ущен, когда  эти  мысли  начали  посещать  меня;  я
всячески хотел бежать от них... я стучался, как путник,  потерявший  дорогу,
как нищий, во все двери, останавливал встречных и расспрашивал о дороге,  но
каждая встреча и каждое событие вели к одному результату - к смирению  перед
истиной, к самоотверженному принятию ее.
   ...Три года тому назад я сидел у изголовья больной и видел, как  смерть
стягивала ее безжалостно шаг за шагом в  могилу.  Эта  жизнь  была  все  мое
достояние. Мгла стлалась около меня, я дичал в тупом отчаянии, но  не  тешил
себя надеждами, не предал своей горести  ни  на  минуту  одуряющей  мысли  о
свидании за гробом.
   Так уж с общими-то вопросами и подавно не стану кривить душой!

II POST SCRIPTUM

   Я знаю, что мое воззрение на Европу встретит у нас  дурной  прием.  Мы,
для утешения себя, хотим, другой Европы и верим в  нее  так,  как  христиане
верят в рай. Разрушать мечты вообще  дело  неприятное,  но  меня  заставляет
какая-то внутренняя сила, которой я не могу победить, высказывать  истину  -
даже в тех случаях, когда она мне вредна.
   Мы вообще знаем Европу школьно, литературно, то есть мы не знаем ее,  а
судим a livre ouvert151, по книжкам и картинкам,  так,  как  дети  судят  по
"Orbis pictus" о настоящем мире, воображая, что все женщины  на  Сандвичевых
островах держат руки над головой с какими-то бубнами я что  где  есть  голый
негр, там непременно, в пяти шагах от него, стоит лев с растрепанной  гривой
или тигр с злыми глазами. (354)
   Наше классическое незнание западного человека наделает  много  бед,  из
него еще разовьются племенные ненависти и кровавые столкновения.
   Во-первых, нам известен только один верхний, образованный слой  Европы,
который  накрывает  собой  тяжелый  фундамент  народной  жизни,  сложившийся
веками, выведенный инстинктом, по законам, мало известным  в  самой  Европе.
Западное образование не  проникает  в  эти  циклопические  работы,  которыми
история приросла к земле и граничит  с  геологией.  Европейские  государства
спаяны  из  двух  народов,  особенности  которых  поддерживаются  совершенно
розными  воспитаниями.  Восточного  единства,  вследствие  которого   турок,
подающий чубук, и турок великий визирь похожи  друг  на  друга,  здесь  нет.
Массы сельского населения, после религиозных войн и крестьянских  восстаний,
не принимали никакого действительного участия в событиях; они ими увлекались
направо или налево, как нивы, - не оставляя ни на минуту своей почвы.
   Во-вторых, и тот слой, который  нам  знаком,  с  которым  мы  входим  в
соприкосновение, мы знаем исторически, несовременно. Поживши год,  другой  в
Европе, мы с удивлением видим, что вообще  западные  люди  не  соответствуют
нашему понятию о них, что они гораздо ниже его.
   В  идеал,  составленный  нами,  входят  элементы  верные,  но  или   не
существующие  более,  или  совершенно  изменившиеся.   Рыцарская   доблесть,
изящество аристократических нравов, строгая  чинность  протестантов,  гордая
независимость англичан, роскошная жизнь итальянских  художников,  искрящийся
ум энциклопедистов и мрачная энергия террористов - все это переплавилось . и
переродилось в целую совокупность других господствующих  нравов,  мещанских.
Они составляют целое, то есть замкнутое,  оконченное  в  себе  воззрение  на
жизнь, с своими преданиями и правилами, с своим  добром  и  злом,  с  своими
приемами и с своей нравственностью низшего порядка.
   Как рыцарь был первообраз мира феодального, так купец стал первообразом
нового мира: господа заменились хозяевами. Купец сам по себе - лицо стертое,
(355) промежуточное; посредник между одним, который  производит,  и  другим,
который потребляет, он представляет нечто вроде дороги, повозки, средства.
   Рыцарь был больше он сам, больше  лицо,  и  берег,  как  понимал,  свое
достоинство, оттого-то он в сущности и не зависел ни  от  богатства,  ни  от
места; его личность была  главное;  в  мещанине  личность  прячется  или  не
выступает, потому что не она главное: главное - товар, дело, вещь, главное -
собственность.
