ремена, во все эпохи: заговорщики-художники, мученики  и
искатели приключений, патриоты и кондотьеры, Теверино  и  Риензи,  все,  что
хотите  -  только  не  пошлые,  будничные  мещане.   Такие   личности   ярко
вырезываются в летописях каждого  итальянского  города.  Они  дивят  добром,
дивят злом, поражают силой страстей, силой воли. Беспокойная закваска бродит
в них с ранних лет, им надобна опасность, надобен блеск, лавры, похвалы: это
натуры чисто южные, с острой кровью в жилах, с страстями, почти  непонятными
для нас, готовые на всякое (305) лишение, на всякую жертву  из  своего  рода
жажды  наслаждения.  Самоотвержение,  преданность  идут  у  них   вместе   с
мстительностью и нетерпимостью; они просты во многом  и  лукавы  во  многом.
Неразборчивые на средства, они неразборчивы и на опасности; потомки  римских
"отцов  отечества"  и  дети  во  Христе  отцов  иезуитов,   воспитанные   на
классических воспоминаниях и на преданиях средневековых смут, у них  в  душе
бродит бездна античных добродетелей и католических пороков. Они  не  дорожат
своею жизнию, но не дорожат также и жизнию ближнего; страшная  настойчивость
их равняется англосаксонскому упрямству. С одной стороны, наивная  любовь  к
внешнему, самолюбие, доходящее  до  тщеславия,  до  сладострастного  желания
упиться властью, рукоплесканиями, славой, с другой -  весь  римский  героизм
лишений и смерти.
   Людей этой энергии останавливать можно только гильотиной - а  то,  едва
спасшись от  сардинских  жандармов,  они  делают  заговоры  в  самых  когтях
австрийского коршуна и, на другой день после чудесного спасения  из  каземат
Мантуи, рукой, еще помятой от прыжка, начинают чертить проект гранат, потом,
лицом к лицу с опасностью - бросают их  под  кареты.  В  самой  неудаче  они
растут до колоссальных  размеров  и  своею  смертью  наносят  удар,  стоящий
осколка гранаты...
   Орсини молодым человеком попал в руки тайной полиции Григория  XIV:  он
был судим за участие в романском движении и, осужденный на галеры,  просидел
в тюрьме до амнистии Пия IX. Огромное знание народного духа и железный закал
характера вынес он из этой жизни с контрабандистами, с bravi90, с  остатками
карбонаров. От этих людей, находившихся в постоянной,  ежедневной  борьбе  с
обществом, давившим их,  научился  он  искусству  владеть  собой,  искусству
молчать не только перед судом, но и с друзьями.
   Люди вроде Орсини  сильно  действуют  на  других,  они  нравятся  своей
замкнутой личностью, и между тем с ними не по себе; на них  смотришь  с  тем
нервным  наслаждением,  перемешанным  с  трепетом,  с  которым  мы  любуемся
грациозным движениям и бархатным прыжкам барса. Они дети, но дети  злые.  Не
только дантов (306) ад "вымощен" ими,  но  ими  полны  все  следующие  века,
выращенные на грозной поэзии  его  и  на  озлобленной  мудрости  Макиавелли.
Маццини так же принадлежит к их семье, как Козимо Медичи, Орсини - как Иоанн
Прочида.  Из  них  даже  нельзя  исключить  ни  великого  "искателя  морских
приключений" Колумба, ни величайшего "бандита" новейших  веков  -  Наполеона
Бонапарта.
   Орсини был поразительно хорош собой: вся  наружность  его,  стройная  и
грациозная, невольно обращала на него внимание; он был  тих,  мало  говорил,
размахивал руками меньше, чем его соотечественники,  и  никогда  не  подымал
голоса. Длинная черная борода (как он носил ее в Италии) придавала  ему  вид
какого-то молодого этрурийского жреца. Вся  голова  его  была  необыкновенно
красива и разве только несколько попорчена неправильной линией носа91. И при
всем этом в чертах Орсини, в его глазах, в его частой улыбке, в его  кротком
голосе было что-то, останавливавшее близость. Видно было, что он держит себя
на узде, никогда вполне не отдается и удивительно владеет собой; видно было,
что с этих улыбающихся губ не пало ни одного слова  без  его  воли,  что  за
этими внутрь сверкающими глазами какие-то пропасти, что там,  где  наш  брат
призадумается и отшарахнется,  он  улыбнется,  не  переменится  в  лице,  не
повысит голоса и - пойдет далее без раскаяния и сомнения.
