исаны  несколько  слов:  "Боже  мой,
неужели это правда - ты здесь, завтра в шестом часу утра я буду тебя  ждать,
не верю, не верю! Неужели это не сон?"
   Гусар снова меня отдал на сохранение денщику. В пять часов с  половиной
я стоял, прислонившись к фонарному столбу, и ждал  К,  взошедшего  в
калитку княгининого дома. Я и не попробую передать того, что происходило  во
мне, пока я ждал у столба; такие мгновения остаются  потому  личной  тайной,
что они немы;
   К махал мне рукой. Я взошел в калитку,  мальчик,  который  успел
вырасти, провожал меня, знакомо улыбаясь. И вот  я  в  передней,  в  которую
некогда входил зевая, а теперь готов был пасть  на  колена  и  це(358)ловать
каждую доску пола. Аркадий привел меня в гостиную и  вышел.  Я,  утомленный,
бросился на диван, сердце билось так сильно, что мне было больно,  и,  сверх
того, мне было страшно. Я растягиваю рассказ, чтоб дольше остаться  с  этими
воспоминаниями, хотя и вижу, что слово их плохо берет.
   Она взошла, вся в белом, ослепительно прекрасна;  три  года  разлуки  и
вынесенная борьба окончили черты и выражение.
   - Это ты, - сказала она своим тихим, кротким голосом.
   Мы сели на диван и молчали.
   Выражение счастия в ее  глазах  доходило  до  страдания.  Должно  быть,
чувство радости, доведенное до  высшей  степени,  смешивается  с  выражением
боли, потому что и она мне сказала: "Какой у тебя измученный вид".
   Я держал ее руку, на другую она облокотилась, и нам  нечего  было  друг
другу сказать... короткие  фразы,  два-три  воспоминания,  слова  из  писем,
пустые замечания об Аркадии, о гусаре, о Костеньке.
   Потом взошла нянюшка, говоря, что пора, и я встал, не возражая,  и  она
меня не останавливала-... такая полнота была в душе. Больше, меньше, короче,
дольше, еще - все это исчезало перед полнотой настоящего...
   Когда мы были за заставой, К спросил:
   - Что же у вас, решено что-нибудь?
   - Ничего.
   - Да ты говорил с ней?
   - Об этом ни слова.
   - Она согласна?
   - Я не спрашивал, - разумеется, согласна.
   - Ты, ей-богу, поступаешь,  как  дитя  или  как  сумасшедший,-  заметил
К, повышая брови и пожимая с негодованием плечами.
   - Я ей напишу, потом тебе, а теперь прощай! Ну-тка по всем по трем!
   На дворе была оттепель, рыхлый снег местами чернел,  бесконечная  белая
поляна лежала с обеих сторон,  деревеньки  мелькали  с  своим  дымом,  потом
взошел месяц и иначе осветил все; я был один с ямщиком и все смотрел  и  все
был там с нею, и дорога, и месяц, и поляны как-то смешивались  с  княгининой
гостиной. И странно, я помнил каждое  слово  нянюшки,  Аркадия,  даже  (359)
горничной, проводившей меня до ворот, но что я говорил с нею,  что  она  мне
говорила, не помнил!
   Два месяца прошли в беспрерывных хлопотах, надобно было  занять  денег,
достать метрическое свидетельство; оказалось, что княгиня его взяла. Один из
друзей достал всеми неправдами другое  из  консистории  -  платя,  кланяясь,
потчуя квартальных и писарей.
   Когда все было готово, мы поехали, то есть я и Матвей.
   На рассвете 8 мая мы были на последней ямской  станции  перед  Москвой.
Ямщики пошли за лошадями. Погода была душная, дождь капал,  казалось,  будет
гроза, я не вышел из кибитки и  торопил  ямщика.  Кто-то  странным  голосом,
тонким, плаксивым, протяжным, говорил возле. Я обернулся  и  увидел  девочку
лет шестнадцати, бледную, худую, в лохмотьях и с распущенными волосами,  она
просила милостыню. Я дал ей мелкую серебряную монету; она захохотала,  увидя
ее, но, вместо того, чтоб идти прочь, влезла на облучок кибитки, повернулась
ко мне и стала бормотать полусвязные речи, глядя мне прямо в лицо; ее взгляд
был  мутен,  жалок,  пряди  волос  падали  на  лицо.  Болезненное  лицо  ее,
непонятная болтовня вместе с утренним освещением наводили на  меня  какую-то
нервную робость.
   - Это у нас так, юродивая, то есть дурочка,-заметил ямщик. - И куда  ты
лезешь, вот стягну, так узнаешь! Ей-богу, стягну, озорница эдакая!