   Рыцарь был страшная невежда, драчун, бретер, разбойник и монах, пьяница
и пиетист, но он был во всем открыт и откровенен; к тому же он всегда  готов
был лечь костьми за то, что считал правым; у  него  было  свое  нравственное
уложение, свой кодекс чести,  очень  произвольный,  но  от  которого  он  не
отступал без утраты собственного уважения или уважения равных.
   Купец - человек мира, а не войны, упорно и настойчиво отстаивающий свои
права, но слабый в нападении;
   расчетливый, скупой, он во всем видит торг и, как  рыцарь,  вступает  с
каждым встречным в поединок, только мерится с ним - хитростью.  Его  предки,
средневековые горожане, спасаясь  от  насилий  и  грабежа,  принуждены  были
лукавить:  они  покупали  покой  и  достояние  уклончивостью,   скрытностью,
сжимаясь, притворяясь, обуздывая себя. Его предки, держа шляпу и кланяясь  в
пояс, обсчитывали рыцаря; качая головой и вздыхая, говорили  они  соседям  о
своей бедности, а между тем потихоньку зарывали  деньги  в  землю.  Все  это
естественно перешло в кровь и мозг  потомства  и  сделалось  физиологическим
признаком особого вида людского, называемого средним состоянием.
   Пока оно было в несчастном положении и соединялось с светлой  закраиной
аристократии для защиты своей веры, для  завоевания  своих  прав,  оно  было
исполнено величия и  поэзии.  Но  этого  стало  ненадолго,  и  Санчо  Панса,
завладев местом и запросто развалясь на просторе, дал  себе  полную  волю  и
потерял свой народный юмор,  свой  здравый  смысл;  вульгарная  сторона  его
натуры взяла верх.
   Под влиянием мещанства  все  переменилось  в  Европе.  Рыцарская  честь
заменилась  бухгалтерской  честностью,  изящные  нравы  -  нравами  чинными,
вежливость - чопорностью, гордость - обидчивостью, пар(356)ки  -  огородами,
дворцы - гостиницами, открытыми для всех (то есть для всех имеющих деньги).
   Прежние, устарелые, но последовательные  понятия  об  отношениях  между
людьми были потрясены, но нового сознания настоящих отношений  между  людьми
не было раскрыто. Хаотический простор этот особенно  способствовал  развитию
всех мелких и дурных сторон  мещанства  под  всемогущим  влиянием  ничем  не
обуздываемого стяжания.
   Разберите моральные правила, которые в ходу с полвека,  чего  гут  нет?
Римские  понятия   о   государстве   с   готическим   разделением   властей,
протестантизм и политическая экономия, Salus populi и  chacun  pour  soi152,
Брут и Фома Кемпийский, евангелие и Бентам, прихо-дорасходное счетоводство и
Ж.-Ж. Руссо. С таким сумбуром в голове и с магнитом, вечно  притягиваемым  к
золоту, в груди нетрудно было дойти до  тех  нелепостей,  до  которых  дошли
передовые страны Европы.
   Вся нравственность свелась на то, что неимущий должен всеми  средствами
приобретать, а имущий - хранить  и  увеличивать  свою  собственность;  флаг,
который  поднимают  на  рынке  для  открытия  торга,  стал  хоругвию  нового
общества. Человек de facto  сделался  принадлежностью  собственности;  жизнь
свелась на постоянную борьбу из-за денег.
   Политический  вопрос  с  1830  года  делается  исключительно   вопросом
мещанским,  и  вековая   борьба   высказывается   страстями   и   влечениями
господствующего состояния. Жизнь свелась на биржевую игру, все  превратилось
в меняльные лавочки и рынки -  редакции  журналов,  избирательные  собрания,
камеры. Англичане до того привыкли все приводить  к  лавочной  номенклатуре,
что называют свою старую англиканскую церковь - Old Shop153.
