, что блеет  Ш  и
вся почтенная славянофильская братия.
   Несмотря на то Симферополь, по своему местоположению,  очень  миленький
городок; он не в горах, но от него начинаются горы, и из него видна  вершина
Чатыр-Дага. После степей Новороссии, обожженных солнцем, и пыльных и  голых,
я бы видел себя теперь как бы в новом мире,  если  б  не  страшный  припадок
геморроя, который теперь проходит, а мучить начал меня с 24  числа  прошлого
месяца.
   Настоящая цель этого письма - напомнить вам о Букиньоне или Букильоне -
пьесе, которую С видел в Париже и о которой он говорил  М.  С.  как  о
такой пьесе, в которой для него есть хорошая роль. А он давно уж  подумывает
о своем бенефисе и хотел бы  узнать  вовремя,  до  какой  степени  может  он
надеяться на ваше содействие в этом случае.
   Нет! Я не путешественник, особенно по степям. Напишешь домой письмо - и
получаешь ответ на него  через  полтора  месяца:  слуга  покорный  пускаться
вперед в такие Австралии!
   Когда ты будешь читать это письмо, я уже,  вероятно,  буду  на  пути  в
Москву. По сие время еще не пришли в Симферополь "Отечественные  записки"  и
"Библиотека для чтения" за август. Прощай, кланяюсь  всем  нашим  и  остаюсь
жаждущий увидеться с ними поскорее.
   В. Б. (495)
   P. S. Не знаю, привезу ли с собою здоровье;  но  уж  бороду  непременно
привезу - вышла, братец, бородка весьма недурная.

ИЗ ПИСЕМ ТИМОФЕЯ НИКОЛАЕВИЧА ГРАНОВСКОГО

I

   Москва, 1847.

   "Опять романтизм", - скажешь ты, может быть, прочитав это письмо. Пусть
будет по-твоему, Герцен. Я остаюсь неизлечимым романтиком.  Сегодня  у  меня
потребность говорить с тобой. Ночь так хороша; Лиза до двух часов мне играла
Моцарта, душа настроена тепло, как давно не было. И потом твой "Крупов"!
   Я его слышал от тебя прежде, но он мало произвел на  меня  впечатления,
не знаю почему. В "Современнике" он напечатан с большими выпусками, а  я  не
могу его начитаться. Знаешь ли, что это просто гениальная вещь? Давно  я  не
испытывал такого наслаждения, какое он мне дал. Так шутил Вольтер  во  время
оно, и  сколько  теплоты  и  поэзии;  мне  от  него  повеяло  тобою,  днями,
проведенными в Покровском и в деревянном доме169, Крупов снял у меня с  души
что-то ее сжимавшее, отчего ей было неловко с  тобою.  Мне  кажется,  что  я
опять слышу твой смех, что я опять вижу тебя во  всей  красоте  и  молодости
твоей природы. Зачем же было надевать на  себя  какую-то  буржуазную  маску,
которую ты так гонишь во Франции?170 Я не отвечал  на  большую  часть  твоих
писем, потому что они производили на меня нехорошее действие. В них какой-то
затаенный  упрек,   неприязненная   arriere-pensee171,   которая   поминутно
пробивается наружу. То же чувствовал, кажется, и К, хотя мы не говорили
с ним об этом. Твои прежние насмешки  над  близкими  тебе  не  были  обидны,
потому что в них была (496)  добродушная  острота;  но  ирония  твоих  писем
оскорбляет самолюбие и более живое и благородное чувство. Не лучше  ли  было
прямо написать к нам, пожалуй, жесткое письмо, если ты не был нами  доволен,
но ты рассыпал свои намеки в письме к Т А и  т.  д.,  это
было нехорошо.  Последние  дни  твои  в  многом  могли  доказать  тебе,  что
соколовские споры не оставили следов и сколько любви и  преданности  оставил
ты за собою. К умеет шутить и острить, когда его  дети  больны,  но  он
плакал, провожая тебя. Неужели ты не оценил этих недешевых слез? К  чему  же
повторять смешные обвинения в отсутствии деятельной любви, в апатии  и  пр.?
Мы не писали к тебе, но разве твои письма из Парижа вызывали к  ответу?  Что
мне за охота спорить с тобою о настоящем значении bourgeoisie - я говорю  об
этом довольно с кафедры. Я человек  до  крайности  личный,  то  есть  дорожу
своими личными отношениями, а эти отношения к тебе были нелегки в  последнее
время. Дай же руку, carissime!172 Да здравствуют записки д-ра  Крупова,  они
были для меня и художественным произведением и письмом от  тебя.  Из  них  я
опять услышал твой голос, увидел твое лицо.
   Жду с нетерпением писем из Avenue Marigny и от тебя также.
   Наталье Александровне пожми от меня крепко обе  руки.  Когда  же  увижу
вас, друзья мои? Покамест будьте счастливы, прощайте! А Крупов дивно  хорош!
М Ф рукожатие.