   Весною 1852 года Орсини ждал очень важной вести по семейным делам;  его
мучило, что он не получал письма, он мне говорил это много раз, и я знал,  в
какой тревоге он жил. Раз, во время обеда, при двух-трех  посторонних  вошел
почтальон  в  переднюю;  Орсини  велел  спросить,  нет  ли  письма  к  нему;
оказалось, что какое-то письмо действительно было к  нему,  он  взглянул  на
него, положил в карман и продолжал разговор. Часа через  полтора,  когда  мы
остались втроем, Орсини нам сказал: "Ну, слава богу,  наконец-то  получил  я
ответ, все очень хорошо". Мы, знавшие,  что  он  ожидает  письма,  не  (307)
догадались, до того равнодушно он распечатал письмо и потом  положил  его  в
карман; такой человек родился заговорщиком. Он и был им всю жизнь.
   И что же сделал он  с  своей  энергией?  Гарибальди  с  своей  отвагой?
Пианори с своим револьверЬм? Пи-закане и другие мученики, кровь которых  еще
не  засохла?   От   австрийцев   Италию   .освободит   разве   Пиэмонт,   от
неаполитанского Бурбона - толстый Мюрат, оба под покровительством Бонапарта.
О divina Corn-media!92 -  или  просто  Commedia!  в  том  смысле,  как  папа
Киарамонти говорил Наполеону в Фонтенебло!
   ...С двумя лицами, о которых я упомянул,  говоря  о  первой  встрече  с
Маццини, я впоследствии очень сблизился, особенно с Саффи.
   Медичи - ломбард. В начальной юности, томимый  ^безнадежным  положением
Италии, он уехал в Испанию, потом в Монтевидео, в Мексику; он служил в рядах
кристиносов, был, кажется, капитаном и, наконец, возвратился на родину после
избрания  Мастая  Феррети.  Италия  оживала,  Медичи  бросился  в  движение.
Начальствуя  римскими  легионерами  во  время  осады,  он   наделал   чудеса
храбрости; но французские  орды  все-таки  вошли  в  Рим  по  трупам  многих
благородных жертв - по трупу Лавирона, который, как бы в  искупление  своему
народу, дрался против него и пал,  сраженный  французской  пулей  в  воротах
Рима.
   Трибун-воин  Медичи  должен  рисоваться  в   воображении   кондотьером,
загоревшим от  пороха  и  от  тропического  солнца,  с  резкими  чертами,  с
отрывистой, громкой речью, с энергической  мимикой.  Бледный,  белокурый,  с
нежными чертами, с глазами, исполненными кротости,  с  изящными  манерами  -
Медичи  скорее  походил  на  человека,  проводившего  всю  жизнь  в  дамском
обществе, чем на герилиаса93 и агитатора; поэт,  мечтатель,  тогда  страстно
влюбленный, - в нем все было изящно и нравилось.
   Несколько недель, проведенных с ним в Генуе, сделали мне большое добро;
это было в самое черное для меня время, в 1852 году,  месяца  полтора  после
похорон. Я был сбит с толку: вехи, знаки фарватера  были  по(308)теряны,  не
знаю, был ли я похож и тогда на поврежденного, как заметил  Орсини  в  своих
"Записках", но мне было скверно. Медичи жалел меня; он этого не говорил,  но
вечером поздно, часов в двенадцать, он стучал иной раз  ко  мне  в  дверь  и
приходил поболтать, садясь на мою постель  (мы  раз,  беседуя  с  ним  таким
образом, поймали на одеяле скорпиона). Он стучал иной раз и в  седьмом  часу
утра, говоря: "На дворе прелесть, пойдемте в Альбаро", - там жила  красавица
испанка, которую он любил. Он не надеялся на скорую перемену  обстоятельств,
впереди виднелись годы изгнания, все становилось хуже,  тусклее,  но  в  нем
было что-то молодое, веселое, иногда наивное; я это  замечал  почти  у  всех
натур этого закала.
   В день моего отъезда пришли ко мне обедать несколько  близких  людей  -
Пизакане, Мордини, Козенц...
   - Отчего, - сказал я шутя, -  наш  друг  Медичи,  с  своими  белокурыми
волосами и северным аристократическим лицом, напоминает мне скорее  каких-то
вандейковских рыцарей, чем итальянца?
   - Это натурально, - прибавил, продолжая шутить, Пизакане. -  Джакомо  -
ломбард, он потомок какого-нибудь немецкого рыцаря.