   Все партии и оттенки мало-помалу разделились в мире  мещанском  на  два
главные стана: с одной стороны, мещане-собственники,  упорно  отказывающиеся
поступиться своими монополиями, с другой - неимущие  мещане,  которые  хотят
вырвать из их рук их достояние, но не имеют силы, то есть, с одной  стороны,
скупость, (357) с другой -  зависть.  Так  как  действительно  нравственного
начала во всем  этом  нет,  то  и  место  лица  в  той  или  другой  стороне
определяется внешними условиями  состояния,  общественного  положения.  Одна
волна оппозиции за другой достигает победы, то есть собственности или места,
и естественно переходит со стороны зависти на сторону  скупости.  Для  этого
перехода ничего не может быть  лучше,  как  бесплодная  качка  парламентских
прений, - она дает движение и пределы, дает вид дела и форму общих интересов
для достижения своих личных целей.
   Парламентское правление, не так, как оно  истекает  из  народных  основ
англо-саксонского Common law154, а так, как оно сложилось в  государственный
закон - самое колоссальное беличье колесо в мире.  Можно  ли  величественнее
стоять на одном и том же месте, придавая себе вид торжественного марша,  как
оба английские парламента?
   Но в этом-то сохранении вида и главное дело.
   Во всем современно европейском глубоко лежат  две  черты,  явно  идущие
из-за прилавка: с одной стороны, лицемерие и скрытность, с другой - выставка
и eta-lage155. Продать товар лицом, купить за полцены, выдать дрянь за дело,
форму за сущность, умолчать какое-нибудь условие, воспользоваться буквальным
смыслом, казаться, вместо того чтоб быть, вести себя прилично,  вместо  того
чтоб  вести  себя  хорошо,   хранить   внешний   Respectabilitat156   вместе
внутреннего достоинства.
   В этом мире все до такой степени декорация, что самое грубое невежество
получило вид образования. Кто из нас не останавливался, краснея за неведение
западного общества (я здесь не говорю об ученых, а о людях, составляющих то,
что называется обществом) ? Образования теоретического, серьезного  быть  не
может; оно требует слишком много времени, слишком отвлекает от дела. Так как
все, лежащее вне торговых оборотов  и  "эксплуатации"  своего  общественного
положения, не существенно в мещанском обществе, то их образование  и  должно
быть ограничено. Оттого происходит (358) та нелепость и тяжесть ума, которую
мы видим в мещанах всякий раз, как им приходится съезжать с битой  и  торной
дороги. Вообще хитрость и лицемерие далеко не так умны  и  дальновидны,  как
воображают; их диаметр беден и плаванье мелко.
   Англичане это знают и потому не оставляют  битые  колеи  и  выносят  не
только тяжелые, но, хуже того,  смешные  неудобства  своего  готизма,  боясь
всякой перемены.
   Французские мещане не были так осторожны и со всем своим  лукавством  и
двоедушием - оборвались в империю.
   Уверенные в победе, они провозгласили основой  нового  государственного
порядка  всеобщую  подачу  голосов.  Это  арифметическое   знамя   было   им
симпатично, истина  определялась  сложением  и  вычитанием,  ее  можно  было
прикидывать на счетах и метить булавками.
   И что же они подвергнули суду всех голосов  при  современном  состоянии
общества? Вопрос о существовании республики. Они хотели  ее  убить  народом,
сделать из нее пустое слово, потому что они не любили ее. Кто уважает истину
- пойдет ли тот спрашивать  мнение  встречного,  поперечного?  Что,  если  б
Колумб или Коперник пустили Америку и движение земли на голоса?
   Хитро было придумано, а в последствиях добряки обочлись.
   Щель, сделавшаяся между партером и актерами, прикрытая сначала  линючим
ковром ламартиновского красноречия, делалась больше и больше; июньская кровь
ее размыла, и тут-то раздраженному народу  поставили  вопрос  о  президенте.
Ответом на него вышел из щели, протирая заспанные  глаза,  Людовик-Наполеон,
-забравший все в руки, то есть и мещан, которые воображали по Старой памяти,
что он будет царствовать, а они - править.
   То,  что  вы  видите  на  большой  сцене  государственных  событий,  то
микроскопически повторяется у каждого очага. Мещанское растление  пробралось
во все  тайники  семейной  и  частной  жизни.  Никогда  католицизм,  никогда
рыцарство не отпечатлевались так глубоко, так многосторонне  на  людях,  как
буржуазия.