   - Что ты брбнишься, что я те сделла - вот барин-то  серебряной  пятачок
дал, а что я тебе сделла?
   - Ну, дал, так и убирайся к своим чертям в лес.
   - Возьми меня с собой, - прибавила девочка, жалобно глядя  на  меня,  -
ну, право, возьми...
   - В Москве показывать за деньги: чудо, мол, юдо, рак морской, - заметил
ямщик, - ну, слезай, что ли, трогаем.
   Девочка не думала идти, а все жалобно  смотрела;  я  просил  ямщика  не
обижать ее, он взял ее тихо в охапку и поставил на землю. Она  расплакалась,
и я готов был плакать с нею.
   Зачем это существо попалось мне именно в этот день, именно при въезде в
Москву? Я вспомнил "Безумную" Козлова, и ее он встретил под Москвой. (360)
   Мы поехали, воздух был полон электричества, неприятно  тяжел  и  тепел.
Синяя туча, опускавшаяся серыми клочьями до земли, медленно тащилась ими  по
полям, - и вдруг зигзаг молнии прорезал ее своими уступами  вкось  -  ударил
гром и Дождь полился ливнем. Мы были верстах в десяти от Рогожской  заставы,
да еще Москвой приходилось с час ехать до  Девичьего  поля.  Мы  приехали  к
А, где меня должен был ожидать  К,  решительно  без  сухой
нитки на теле.
   К не было налицо. Он был у изголовья умирающей женщины,  Е.  Д.
Левашовой. Женщина эта принадлежала  к  тем  удивительным  явлениям  русской
жизни, которые мирят с нею, которых все  существование-  подвиг,  никому  не
ведомый, кроме небольшого круга друзей. Сколько  слез  утерла  она,  сколько
внесла  утешений  не  в  одну  разбитую  душу,  сколько  юных  существований
поддержала она и сколько сама страдала "Она изошла любовью",  -  сказал  мне
Чаадаев, один из ближайших друзей ее, посвятивший ей свое знаменитое  письмо
о России.
   К не мог ее оставить и писал, что около  девяти  часов  приедет.
Меня встревожила эта весть. Человек, объятый сильной  страстью,  -  страшный
эгоист; я в отсутствии К видел одну  задержку...  когда  же  пробило
девять часов, раздался благовест к поздней  обедне  и  прошло  еще  четверть
часа, мною  овладело  лихорадочное  беспокойство  и  малодушное  отчаяние...
Половина десятого - нет, он не будет; больной, верно, хуже, что мне  делать?
Оставаться в Москве не могу, одно неосторожное слово  горничной,  нянюшки  в
доме княгини откроет все. Ехать назад было возможно, но я чувствовал, что  у
меня не было силы ехать назад.
   В три четверти десятого явился К в соломенной шляпе,  с  измятым
лицом человека, не спавшего целую ночь. Я бросился к нему  и,  обнимая  его,
осыпал упреками. К, нахмурившись, посмотрел на меня и спросил:
   -  Разве  получаса  не  достаточно,  чтобы  дойти  от  А  до
Поварской? Мы бы тут болтали с тобой целый час, ну, оно как ни приятно, а  я
из-за этого не решился прежде, чем было нужно, оставить умирающую  -женщину.
Левашова, -  прибавил  он,  -  посылает  (361)  вам  свое  приветствие,  она
благословила меня на успех своей умирающей рукой и дала мне на случай  нужды
теплую шаль.
   Привет умирающей был для меня необыкновенно  дорог.  Теплая  шаль  была
очень нужна ночью, и я не успел ее поблагодарить, ни пожать ее  руки...  она
вскоре скончалась.
   Ки А отправились. К должен был ехать за  заставу
с Natalie, А - воротиться, чтобы сказать мне, все ли успешно и  что
делать. Я остался ждать с его милой,  прекрасной  женой;  она  сама  недавно
вышла замуж; страстная, огненная натура, она принимала самое горячее участие
в нашем деле; она старалась с притворной веселостью уверить  меня,  что  все
пойдет  превосходно,  а  сама  была  до  того  снедаема  беспокойством,  что
беспрестанно менялась в лице. Мы с ней сели у окна, разговор не шел; мы были
похожи на детей, посаженных за вину в пустую комнату. Так прошли часа два.
   В мире  нет  ничего  разрушительнее,  невыносимее,  как  бездействие  и
ожидание в такие  минуты.  Друзья  делают  большую  ошибку,  снимая  с  плеч
главного пациента всю ношу. Выдумать надобно занятия для него, если их  нет,
задавить физической работой, рассеять недосугом, хлопотами.