II

   Москва, 1849.
   X. берется доставить вам эти письма, друзья мои,  следовательно,  можно
сказать  несколько  слов,  не  опасаясь  почтовой  цензуры.  Положение  наше
становится нестерпимее день от дня. Всякое движение на Западе  отзывается  у
нас новою стеснительною мерою. Доносы идут тысячами. Обо мне в течение  трех
месяцев два раза собирали справки. Но что значит личная  опасность  в  (497)
сравнении с общим страданием и гнетом. Университет  предполагалось  закрыть.
Теперь ограничились пока следующими уже приведенными  в  исполнение  мерами:
возвысили плату  с  студентов  и  уменьшили  их  число  законом,  вследствие
которого ни в одном русском университете не может быть более 300 своекоштных
студентов. Приемы студентов в университет года на два  остановлены.  У  нас,
вероятно, до 1852 года, потому что в Московском университете 1400 студентов,
надобно, следовательно, выпустить 1200,  чтобы  иметь  право  принять  сотню
новых. Даже невежды вопиют против этой меры, лишающей их детей в продолжение
нескольких  лет  университетских  аттестатов.  Дворянский  институт  закрыт,
учебным заведениям грозит та же участь, напр., Лицею и  Школе  правоведения.
Не устоят и университеты. Деспотизм громко говорит, что он не может  ужиться
с просвещением. Для кадетских корпусов составлены новые  программы.  Иезуиты
позавидовали бы военному педагогу, составителю  этой  программы.  Священнику
предписано внушать кадетам, что величие Христа заключалось преимущественно в
покорности властям. Он выставлен образцом  подчинения,  дисциплины.  Учитель
истории должен разоблачать мишурные добродетели  древнего  мира  и  показать
величие не понятой историками империи римской,  которой  недоставало  одного
только - наследственности. Даже  учителю  танцевания  поручена  нравственная
пропаганда. А между тем в Петербурге открыты три тайные общества разом, и  в
них много офицеров, вышедших из кадетских корпусов. О литературе и  говорить
нечего.
   Есть с чего сойти с ума.  Благо  Белинскому,  умершему  вовремя.  Много
порядочных людей  впали  в  отчаяние  и  с  тупым  спокойствием  смотрят  на
происходящее. Когда ж развалится этот мир! Я решился не идти  в  отставку  и
ждать на месте совершение судьбы;  Кое-что  еще  можно  делать  благородному
человеку, пусть выгоняют сами...
   Ты не понял, что я писал о деньгах, дело идет не лично о ком-нибудь,  а
о всех нас и о возможности еще действовать.  Все  мы  держимся  на  волоске,
каждому предстоит или отставка, или поездка в Вятку и, может, далее. Журналы
едва существуют. Надобно  дать  публике  книги,  хорошие  книги,  они  легче
проходят через (498) ценсуру, у нас читают много, более делать  нечего  -  а
читать что? На все эти eventualites173 нужен капитал, к которому мы могли бы
прибегать и который был бы всегда готов, это дело  общее  и  личное  наше...
Потеря этого капитала невозможна, ибо он гарантирован всеми нами и  способом
употребления. Пока будет лежать в банковых билетах, если случится что важное
с кем-нибудь, ему будет  тотчас  выдано  что-нибудь  и  будут  средства  для
литературных изданий. Сверх того, Фролов и я затеяли всеобщую историю.
   Голохвастов подал в отставку от страха,  видя,  что  делается,  на  его
место никто не идет. Что будет, не знаем. Строгонов в совершенной немилости.
Все это для них либералы, даже Голохвастов. Первые  казни,  верно,  будут  в
Петербурге. Вопрос об эманципации оставлен; приняты  меры  против  фабричных
работников, за ними строгий надзор. Слышен глухой общий ропот, но  где  силы
для оппозиции. Тяжело, Герцен, а выхода нет живому!

Т. Г.

III

   Село Ильинское, в 20 верстах от Москвы, 1849.