   Дворянство  обязывало.  Разумеется,  так  как  его  права  были   долею
фантастические,  то  и  обязанности  были  фантастические,  но  они   делали
известную круговую поруку между равными. Католицизм обязывал, с своей  (359)
стороны,  еще  больше.  Рыцари  и  верующие   часто   не   исполняли   своих
обязанностей, но сознание,  что  они  тем  нарушали  ими  самими  признанный
общественный союз, не позволяло им ни быть  свободными  в  отступлениях,  ни
возводить в норму своего поведения. У них была своя праздничная одежда, своя
официальная постановка, которые не были ложью, а скорей их идеалом.
   Нам теперь дела нет до содержания этого  идеала.  Их  процесс  решен  и
давно проигран. Мы хотим только указать, что мещанство, напротив, ни к  чему
не обязывает, ни даже к военной службе, если только есть охотники,  то  есть
обязывает, per fas et nefas157, иметь собственность. Его евангелие  коротко:
"Наживайся, умножай свой доход, как песок морской, пользуйся и злоупотребляй
своим денежным и нравственным капиталом, не разоряясь, и ты сыто  и  почетно
достигнешь долголетия,  женишь  своих  детей  и  оставишь  по  себе  хорошую
память".
   Отрицание мира рыцарского и католического было необходимо  и  сделалось
не мещанами, а просто свободными людьми, то есть  людьми,  отрешившимися  от
всяких гуртовых определений. Тут  были  рыцари,  как  Ульрих  фон-Гуттен,  и
дворяне, как Арует Вольтер, ученики часовщиков, как Руссо, полковые  лекаря,
как Шиллер, и  купеческие  дети,  как  Гете.  Мещанство  воспользовалось  их
работой и явилось освобожденным не только от царей, рабства, но  и  от  всех
общественных тяг, кроме складчины для найма охраняющего их правительства.
   Из протестантизма они сделали  свою  религию,  -  религию,  примирявшую
совесть христианина с занятием ростовщика, - религию до того мещанскую,  что
народ, ливший кровь за нее, ее оставил. В Англии чернь всего менее  ходит  в
церковь.
   Из революции они хотели сделать свою  республику,  но  она  ускользнула
из-под их пальца так, как античная цивилизация ускользнула от  варваров,  то
есть без места в настоящем, но с надеждой на instaurationem magnam158.
   Реформация и революция были сами до  того  испуганы  пустотою  мира,  в
который они входили, что они искали спасения в двух монашествах: в холодном,
скуч(360)ном  ханжестве   пуританизма   и   в   сухом,   натянутом   цивизме
республиканского  формализма.  Квакерская  и  якобинская  нетерпимость  были
основаны на страхе, что их почва не тверда; они видели, что им надобны  были
сильные средства, чтобы уверить одних, что это церковь,  других  -  что  это
свобода.
   Такова общая атмосфера европейской жизни.  Она  тяжелее  и  невыносимее
там, где современное западное состояние  наибольше  развито,  там,  где  оно
вернее своим началам, где оно богаче, образованнее, то есть промышленное.  И
вот отчего где-нибудь в Италии или Испании не так невыносимо удушливо  жить,
как в Англии и во Франции... И вот отчего горная, бедная, сельская Швейцария
- единственный клочок Европы, в который можно удалиться с миром.
   Эти отрывки, напечатанные в IV книге  "Полярной  звезды",  оканчивались
следующим посвящением, писанным до приезда Огарева  в  Лондон  и  до  смерти
Грановского:

   ...Прими сей череп - он
   Принадлежит тебе по праву.
   А. Пушкин.

   На этом пока и остановимся. Когда-нибудь я напечатаю выпущенные главы и
напишу другие, без которых  рассказ  мой  останется  непонятным,  усеченным,
может ненужным, во всяком случае будет не тем,  чем  я  хотел,  но  все  это
после, гораздо после...
   Теперь расстанемтесь, и на прощанье одно слово к вам, друзья юности.
   Когда все было схоронено, когда даже шум, долею вызванный  мною,  долею
сам накликавшийся, улегся около меня и люди разошлись по домам, я  приподнял
голову и посмотрел вокруг: живого, родного  не  было  ничего,  кроме  детей.
Побродивши между посторонних, еще присмотревшись к ним,  я  перестал  в  них
искать своих и отучился - не от людей, а от близости с ними.