   Наконец взошел А, мы бросились к нему.
   - Все идет чудесно, они при мне ускакали! - кричал он нам со  двора.  -
Ступай сейчас за Рогожскую заставу, там у мостика увидишь  лошадей  недалеко
Перова трахтира. С богом. Да перемени на полдороге извозчика, чтоб последний
не знал, откуда ты.
   Я пустился, как из лука стрела... Вот. и  мостик  недалеко  от  Перова;
никого нет, да и по другую сторону мостик, и тоже никого нет.  Я  доехал  до
Измайловского зверинца, - никого; я отпустил извозчика и пошел пешком.  Ходя
взад и вперед, я наконец увидел на другой дороге  какой-то  экипаж;  молодой
красивый кучер стоял возле.
   - Не проезжал ли здесь, - спросил я его, - барин высокий, в  соломенной
шляпе и не один - с барышней?
   - Я никого не видал, - отвечал нехотя кучер.
   - Да ты с кем здесь?
   - С господами. (362)
   - Как их зовут?
   - А вам на что?
   - Экой ты, братец, какой, не было бы дела, так и не спрашивал бы.
   Кучер посмотрел на меня  испытующим  взглядом  и  улыбнулся,  вид  мой,
казалось, его лучше расположил в мою пользу.
   - Коли дело есть, так имя сами должны знать, кого вам надо?
   - Экой ты кремень какой, ну, надобно мне  барина,  которого  К
зовут.
   Кучер еще улыбнулся и, указывая пальцем на кладбище, сказал;
   - Вот вдали-то, видите, чернеет, это самый он и есть, и барышня с  ним,
шляпки-то не взяли, так уже господин К свою дали, благо соломенная.
   И в этот раз мы встречались на кладбище!
   ...Она с легким криком бросилась мне на шею.
   - И навсегда! -сказала она.
   - Навсегда! - повторил я.
   К был тронут, слезы дрожали на его глазах, он взял наши  руки  и
дрожащим голосом сказал:
   - Друзья, будьте счастливы!
   Мы обняли его. Это было наше действительное бракосочетание!
   Мы были больше часу в особой  комнате  Перова  трактира,  а  коляска  с
Матвеем еще  не  приезжала!  К  хмурился.  Нам  и  в  голову  не  шла
возможность несчастия, нам так хорошо было тут втроем и так дома, как  будто
мы и все вместе были. Перед окнами  была  роща,  снизу  слышалась  музыка  и
раздавался цыганский хор; день после грозы был прекрасный.
   Полицейской погони со стороны княгини я  не  боялся,  как  К;  я
знал, что она из спеси не замешает квартального в семейное дело. Сверх того,
она ничего не предпринимала без Сенатора, ни Сенатор - без моего отца;  отец
мой никогда не согласился бы на то, чтоб полиция остановила  меня  в  Москве
или под Москвой, то есть чтоб меня отправили в  Бобруйск  или  в  Сибирь  за
нарушение высочайшей воли. Опасность могла только  быть  со  стороны  тайной
полиции, но все было сделано так быстро, что ей трудно было знать;  да  если
она что-нибудь и проведала, то кому же придет в голову, чтоб (363)  человек,
тайно возвратившийся из ссылки, который увозит свою невесту, спокойно  сидел
в Перовом трактире, где народ толчется с утра до ночи.
   Явился, наконец, и Матвей с коляской.
   - Еще бокал, - командовал К, - ив путь!
   И вот мы одни, то есть вдвоем, несемся по Владимирской дороге.
   В Бунькове, пока меняли лошадей, мы взошли на постоялый двор.  Старушка
хозяйка пришла спросить, не надо ли чего подать, и, добродушно глядя на нас,
сказала:
   - Какая хозяюшка-то у тебя молоденькая да  пригожая,  -  и  оба-то  вы,
господь с вами, - парочка.
   Мы покраснели до ушей, не смели взглянуть друг на друга и спросили чаю,
чтоб скрыть смущение. На другой день часу в шестом мы приехали во  Владимир.
Время терять было нечего; я бросился, оставив  у  одного  старого  семейного
чиновника невесту, узнать, все ли  готово.  Но  кому  же  было  готовить  во
Владимире?
