ней  запрещено,
черное духовенство согласилось. На первый  случай  жизнь  государя  казалась
обеспеченною до Елисейских полей. Не их вина,  что  в  Париже  тоже  нашлись
Елисейские поля, да еще с "круглой точкой".
   Чрезвычайные меры эти принесли огромную пользу,  и  это  я  говорю  без
малейшей иронии - кому?
   Нашим нигилисткам.
   Им недоставало одного - сбросить мундир, формализм и развиваться с  той
широкой свободой, на которую они имеют большие права. Самому ужасно  трудно,
привыкнув к форме,  ее  отбросить.  Платье  прирастает.  Архиерей  во  фраке
перестанет благословлять и говорить на о...
   Студенты наши и бурши долго не отделались бы от очков и прочих  кокард.
Их раздели на казенный счет,  прибавляя  к  этой  услуге  ореолу  туалетного
мученичества.
   Затем их дело - плыть au large95.

   Р. S. Одни уже возвращаются с блестящим дипломом доктора медицины  -  н
слава им!
   Ницца, летом 1867. (434)

   (ГЛАВА II). TENEZIA I A BE'LLA 96 (Февраль 1867)

   Великолепнее нелепости, как Венеция,  нет.  Построить  город  там,  где
город построить нельзя, само по себе  безумие;  но  построить  так  один  из
изящнейших, грандиознейших городов -  гениальное  безумие.  Вода,  море,  их
блеск  и  мерцанье  обязывают  к  особой   пышности.   Моллюски   отделывают
перламутром и жемчугом свои каюты.
   Один поверхностный взгляд на Венецию показывает, что это город, крепкий
волей, сильный умом,  республиканский,  торговый,  олигархический,  что  это
узел, которым привязано Что-то за водами, торговый склад под военным флагом,
город шумного веча и беззвучный город тайных совещаний и мер, на его площади
толчется с утра до ночи все население, и молча текут из  него  реки  улиц  в
море. Пока толпа шумит и кричит на площади св. Марка,  никем  не  замеченная
лодка скользит и пропадает - кто знает, что под ее черным пологом?  Как  тут
было не топить людей возле любовных свиданий?
   Люди, чувствовавшие себя дома в Palazzo  Ducale97,  должны  были  иметь
своеобразный закал.  Они  не  останавливались  ни.  перед  чем.  Земли  нет,
деревьев нет - что за беда,  давайте  еще  больше  резных  каменьев,  больше
орнаментов, золота, мозаики, ваянья, картин,  фресков.  Тут  остался  пустой
угол - худого бога морей с длинной мокрой бородой в угол! Тут порожний уступ
- еще льва с крыльями и с евангельем св. Марка! Там голо, пусто -  ковер  из
мрамора и мозаики туда! Кружева из порфира туда! Победа ли над  турками  или
Генуей, папа ли ищет дружбы  города  -  еще  мрамору,  целую  стену  покрыть
иссеченной занавесью и,  главное,  еще  картин.  Павел  Веронез,  Тинторетт,
Тициан за кисть,  на  помост,  каждый  шаг  торжественного  шествия  морской
красавицы должен быть записан потомству кистью и резцом.
   И так был живуч дух, обитавший эти камни, что мало было новых  путей  и
новых приморских городов (435) Колумба и Васко де Гама, чтоб сокрушить  его.
Для его гибели нужно было, чтоб на  развалинах  французского  трона  явилась
"единая и нераздельная" республика и на развалинах этой республики явился бы
солдат, бросивший в льва по-корсикански  стилет,  отравленный  Австрией.  Но
Венеция переработала яд и снова оказывается живою через полстолетия.
   Да живою ли? Трудно сказать, что уцелело,  кроме  великой  раковины,  и
есть ли новая будущность Венеции?.. Да и в чем будущность Италии  вообще?  -
Для Венеции, может, она в Константинополе,  в  том  вырезывающемся  смутными
очерками  из-за  восточного  тумана  свободном   союзничестве   воскресающих
славяно-эллинских народностей.