   - Fratelli94, - сказал Медичи, - немецкой крови в  этих  жилах  нет  ни
капли, ни одной капли!
   - Хорошо вам толковать; нет,  вы  приведите  доказательство,  объясните
нам, отчего у вас северные черты, - продолжал тот.
   - Извольте, - сказал Медичи. - Если у меня северные черты,  то,  верно,
какая-нибудь из моих прабабушек забылась с каким-нибудь поляком!
   Чище и проще Саффи я не встречал натуры  между  не  русскими.  Западные
люди часто бывают недальние и оттого  кажутся  простыми,  недогадливыми;  но
талантливые натуры редко  бывают  просты.  У  немцев  встречается  противная
простота практических недорослей, у англичан - простота  от  нерасторопности
ума, оттого, что они все как будто спросонья, не  могут  порядком  прийти  в
себя. Зато французы постоянно исполнены задних мыслей, заняты  своей  ролью.
Рядом с  отсутствием  простоты  у  них  другой  недостаток:  все  они  (309)
прескверные актеры и не умеют скрыть игры. Ломанье, хвастовство и привычка к
фразе до такой степени проникли в кровь и плоть их, что люди гибли,  платили
жизнию из-за актерства, и жертва их все-таки была ложь. Это  страшные  вещи,
многие негодуют за высказывание их, но обманываться еще страшнее.
   Вот почему становится так отрадно, так  легко  дышать,  когда  на  этом
толкуне посредственностей с притязаниями и талантов с несносным жеманством и
самохвальством  встречается  человек  сильный,  без  малейших   румян,   без
притязаний, без самолюбия, кричащего, как нож по тарелке. Точно  из  душного
театрального  коридора,  освещенного  лампами,  выходишь  на  солнце,  после
утреннего спектакля, и, вместо  картонных  магнолий  и  пальм  из  парусины,
видишь настоящие липы и дышишь свежим, здоровым воздухом. К этого рода людям
принадлежит Саффи. Маццини, старик Армеллини и он были триумвирами во  время
Римской республики., Саффи заведовал министерством внутренних дел и до конца
борьбы с французами был на первом плане; а на первом плане значило  тогда  -
под ядрами и пулями.
   Он из своего изгнания еще раз переходил Апеннины: эту жертву принес  он
из благочестия, без веры, из чувства великой преданности, чтоб  не  огорчить
одних, чтоб своим  отсутствием  не  послужить  дурным  примером.  Он  прожил
несколько недель в Болонье, где его в двадцать четыре часа  расстреляли  бы,
если б он попался; и задача его не состояла только в том, чтоб скрываться, -
ему надобно было действовать,  приготовлять  движение,  ожидая  новостей  из
Милана. Я никогда от него не слышал об особенностях этой жизни. Но я  о  ней
слышал, и очень много, от человека, который мог быть судьей в делах  отваги,
и слышал в то время, когда личные отношения их сильно  поколебались.  Орсини
его сопровождал через Апеннины: он рассказывал мне  с  восхищением  об  этом
ровном, светлом покое, об ясном,  почти  веселом  расположении  Саффи  в  то
время, когда они пешком спускались с гор; в виду всякого рода  врагов  Саффи
беззаботно пел народные песни и повторял стихи Данта... Я  думаю,  он  и  на
плаху пошел бы с теми же стихами и с теми же песнями, вовсе не думая о своем
подвиге. (310)
   В Лондоне, у Маццини или у его друзей,  Саффи  большей  частию  молчал,
участвовал редко в спорах, иногда одушевлялся на минуту и опять утихал.  Его
не понимали, это было для меня ясно, il ne savait pas se  faire  valoir...95
Но я ни от одного итальянца из тех, которые отпадали от Маццини,  не  слыхал
ни одного, ни малейшего слова против Саффи.
   Раз, вечером, зашел спор между мной и Маццини о Леопарди.
   Есть пьесы Леопарди, которым я  страстно  сочувствую.  У  него,  как  у
Байрона, много убито рефлекцией, но у  него,  как  у  Байрона,  стих  иногда
режет, делает боль, будит нашу внутреннюю скорбь. Такие слова, стихи есть  у
Лермонтова, есть они и в некоторых ямбах Барбье.
   Леопарди была последняя  книга,  которую  читала,  перелистывала  перед
смертью Natalie...