   Везде не без добрых людей. Во Владимире стоял тогда Сибирский  уланский
полк; я мало был знаком с офицерами, но, встречаясь довольно часто  с  одним
из них в публичной библиотеке, я стал с ним кланяться; он был очень учтив  и
мил. С месяц спустя он признался мне, что знал меня и мою историю 1834 года,
рассказал, что он сам  из  студентов  Московского  университета.  Уезжая  из
Владимира и отыскивая, кому поручить разные хлопоты, я подумал  об  офицере,
поехал к нему и прямо рассказал, в чем  дело.  Он,  искренно  тронутый  моей
доверенностью, пожал мне руку, все обещал и все исполнил.
   Офицер ожидал меня во всей форме, с белыми отворотами,  с  кивером  без
чехла, с лядункой через плечо, со всякими  шнурками.  Он  сообщил  мне,  что
архиерей разрешил  священнику  венчать,  но  велел  предварительно  показать
метрическое свидетельство. Я отдал офицеру свидетельство, а сам отправился к
другому молодому человеку, тоже из Московского университета. Он служил  свои
два губернских  года,  по  новому  положению,  в  канцелярии  губернатора  и
пропадал от скуки.
   - Хотите быть шафером?
   - У кого? (364)
   - У меня.
   - Как, у вас?
   - Да, да, у меня!
   - Очень рад! Когда?
   - Сейчас.
   Он думал, что я шучу, но когда я ему наскоро сказал,  в  чем  дело,  он
вспрыгнул от радости. - Быть шафером на  тайной  свадьбе,  хлопотать,  может
попасть под следствие, и все это в маленьком городе без.  всяких  рассеяний.
Он тотчас обещал достать для меня карету,  четверку  лошадей  и  бросился  к
комоду смотреть, есть ли чистый белый жилет.
   Ехавши от него, я встретил моего улана: он вез на  коленах  священника.
Представьте себе пестрого, разнаряженного офицера  на  маленьких  дрожках  с
дородным попом, украшенным большой, расчесанной бородой,  в  шелковой  рясе,
которая цеплялась за все ненужности уланской сбруи. Одна эта сцена могла  бы
обратить на себя внимание не только улицы, идущей  от  владимирских  Золотых
ворот, но и парижских бульваров или самой Режент-стрит. А улан и не  подумал
об этом, да и я подумал уже после. Священник ходил по домам  с  молебном,  -
это был Николин день, и мой кавалерист насилу где-то его  поймал  и  взял  в
реквизицию. Мы поехали к архиерею.
   Для того чтоб понять,  в  чем  дело,  надобно  рассказать,  как  вообще
архиерей мог быть замешан в  него.  За  день  до  моего  отъезда  священник,
согласившийся венчать, вдруг объявил, что без разрешения архиерея он венчать
не станет, что он что-то слышал, что он боится. Сколько мы ни ораторствовали
с уланом - священник уперся и стоял на своем. Улан предложил попробовать  их
полкового попа. Священник этот, бритый,  стриженый,  в  длинном,  долгополом
сертуке, в сапогах сверх штанов, смиренно куривший из солдатской  трубчонки,
хотя и был тронут некоторыми подробностями нашего  предложения,  ко  венчать
отказался, говоря, и притом на каком-то польско-белорусском наречии, что  им
строго-настрого заказано венчать "цивильных".
   -  А  нам  еще  строже  запрещено  быть  свидетелями  и  шаферами   без
позволения, - заметил ему офицер, - а ведь вот я иду же. (365)
   - Инное дело, пред Иезусом инное дело.
   - Смелым владеет бог, - сказал я улану, - я еду сейчас к  архиерею.  Да
кстати, зачем же вы не спросите позволения?
   - Не нужно. Полковник скажет жене, а та разболтает. Да еще, пожалуй, он
не позволит.
   Владимирский архиерей Парфений был умный,  суровый  и  грубый  старик;,
распорядительный  и  своеобычный,  он  равно  мог  быть   губернатором   или
генералом, да еще, я думаю,  генералом  он  был  бы  больше  на  месте,  чем
монахом; но случилось иначе, и он управлял своей епархией, как  управлял  бы
дивизией  на  Кавказе.  Я  в  нем  вообще  замечал  гораздо  больше  свойств
администратора, чем живого мертвеца. Он, впрочем, был больше человек крутой,
чем злой; как все деловые люди, он понимал вопросы быстро, резко и  бесился,
когда ему толковали вздор или  не  понимали  его.  С  такими  людьми  вообще
гораздо  легче  объясняться,  чем   с   людьми   мягкими,   но   слабыми   и
нерешительными. По обыкновению всех губернских городов, я после  приезда  во
Владимир зашел  раз  после  обедни  к  архиерею.  Он  радушно  меня  принял,
благословил  и  потчевал,  семгой;  потом  пригласил  когда-нибудь  приехать
посидеть вечером, потолковать, говоря, что у него слабеют глаза и он  читать
по вечерам не может. Я был раза два-три; он говорил о литературе,  знал  все
новые русские книги, читал журналы, итак, мы с ним были  как  нельзя  лучше.