   А для Италии?.. Об  этом  после.  Теперь  в  Венеции  карнавал,  первый
карнавал на воле после семидесятилетнего пленения.  Площадь  превратилась  в
залу парижской Оперы. Старый св. Марк весело участвует в празднике  с  своей
иконописью и позолотой, с  патриотическими  знаменами  и  своими  языческими
лошадьми. Одни  голуби,  являющиеся  всякий  день  в  два  часа  на  площадь
закусить, сконфужены и перелетают с карниза на карниз, чтоб убедиться, точно
ли их столовая в таком беспорядке.
   Толпа все растет, Ie peuple s'amuse98, дурачится от души, из всех  сил,
с большим комическим талантом в декламации и словах, в выговоре и жестах, но
без кантаридности99 парижских Пьерро, без вульгарной шутки немца, без  нашей
родной грязи. Отсутствие всего неприличного удивляет, хотя смысл  его  ясен.
Это шалость, отдых, забава целого народа, а не вахтпарад публичных домов, их
сукурсалей100, жительницам которых, снимая многое другое, прибавляют  маску,
вроде бисмарковой иголки, чтоб усилить и сделать неотразимее выстрелы. Здесь
они были бы неуместны, здесь тешится народ, здесь тешится сестра, жена, дочь
- и горе тому, кто оскорбит маску. Маска на время карнавала становится (436)
для женщины то, чем был Станислав в петлице для станционного смотрителя101.
   Сначала карнавал оставлял меня в покое, но  он  все  рос  и  при  своей
стихийной силе должен был утянуть всякого.
   Мало ли какой вздор может случиться, когда пляска св. Витта  овладевает
целым населением в шутовских костюмах. В большой зале ресторана сидят сотни,
может больше, лилово-белых масок, они проехали по площади  на  раззолоченном
корабле, который тащили  быки  (все  сухопутное  и  четвероногое  в  Венеции
редкость и роскошь), - теперь они пьют и едят.  Один  из  гостей  предлагает
курьезность и берется ее достать, курьезность эта - я.
   Господин, едва знакомый со  мной,  бежит  ко  мне  в  Albergo  Danieli,
умоляет, просит явиться  с  ним  на  минуту  к  маскам.  Глупо  идти,  глупо
ломаться, я иду. Меня встречают "evviva" и полные бокалы.  Я  раскланиваюсь,
говорю  вздор,  "evviva"  сильнее;  одни  кричат  -   "Evviva   l'amico   di
Garibaldi!", - другие - "Poeta russo!" Боясь, что лилово-белые будут пить за
меня, как за "pittore Slavo, scultore e maestro", я ретируюсь на Piazza  St.
Marco102.
   На площади стена людей, я прислонился к пилястре, гордый титулом поэта;
возле меня стоял мой проводник, исполнивший mandat d'amener103 лилово-белых.
"Боже мой, как она хороша!" - сорвалось у меня с языка, когда очень  молодая
дама пробивалась сквозь толпу.  Мой  провожатый,  не  говоря  худого  слова,
схватил меня и разом поставил перед ней. "Это  тот  русский",  -  начал  мой
польский граф. "Хотите вы мне дать руку после этого слова?" - перебил я его.
Она, улыбаясь, протянула руку и сказала по-русски,  что  давно  хотела  меня
видеть и так симпатически взглянула на меня, что я (437) еще  раз  пожал  ее
руку и проводил глазами, пока было видно.
   "Цветок, сорванный ураганом, смытый кровью с своих литовских  полей,  -
думал я, глядя ей вслед, - не своим теперь светит твоя красота..."