   Вчера привезли  нам  известие  о  смерти  И.  П.  Галахова.  Еще  одним
благородным человеком стало менее. На днях распустили в Москве слух о  твоей
смерти. Когда мне сказали об этом, я готов был хохотать от всей души.  Этого
недоставало еще, а впрочем, почему же и не умереть тебе. Ведь это не было бы
глупее остального, пока хорошо, что ты жив. Есть о ком с  любовью  подумать.
Поводом к слухам о твоей смерти было твое письмо к Е И,  где
ты говоришь о припадке холеры с И. Т., вас смешали. Галахов писал тебе много
перед смертью, нельзя ли как-нибудь доставить интереснейшие письма  Фролову?
Он просит тебя об этом.
   Жму вам обоим руку, обнимаю детей ваших. Учить.  их  истории  более  не
хочу, не стоит. Довольно им знать, (499)  что  это  глупая,  ни  к  чему  не
ведущая вещь. Лето хорошее, на  зиму  я  набрал  много  работы.  Менее  буду
думать, grubein174, телом я очень здоров, но душа едва ли когда выздоровеет.
Еще раз жму ваши руки.
   Ваш Грановский.

IV

   Весною 1851.

   Пользуюсь  наскоро,  чтоб  сказать  вам  несколько  слов,  друзья  мои.
Какой-то добрый немец берет письмо мое для доставления вам.  Он  едет  через
несколько часов.
   Кроме отрывочных сведений, сообщаемых М, мы ровно ничего не
знаем об вас, возвратились ли вы из Испании? и где намерены жить этот год?..
   ...Если б здешние друзья твои  могли  отправиться  en  pelerinage175  к
тебе, они пошли бы и привели бы с собою много лиц, тебе не известных. О тебе
осталось исполненное любви воспоминание не у  одних  нас,  близких  тебе.  Я
должен был раздать все бывшие у меня портреты твои (кроме одного парижского)
разным юношам. Есть негодяи, бранящие  тебя,  но  они  бедны  умом  и  подлы
сердцем.
   Книги твои дошли до нас. Я читал их с радостью и  с  горьким  чувством.
Какой огромный талант у тебя и какая страшная  потеря  для  России,  что  ты
должен был оторваться от нас и говорить чужим языком; но, с другой  стороны,
я не могу помириться с твоим воззрением  на  историю  и  на  человека.  Оно,
пожалуй, оправдает Генау и tutti quanti176. Для такого  человечества,  какое
ты представляешь в статьях своих, для такого скудного и бесплодного развития
не нужно великих и благородных деятелей. Всякому правительству  можно  стать
на твою точку зрения и наказывать революционеров за бесплодные и ни  к  чему
не ведущие волнения.
   Все, что ты писал до сих пор, бесконечно умно, но оно обличает какую-то
усталь, отрешено от живого дви(500)жения  событий.  Ты  стоишь  одинок.  Ты,
скажу без увлечения" значительный писатель, у тебя  есть  условия  сделаться
великим писателем, но то, что было в России живого и симпатичного для всех в
твоем таланте, как будто исчезло  на  чужой  почве.  Ты  пишешь  теперь  для
немногих, способных понять твою мысль и не оскорбиться ею. - Скоро едут  мои
знакомые за границу, они  привезут  тебе  большое  письмо177,  там  расскажу
подробнее обо всех нас и скажу, может быть, еще что-нибудь о книгах твоих.
   Мне открывалась  возможность  ехать  на  Лондонскую  выставку,  но  она
мелькнула только.
   Наши все вам кланяются. Лиза была крепко больна, жму вам  обоим  крепко
руку, ваш
   Т. Г.

V

   1854 года.