   Правда, подчас кажется, что еще есть в груди  чувства,  слова,  которых
жаль не высказать, которые сделали бы много добра, по  крайней  мере  отрады
слушающему, и становится жаль, зачем все это должно заглохнуть и пропасть  в
душе, как взгляд рассеивается и (361) пропадает в пустой дали... но и это  -
скорее догорающее зарево, отражение уходящего прошедшего.
   К нему-то я и обернулся. Я оставил чужой мне мир и воротился к  вам;  и
вот мы с вами живем второй год, как бывало, видаемся каждый день,  и  ничего
не переменилось, никто не отошел, не состарелся, никто не умер - и  мне  так
дома с вами и так ясно, что у меня нет другой почвы - кроме  нашей,  другого
призвания, кроме того, на которое я себя обрекал с детских лет.
   Рассказ мой о былом, может, скучен, слаб - но вы, друзья,  примите  его
радушно; этот труд помог мне пережить  страшную  эпоху,  он  меня  вывел  из
праздного отчаяния, в котором я погибал, он меня воротил  к  вам,  С  ним  я
вхожу не весело, но спокойно (как сказал поэт, которого я безмерно люблю)  в
мою зиму:
   "Lieta no... та sicura!"159 - говорит Леопарди о смерти в своем "Ruysch
e Ie sui mummie".
   Так, без вашей воли, без вашего ведома вы выручили меня, -  примите  же
сей череп - он вам принадлежит по праву.
   Isle of Wigt, Ventnor 1 октября 1855 г

ГЛАВА XXXIX
   Деньги и. полиция -Император Джеме Ротшильд и банкир Николай Романов. -
Полиция и деньги.

   В декабре .1849 года я узнал, что доверенность на залог  моего  имения,
посланная из Парижа и засвидетельствованная в посольстве, уничтожена  и  что
вслед за тем на капитал моей матери наложено запрещение. Терять времени было
нечего, я, как уже сказал в прошлой главе, бросил тотчас Женеву и  поехал  к
моей матери.
   Глупо или  притворно  было  бы  в  наше  время  денежного  неустройства
пренебрегать состоянием. Деньги -  независимость,  сила,  оружие.  А  оружие
никто не бросает во время войны, хотя бы оно  и  было  неприятельское,  даже
ржавое. Рабство нищеты страшно, я изучил его во всех  видах,  живши  годы  с
людьми, которые спаслись, в чем были, от политических кораблекрушений. (362)
Поэтому я считал справедливым и необходимым принять все меры,  чтоб  вырвать
что можно из медвежьих лап русского правительства.
   Я и то чуть не потерял всего. Когда я ехал из России, у  меня  не  было
никакого определенного плана, я хотел только остаться донельзя за  границей.
Пришла революция 1848 рода и увлекла меня в свой круговорот,  прежде  чем  я
что-нибудь сделал для спасения моего состояния. Добрые люди винили  меня  за
то, что я замешался, очертя голову, в политические движения и предоставил на
волю божью будущность семьи, - может, оно и было не  .совсем  осторожно;  но
если б, живши в Риме в 1848 году, я сидел дома и  придумывал  средства,  как
спасти свое именье в то время, как  вспрянувшая  Италия  кипела  пред  моими
окнами, тогда я, вероятно, не остался бы  в  чужих  краях,  а  поехал  бы  в
Петербург, снова вступил бы на службу, мог бы быть  "вице-губернатором",  за
"обер-прокурорским столом" и говорил бы  своему  секретарю  "ты",  а  своему
министру "ваше высокопревосходительство!"
   Столько воздержности  и  благоразумия  у  меня  не  было,  и  теперь  я
стократно благословляю это. Беднее  было  бы  сердце  и  память,  если  б  я
пропустил те светлые мгновения веры и восторженности! Чем было бы  выкуплено
для меня лишение их? да и что для меня-  чем  было  бы  выкуплено  для  той,
сломленная жизнь которой была потом одним страданием, окончившимся  могилой?
Как горько упрекала бы меня совесть, что я из предусмотрительности  украл  у
нее чуть ли не последние минуты невозмутимого счастия! А потом, ведь главное
я все же сделал - спас почти  все  достояние,  за  исключением  костромского
имения.
   После июньских дней мое положение становилось опаснее; я познакомился с
Ротшильдом и предложил ему разменять мне  два  билета  московской  сохранной
казны. Дела тогда, ра