   Я сошел с площади и поехал встречать  Гарибальди.,  На  воде  все  было
тихо... нестройно доносился шум карнавала. Строгие, насупившиеся массы домов
теснятся все ближе и ближе к лодке,  глядят  на  нее  фонарями,  у  подъезда
всплескивает правило, блеснет стальной крючок, прокричит лодочник:  "Apri  -
sia state"104... и опять тихо вода утягивает в переулок, и вдруг домы  опять
раздвигаются,  мы  в  Gran  Canal'e...   "Fejovia,   si-gnore"105,   говорит
гондольер, картавя, как картавит весь город. Гарибальди остался в Болонье  и
не приезжал. Машина, ехавшая в Флоренцию, стонала в ожидании свистка. Уехать
бы и мне, завтра маски надоедят, завтра не увижу я славянской красавицы...
   ...Город принял Гарибальди блестящим образом.  Gran  Canal  представлял
почти сплошной мост; для того чтоб попасть в нашу лодку, уезжая, нам надобно
было перейти через десятки других. Правительство и его клиенты  сделали  все
возможное, чтоб показать, что дуются на Гарибальди. Если принцу Амедею  были
приказаны его отцом все мелкие неделикатности, вся подленькая пикировка - то
отчего же у этого мальчика итальянца не  заговорило  сердце,  отчего  он  не
примирил на минуту город с королем и  королевского  сына  с  совестью?  Ведь
Гарибальди им подарил две короны двух Сицилий!
   Я нашел Гарибальди и не состаревшимся и не  больным  после  лондонского
свиданья в 1864. Но он был невесел, озабочен и неразговорчив с венецианцами,
представлявшимися ему на другой день. Его настоящий хор - народные  массы  -
он ожил в Киоджии, где его ждали лодочники и рыбаки;  мешаясь  в  толпу,  он
говорил этим простым беднякам:
   - Как мне с вами  хорошо  и  дома!  Как  я  чувствую,  что  родился  от
работников и был работником; несчастья нашей родины оторвали меня от  мирных
занятий. Я также вырос на берегу моря и знаю каждую работу вашу... (438)
   Стон восторга покрыл слова бывшего лодочника, народ ринулся к нему.
   - Дай имя моему новорожденному! - кричала женщина.
   - Благослови моего!..
   - И моего! - кричали другие.
   Храбрый генерал Ламармора и неутешный вдовец Рикасоли, со всеми  вашими
Шиаолами, Депретисами, вы уже отложите попеченье разрушить  эту  связь,  она
затянута мужицкой, работничьей  рукой  и  такой  веревкой,  которую  вам  не
перетереть со всеми тосканскими и сардинскими подмастерьями, со всеми вашими
грошовыми Махиавелли.
   Теперь воротимтесь к вопросу: что ждет Италию впереди, какую будущность
имеет  она,  обновленная,  объединенная,   независимая?   Ту   ли,   которую
проповедовал Маццини, ту ли, к которой ведет Гарибальди.... ну, хоть ту  ли,
которую осуществлял Кавур?
   Вопрос этот отбрасывает нас разом в страшную даль, во все тяжкие  самых
скорбных и  самых  спорных  предметов.  Он  прямо  касается  тех  внутренних
убеждений, которые легли в основу нашей жизни  и  той  борьбы,  которая  так
часто раздвояет нас с  друзьями,  а  иной  раз  ставит  на  одну  сторону  с
противниками.
   Я сомневаюсь в будущности латинских народов, сомневаюсь  в  их  будущей
плодотворности:  им  нравится  процесс  переворотов,  но  тягостен   добытый
прогресс. Они любят рваться к нему, - не достигая.
   Идеал итальянского освобождения - беден; в нем опущен, с одной стороны,
существенный, животворный элемент и, как назло, с другой - оставлен  элемент
старый, тлетворный, умирающий и мертвящий. Итальянская революция была до сих
пор боем за независимость
   Конечно, если земной шар не даст трещины или комета не пройдет  слишком
близко и не накалит нашей атмосферы,  Италия  и  в  будущем  будет  Италией,
страной  синего  неба  и  синего  моря,   изящных   очертаний,   прекрасной,
симпатической  породы  людей,  людей  музыкальных,  художников  от  природы.