   Годы прошли с тех пор, как мы слышали в последний раз  живое  слово  от
тебя. Отвечать не было  возможности.  Над  всеми  здешними  друзьями  твоими
висела туча, которая едва рассеялась. Но утешительного мало и впереди,  хотя
живется как-то легче.
   Из сочинений твоих некоторые дошли и к нам с большим трудом и в большой
тайне. Друзья твои прочли их с жадностью, любовью и  грустью.  От  них  веет
нашею прошлой, общей молодостью и  нашими  несбывшимися  надеждами.  Многого
хотели - а на чем помирила нас судьба? Менее всего понравился  здесь  "Юрьев
день".  Зачем  ты  бросил  камень  в  Петра,  вовсе  не  заслужившего  твоих
обвинений, потому что ты привел неверные факты.  Чем  более  живем  мы,  тем
колоссальнее растет перед нами образ Петра.  Тебе,  оторванному  от  России,
отвыкшему от нее, он не может быть так близок и так понятен; глядя на пороки
Запада, ты клонишься к славянам и готов им подать руку. Пожил бы ты здесь, и
ты сказал бы другое. Надобно  носить  в  себе  много  веры  и  любви,  чтобы
сохранить  какую-нибудь  надежду  на  будущность  (501)  самого  сильного  и
крепкого из славянских племен. Наши  матросы  и  солдаты  славно  умирают  в
Крыму; но жить здесь никто не умеет.
   Еще  одно  замечание  по  поводу  твоих  сочинений.  Если   ты   хочешь
действовать  на  мнение  у  нас,  не  печатай   таких   вещей,   как   песня
Соколовского178. Она оскорбила многих, которые иначе  остались  бы  довольны
книгой и согласились бы с нею. Вообще имей больше в виду твоих  читателей  и
берегись неверных фактов, которые у тебя часто проскакивают.
   Но довольно общего, перейдем к частному. У нас опять проснулась надежда
когда-нибудь видеться с тобою и пожать тебе  крепко,  братски  руку.  Может,
через год. Сколько  перемен,  сколько  горя,  сколько  утрат  со  дня  нашей
разлуки...
   ...Что сказать тебе? Память о тебе свежо  сохранилась  в  кружке  твоих
друзей. Когда случай сводит нас вместе, рассеянных  теперь,  твое  имя  чаще
всех других раздается между нами. Где-то увидим тебя?.. Только не здесь!
   Твой Г.

ПИСЬМО ПЕТРА ЯКОВЛЕВИЧА ЧААДАЕВА

   Москва. 26 июля 1851.

   Слышу, что вы обо мне помните и меня любите. Спасибо вам.  Часто  думаю
также о вас, душевно и умственно сожалея, что события мира разлучили  нас  с
вами, может быть, навсегда. Хорошо бы было, если б вам удалось сродниться  с
каким-нибудь из народов европейских и с языком его, так, чтобы вы  могли  на
нем высказать все, что у вас на сердце. Всего бы, мне  кажется,  лучше  было
усвоить вам себе язык французский. Кроме того, что это дело довольно легкое,
при чтении хороших образцов, ни на каком ином языке современные предметы так
складно не выговариваются. Тяжело, однако ж, будет вам расстаться  с  родным
словом, на котором вы так жизненно выражались. Как бы то ни было, я  уверен,
что вы не станете жить сложа (502) руки и зажав рот,  а  это  главное  дело.
Стыдно бы было, чтоб в наше время русский человек стоял ниже Коши-хина.
   Благодарю вас за известные  строки.  Может  быть,  придется  вам  скоро
сказать еще несколько слов об том же человеке, и  вы,  конечно,  скажете  не
общие места - а общие мысли. Этому  человеку,  кажется,  суждено  было  быть
примером, не угнетения, против которого восстают люди, - а того, которое они
сносят с каким-то  трогательным  умилением  и  которое,  если  не  ошибаюсь,
поэтому самому гораздо пагубнее первого. N'allez pas prendre  cela  pour  un
lieu commun179. Может быть, дурно выразился.
   Мне,  вероятно,   недолго   остается   быть   земным   свидетелем   дел
человеческих; но, веруя искренно в мир загробный, уверен, что мне  и  оттуда
можно будет любить вас так же, как теперь люблю, и смотреть на вас с тою  же
любовью, с которою теперь смотрю. Простите.

ИЗ ПИСЕМ П. Ж. ПРУДОНА180

I

   St. Pelagie, 27 ноября 1851.