Тем не менее не без страха постучался я в его архипастырскую дверь.
   День был жаркий. Преосвященный Парфений принял меня в  саду.  Он  сидел
под большой тенистой липой, сняв клобук и распустив свои седые волосы. Перед
ним стоял без шляпы, на самом солнце,  статный  плешивый  протопоп  и  читал
вслух какую-то бумагу; лицо его было багрово, и крупные капли пота выступали
на лбу, он щурился от ослепительной белизны бумаги, освещенной солнцем, -  и
ни он не смел подвинуться, ни архиерей ему не говорил, чтоб он отошел.
   - Садитесь, - сказал он мне, благословляя, - мы сейчас кончим, это наши
консисторские делишки. Читай, - прибавил  он  протопопу,  и  тот,  обтершись
синим платком и откашлянув в сторону, снова принялся за чтение. (366)
   - Что скажите нового? - спросил меня Парфений, отдавая перо  протопопу,
который воспользовался сей верной оказией, чтоб поцеловать руку.
   Я рассказал ему об отказе священника.
   - У вас есть свидетельства?
   Я показал губернаторское разрешение.
   - Только-то?
   - Только. Парфений улыбнулся.
   - А со стороны невесты?
   - Есть метрическое свидетельство, его привезут в день свадьбы.
   - Когда свадьба?
   - Через два дня.
   - Что же, вы нашли дом?
   - Нет еще.
   - Ну, вот видите,  -  сказал  мне  Парфений.  кладя  палец  за  губу  и
растягивая себе рот, зацепивши им за щеку, одна из его любимых игрушек. - Вы
человек умный и начитанный, ну, а старого воробья на мякине вам не провести.
У вас тут что-то  неладно;  так  вы,  коли  уже  пожаловали  ко  мне,  лучше
расскажите мне ваше дело по совести, как на духу. Ну, я тогда  прямо  вам  и
скажу, что можно и чего нельзя, во всяком случае совет дам не к худу.
   Мне казалось мое дело так чисто и  право,  что  я  рассказал  ему  все,
разумеется не вступая в ненужные подробности. Старик  слушал  внимательно  и
часто смотрел мне в глаза. Оказалось, что он давнишний знакомый с княгиней и
долею мог, стало быть, сам поверить истину моего рассказа. К
   - Понимаю, понимаю, - сказал он, когда  я  кончил.  -  Ну,  дайте-ка  я
напишу от себя письмо к княгине.
   - Будьте уверены, что  все  мирные  средства  ни  к  чему  не  поведут,
капризы, ожесточение - все это зашло слишком далеко. Я вашему преосвященству
все рассказал, так, как вы желали, теперь я прибавлю, если вы мне откажете в
помощи, я буду принужден тайком, воровски, за деньги сделать то,  что  делаю
теперь без шума, но прямо и открыто. Могу уверить вас в одном; ни тюрьма, ни
новая ссылка меня не остановят. (367)
   - Видишь, - сказал Парфений, вставая и потягиваясь,  -  прыткий  какой,
тебе все еще мало Перми-то, не укатали крутые горы. Что, я разве говорю, что
запрещаю? Венчайся себе, пожалуй, противузаконного ничего нет; но  лучше  бы
было  семейно  да  кротко.  Пришлите-ка  ко  мне  вашего  попа,  уломаю  его
как-нибудь; ну, только одно помните: без документов со стороны невесты и  не
пробуйте. Так "ни тюрьма, ни ссылка" -  ишь  какие  нынче,  подумаешь,  люди
стали! Ну, господь с вами, в добрый час, а с княгиней-то вы меня поссорите.
   Итак, в наш заговор, сверх улана, вступил высокопреосвященный Парфений,
архиепископ владимирский и суздальский.
   Когда я предварительно просил у  губернатора  дозволение,  я  вовсе  не
представлял моего брака тайным, это было вернейшее средство, чтоб  никто  не
говорил, и чего же было естественнее приезда моей невесты во Владимир, когда
я был лишен права из него выехать. Тоже естественно было и то, что  в  таком
случае мы желали венчаться как можно скромнее.
   Когда мы с священником приехали 9 мая к  архиерею,  нам  послушник  его
объявил, что он с утра уехал в свой загородный дом и до ночи не  будет.  Был
уже восьмой час вечера, после десяти венчать  нельзя,  следующий  день  была
суббота. Что делать? Свящ