   Людям деятельности, агитаторам, двигателям масс непонятны эти  ядовитые
раздумья, эти сокрушительные . сомнения. Они в  них  видят  одну  бесплодную
жалобу, одно слабое уныние. Маццини не мог  сочувствовать  Леопарди,  это  я
вперед знал; но он на него напал с каким-то  ожесточением.  Мне  было  очень
досадно; разумеется, он на него сердился за то, что он  ему  не  годился  на
пропаганду. Так Фридрих II мог сердиться... я  не  знаю...  ну,  на  Моцарта
например, зачем он не годился в драбанты.  Это  -  возмутительное  стеснение
личности, подчинение их категориям, кадрам, точно  историческое  развитие  -
барщина, на которую сотские гонят, не спрашивая воли,  слабого  и  крепкого,
желающего и нежелающего.
   Маццини сердился. Я, полушутя и полусерьезно, сказал ему:
   - Вы, мне кажется, имеете зуб на бедного Леопарди  за  то,  что  он  не
участвовал в  римской  революции,  а  ведь  он  имеет  важную  извинительную
причину; вы все ее забываете!
   - Какую?
   - Да то, что он умер в тысяча восемьсот тридцать шестом году. (311)
   Саффи не выдержал и вступился за поэта, которого  он  еще  больше  меня
любил и, разумеется, еще живее понимал: он разбирал его с тем  эстетическим,
художественным чувством, в котором человек больше обличает известные стороны
своего духа, чем думает.
   Из этого разговора и из нескольких подобных я понял, что в сущности  им
не один путь. У одного мысль ищет средств, сосредоточена на них одних, - это
своего рода бегство от сомнений; она жаждет только деятельности прикладной -
это своего рода  лШь.  Другому  дорога  объективная  истина,  у  него  мысль
работает; сверх того, для художественной натуры искусство дорого уже само по
себе, без его отношения к действительности.
   Оставив Маццини, мы еще долго толковали о Леопарди, он  у  меня  был  в
кармане; мы зашли в кафе и еще прочли некоторые из моих любимых пьес.
   Этого было достаточно. Когда люди сочувственно встречаются в исчезающих
оттенках, они могут молчать о многом - очевидно, что они  согласны  в  ярких
цветах и в густых тенях.
   Говоря о Медичи, я упомянул одно глубоко трагическое лицо - Лавирона; с
ним я недолго был знаком, он  промелькнул  мимо  меня  и  исчез  в  кровавом
облаке. Лавирон был кончивший  курс  политехник,  инженер  и  архитектор.  Я
познакомился с ним в самый разгар революции, между 24 февралем и 15 мая  (он
тогда был капитаном Национальной гвардии), в его  жилах  текла,  без  всякой
примеси,  энергическая,  суровая,  когда  надобно,  и  добродушная,  веселая
галло-франкская  кровь  девяностых  годов.  Я  предполагаю,  что  таков  был
архитектор Клебер, когда он возил в тачке землю с молодым  актером  Тальмой,
расчищая место для праздника федерации.
   Лавирон принадлежал к небольшому числу людей, не опьяневших 24  февраля
от победы,  от  провозглашения  республики.  Он  был  на  баррикадах,  когда
дрались, и в Hotel de Ville, когда недравшиеся  выбирали  диктаторов.  Когда
прибыло новое правительство, как  Deus  ex  machina,  в  Ратушу,  он  громко
протестовал против  его  избрания  и,  вместе  с  несколькими  энергическими
людьми, спрашивал: откуда оно взялось? почему оно правительство?  Совершенно
последовательно  Лавирон  (312)  15  мая  ворвался  с  парижским  народом  в
мещанское Собрание и,  с  обнаженной  шпагой  в  руке,  заставил  президента
допустить на трибуну народных ораторов. Дело было потеряно. Лавирон скрылся.
Он был судим и осужден par contumaoe96.  Реакция  пьянела,  она  чувствовала
себя сильной для борьбы и, вскоре, сильной для победы, - тут  июльские  дни,
потом проскрипции, ссылки, синий террор. В это самое время  однажды  вечером
сидел я на бульваре перед Тортони, в толпе всякой всячины и,  как  в  Париже
всегда  бывает  -  в  умеренную  и  неумеренную  монархию,  в  республику  и
империювсе это общество впересыпку с шпионами. Вдруг подходит ко  мне  -  не
верю глазам - Лавирон.
   - Здравствуйте! - говорит он.