Конечно, и то, что весь этот военный и штатский remue-menage106, и слава,  и
позор, и падшие границы, и возникающие (439) камеры - все это отразится в ее
жизни,   она   из   клерикально-деспотической   сделается    (и    делается)
буржуазно-парламентской, из дешевой - дорогой,  из  неудобной  -  удобной  и
проч. и проч. Но этого мало, и с этим еще далеко не уйдешь. Недурен и другой
берег, который омывает то же синее море, недурна и та, доблестная и угрюмая,
порода людей, которая живет за Пиренеями; внешнего врага у нее  нет,  камера
есть, наружное единство есть... ну, что же при всем этом Испания?
   Народы  живучи,  века  могут  они  лежать  под  паром   и   снова   при
благоприятных обстоятельствах оказываются исполненными сил и соков. Но  теми
ли они восстают, как были?
   Сколько веков, я чуть не сказал тысячелетий, греческий народ был  стерт
с лица земли как государство, и все же он остался жив, и в ту самую  минуту,
когда вся Европа угорала в чаду реставраций, Греция проснулась и встревожила
весь мир. Но греки Каподистрии были ли  похожи  на  греков  Перикла  или  на
греков Византии? Осталось одно  имя  и  натянутое  воспоминание.  Обновиться
может и Италия, но тогда ей придется начать другую историю. Ее  освобождение
- только право на существование.
   Пример Греции очень идет; он так далек от нас,  что  меньше  возбуждает
страстей.  Греция  афинская,  македонская,  лишенная  независимости   Римом,
является снова государственно самобытной в византийский период. Что  же  она
делает  в  нем?  Ничего  или  хуже,  богословскую   контроверзу,   серальные
перевороты par anticipation107. Турки помогают застрялой природе  и  придают
блеск зарева ее насильственной смерти. Древняя  Греция  изжила  свою  жизнь,
когда римское владычество накрыло ее и  спасло,  как  лава  и  пепел  спасли
Помпею и Геркуланум. Византийский период поднял гробовую  крышу,  и  мертвый
остался мертвым,  им  завладели  попы  и  монахи,  как  всякой  могилой,  им
распоряжались евнухи, совершенно на месте  как  представители  бесплодности.
Кто не  знает  рассказов  о  том,  как  крестоносцы  были  в  Византии  -  в
образовании, в утонченности нравов не было сравнения, но эти дикие  латники,
грубые буяны, были полны силы, отваги, стремлений, они шли (440)  вперед,  с
ними был бог истории. Ему люди не по хорошу милы, а по коренастой силе и  по
своевременности их a  propos108.  Оттого  то,  читая  скучные  летописи,  мы
радуемся, когда с северных снегов скатываются  варяги,  плывут  на  каких-то
скорлупах славяне -  и  клеймят  своими  щитами  гордые  стены  Византии.  Я
учеником не мог нарадоваться на дикаря  в  рубахе,  одиноко  гребущего  свою
комягу, отправляясь с золотой серьгой  в  ушах  на  свиданье  с  изнеженным,
набогословленным, пышным, книжным императором Цимисхием.
   Подумайте об Византии - пока наши славянофилы не  пустили  еще  в  свет
новой иконописной хроники и правительство не  утвердило  ее,  -  она  многое
объяснит из того, что так тяжело сказать.
   Византия могла жить, но делать ей было нечего; а историю вообще  только
народы и занимают, пока они на сцене, то есть пока они что-нибудь делают.
   ...Помнится, я упоминал об ответе Томаса  Карлейля  мне,  когда  я  ему
говорил о строгостях парижской ценсуры.