   Весть о  несчастии,  вас  поразившем,  дошла  до  нас181,  она  глубоко
огорчила нас. Все наши друзья поручили мне от их имени передать вам слово их
искреннего участия, живой симпатии, неизменной любви к вам.
   Итак, видно, еще мало,  что  мы  страдаем  внутри  нашего  разумения  в
качестве мыслящих людей, страдаем в нашей совести - человека,  гражданина...
надо  еще,  чтоб  несчастие  за  несчастием  гналось  за  нами  по  пятам  и
преследовало бы нас в нашей любви сына, отца...  Бедствия,  так  же  как,  с
другой стороны, счастливые случаи, идут, цепляясь друг  за  друга,  и  когда
вгляды(503)наешься  поближе,  то   связь   становится   заметна,   начинаешь
разглядывать, что тот же самый гнет, который ведет нас в тюрьму, в ссылку, с
другой стороны, морит голодом, болезнями.
   Двадцать лет тому назад мой брат, молодой  солдат,  лишил  себя  жизни;
капитан  -  вор,  которому  он  не  хотел  помогать,   довел   его   мелкими
преследованиями до самоубийства. Отец  и  мать  мои  умерли  преждевременно,
одряхлевшие,  изнуренные  жизнию,  исполненной  горечи,  побитые  сборщиками
податей, судейскими прижимками, всем, что называется властию.
   В чем разница между  крестьянином,  у  которого  сын  взят  в  солдаты,
хозяйство  разорено  налогами  и  проч.,  который   ломится   под   тяжестью
безвыходного положения, - и вами, обреченным на скитанье из страны в страну,
на все случайности переездов, и у которого часть семьи гибнет в волнах?
   Я родился в семье земледельцев и очень знаю, сколько членов семьи нашей
с отцовской и с материнской стороны были  разорены,  доведены  до  отчаяния,
убиты всеми этими старыми и новыми рабствами в продолжение  века.  И  будьте
уверены, что эти наболевшие, глухие воспоминания очень взошли в счет,  когда
я предпринял мою борьбу. Несчастие, поразившее  вас,  разбередило  мои  раны
больнее, чем когда-нибудь, и как ни печально и ни суетно такое утешение,  но
и этот новый зуб (grief182) не  забудется  в  репертуаре  выстраданных  мною
вещей.
   Станемте теснее, чтоб лучше переносить наши невзгоды и бороться  против
наших врагов; чтоб увеличить, усилить нами, нашими словами  -  возмущающееся
поколение, для которого мы  ничего  не  можем  сделать  любовью  и  семейной
жизнию.
   Я сам отец, и скоро буду им во второй раз.  Жена  моя  кормила  ребенка
своим молоком, растила его на моих глазах. Я знаю, что такое то беспрерывное
чувство отцовской любви, которое ежеминутно  растет  каким-то  беспрерывным,
повторяющимся излиянием сердца. Я через два года  чувствую,  как  неразрывно
тверды стали (504) цепи, которые приковывают нас к этим маленьким существам,
которые словно сжимают в себе начало и конец нашей  жизни,  ее  причину,  ее
цель. Из этого вы поймете, как отозвалось во мне ваше несчастие.
   Не успел я оплакать нашего Бакунина183,  вдруг  весть  о  гибели  этого
парохода. Ничего не подозревая, я на днях писал к Ш.  Е.  и  писал  об  вас,
шутя, с моей вечной иронией. Сегодня скорбь удручает меня; о, сколько  слез,
крови, в которых я имею право спросить отчета у гнетущей силы... так  много,
что я отчаиваюсь при жизни свести счеты и только  повторяю  с  псалмопевцем:
Beatus qui retribuit tibi retributionem tuam, quam retribuisti nobis!184
   Да, Герцен, Бакунин, я вас люблю, вы тут, в этой груди, которую  многие
считают каменной. У русских, у казаков (простите выражение) (!?) -  я  нашел
больше души, решимости, энергии.  А  мы  выродившиеся  крикуны  (tapageurs),
унижающиеся  перед  силой  сегодня  и  завтра  безжалостные  гонители,  если
завладеем местом.
   А между тем все распадается, оседает, все дрожит и готовится к  борьбе,
волны поднялись высоко, того и смотри затопят последние убежища реакции.  По
деревням,  на  полях  являются  страшные  мести,  невидимый  враг  поджигает
житницы, валит деревья в лесу, уничтожает дичь, грозит и исполняет иной  раз
угрозы под штыками солдат и саблями конницы.
   О друзья мои! торопитесь оплакать ваши частные горести, придет время, и
если его не устранит последнее условие  примиряющего  разума,  если  оно  не
сведет покоя на землю, оно придет, и вы увидите вещи, от которых сердце ваше
окаменеет, и вы сделаетесь нечувствительными к собственным бедствиям  своим!
Жму вашу руку.
   П. Ж. Прудон.

   Р. S. В ту минуту, как я  хотел  запечатать  мое  письмо,  пришел  меня
навестить Мишле. Он знал уж о вашем несчастии, и мы вместе  погоревали  еще.
Говорили мы (505) много с ним о России, о Польше, об иезуитах, об  революции
и об вашей брошюре185. Все люди с сердцем  понимают  друг  друга  от  одного
конца Европы до другого... но  бегите  особенных  кружков  (conciliabuls)  и
ложных пророков...

II

   Rue d'Enfer 83, Париж, 23 июля 1855.

   Письмо ваше от 14 было мне передано только 18 и именно в такую  минуту,
когда я был завален работой и делами. Отвечать прежде мне было невозможно.
   Пользуюсь небольшим досугом, чтоб сердечно поблагодар