   - Что за сумасшествие? - отвечаю я вполголоса и,  взяв  его  под  руку,
отхожу от Тортони. - Как же можно так подвергаться, и особенно теперь?
   - Если б вы знали, что за скука сидеть взаперти и прятаться,  просто  с
ума сойдешь... я думал, думал, да и пошел гулять.
   - Зачем же на бульвар?
   - Это ничего не значит, здесь меня меньше  знают,  чем  по  ту  сторону
Сены, и кому ж придет в голову, что  я  стану  прогуливаться  мимо  Тортони?
Впрочем, я еду.
   - Куда?
   - В Женеву, - так тяжко и так все надоело; мы идем  навстречу  страшным
несчастиям. Падение, падение, мелкость во всех,  во  всем.  Ну,  прощайте  -
прощайте, и да будет наша встреча повеселее.
   В Женеве Лавирон занимался архитектурой, что-то строил, вдруг объявлена
война "за папу" против Рима. Французы  сделали  свою  вероломную  высадку  в
Чивита-Веккии и приближались к Риму. Лавирон бросил  циркуль  и  поскакал  в
Рим. "Надобно вам инженера, артиллериста, солдата, я француз, я  стыжусь  за
Францию и иду драться с моими соотечественниками", - говорил он  триумвирам,
и пошел жертвой искупления в ряды римлян. С мрачной отвагой Шел  он  вперед;
когда все было потеряно, он еще дрался  и  пал  в  воротах  Рима,  сраженный
французским ядром. (313)
   Французские газеты похоронили его рядом ругательств, указывая суд божий
над преступным изменником отечества!
   ...Когда человек, долго глядя на черные кудри  и  черные  глаза,  вдруг
обращается к белокурой женщине с светлыми бровями, нервной и бледной, взгляд
его всякий раз удивляется и не может сразу прийти в себя. Разница, о которой
он не думал, которую забыл, невольно, физически навязывается ему.
   Точно то же делается при быстром переходе от  итальянской  эмиграции  к
немецкой.
   Немец теоретически развит, без сомнения, больше,  чем  все  народы,  но
проку в этом нет до  сих  пор.  Из  католического  фанатизма  он  перешел  в
протестантский пиетизм трансцендентальной философии и поэтизм  филологии,  а
теперь понемногу перебирается в положительную науку:  он  "во  всех  классах
учится прилежно", и в этом вся его история;  на  страшном  суде  ему  сочтут
баллы. Народ Германии, менее учившийся,- много страдал; он  купил  право  на
протестантизм - Тридцатилетней войной, право на независимое,  существование,
то  есть  на  бледное  существование  под  надзором  России,  -  борьбой   с
Наполеоном. Его освобождение в 1814-1815 году было совершеннейшей  реакцией,
и когда на место Жерома Бонапарта  явился  der  Lan-desvater97,  в  пудреном
парике и залежавшемся мундире старого покроя, и объявил, что на другой  день
назначается, по  порядку,  положим,  45-й  парад  (сорок  четвертый  был  до
революции), - тогда всем освобожденным показалось, что  они  вдруг  потеряли
современность и воротились к другому времени, каждый щупал, не выросла ли  у
него коса с бантом на затылке. Народ принимал это с простодушной глупостью и
пел Кернеровы  песни.  Науки  шли  вперед.  Греческие  трагедии  давались  в
Берлине, драматические торжества для Гете - в Веймаре.
   Самые  радикальные  люди  между  немцами  в  частной   жизни   остаются
филистерами.  Смелые  в  логике,  они  освобождают  себя   от   практической
последовательности и впадают в вопиющие противоречия. Герман(314)ский  ум  в
революции, как во всем, берет общую идею, разумеется в  ее  безусловном,  то
есть недействительном, значении и довольствуется идеальным  построением  ее,
воображая, что вещь сделана, если она  понята,  и  что  факт  так  же  легко
кладется под мысль, как смысл факта переходит в сознание.
   Англичанин и француз исполнены предрассудков, немец их не имеет;  но  и
тот и другой в своей жизни последовательнее - то, чему они покоряются, может
быть и нелепо, но признано ими. Немец не признает  ничего,  кроме  разума  и
логики, но покоряется многому из видов, - это кривление душой за взятки.
   Француз не свободен нравственно: богатый инициативой в деятельности, он
беден в мышлении. Он думает  принятыми  понятиями,  в  принятых  формах,  он
пошлым идеям дает модный покрой и доволен этим.  Ему  трудно  дается  новое,
даром что он бросается на