявил, что Бернар по этому делу от суда  освобожден,
и вышел с своими "братьями-судьями". Вышел и я. Это была одна из тех  редких
минут, когда человек смотрит на толпу с любовью, когда ему легко с людьми...
Много грехов Англии будут отпущены ей и за этот вердикт, и за эту радость! Я
выплел вон, улица  была  запружена  народом.  Из  бокового  переулка  выехал
угольщик, посмотрел на толпу народа и спросил:
   - Кончилось?
   - Да.
   - Чем?
   - Not guilty.
   Угольщик положил вожжи, снял свою кожаную шапку  с  огромным  козырьком
сзади, бросил ее вверх и неистовым голосом принялся кричать: "Уре! Уре!",  и
толпа опять принялась кричать "Уре!"
   В  это  время  из  дверей  Old  Bailey  вышли  под  прикрытием  полиции
присяжные. Народ их встретил с непокрытой головой и с  бесконечными  криками
одобрения. Дороги  им  не  приходи