   - Да что вы так на нее сердитесь? - заметил он. -  Заставляя  французов
молчать, Наполеон сделал им  величайшее  одолжение:  им  нечего  сказать,  а
говорить хочется... Наполеон дал им внешнее оправдание...
   Я не говорю, насколько я согласен с Карлейлем  или  нет,  но  спрашиваю
себя: будет ли что Италии сказать и сделать на  другой  день  после  занятия
Рима? И инор раз, не приискав ответа, я начинаю желать, чтоб Рим остался еще
надолго оживляющим desideratum'ом109.
   До Рима все пойдет недурно, хватит и энергии, и силы, лишь  бы  хватило
денег...  До  Рима  Италия  многое  вынесет  -  и  налоги,   и   пиэмонтское
местничество, и грабящую администрацию, и сварливую и докучную бюрократию; в
ожидании Рима  все  кажется  неважным,  для  того  чтобы  иметь  его,  можно
стесниться, надобно стоять дружно. Рим -  черта  границы,  знамя,  он  перед
глазами, он мешает спать, мешает торговать,  он  поддерживает  лихорадку.  В
Риме все переменится, все оборвется... там кажется заключение, венец; совсем
нет - там начало. (441)
   Народы,  искупающие  свою  независимость,  никогда  не  знают,  и   это
превосходно, что независимость сама по  себе  ничего  не  дает,  кроме  прав
совершеннолетия, кроме  места  между  пэрами,  кроме  признания  гражданской
способности совершать акты - и только.
   Какой же акт  возвестится  нам  с  высоты  Капитолия  и  виринала,  что
провозгласится миру на римском Форуме или на том балконе,  с  которого  папа
века благословлял "вселенную и город"?
   Провозгласить "независимость" sans phrases110 мало.  А  другого  ничего
нет... и мне -подчас кажется, что в тот день, когда Гарибальди  бросит  свой
ненужный больше меч и наденет тогу virilis111 на плечи Италии, ему останется
всенародно обняться на берегах Тибра с своим maestro112 Маццини и сказать  с
ним вместе: "Ныне отпущаеши!"
   Я это говорю за них, а не против них.
   Будущность их обеспечена, их два имени станут высоко и светло  во  всей
Италии от Фьюме до Мессины и будут подыматься выше и выше во всей  печальной
Европе по мере исторического понижения и измельчания ее людей.
   Но вряд пойдет ли Италия по программе  великого  карбонаро  и  великого
воина; их религия совершила чудеса, она разбудила мысль,  она  подняла  меч,
это труба, разбудившая спящих, знамя, с  которым  Италия  завоевала  себя...
Половина идеала Маццини исполнилась и именно потому, что другая часть далеко
перехватывала через возможное. Что Маццини теперь уж стал слабее, в этом его
успех и величие, он стал беднее той частию своего идеала, которая перешла  в
действительность, это - слабость после родов. В виду берега  Колумбу  стоило
плыть и нечего было употреблять все силы  своего  неукротимого  духа.  Мы  в
нашем круге испытали подобное... Где сила, которую  придавала  нашему  слову
борьба против крепостного права,  против  отсутствия  всякого  суда,  всякой
гласности?
   Рим  -  Америка  Маццини...  Дальнейших  зародышей  viables113  в   его
программе нет - она была рассчитана на борьбу за единство и Рим. (442)
   - А демократическая республика?
   Это та великая награда  за  гробом,  которой  напутствовались  люди  на
деяния и подвиги и в которую горячо  и  искренно  верили  и  проповедники  и
мученики...
   К ней идет и теперь часть  твердых  стариков,  закаленных  сподвижников
Маццини,  непреклонных,  несдающихся,  неподкупных,  неутомимых  каменщиков,
которые вывели фундаменты новой Италии и, когда недоставало цемента,  давали
на него свою кровь. Но много ли их? И кто пойдет за ними?
   Пока тройное ярмо немца,  Бурбона  и  папы  давило  шею  Италии  -  эти
энергические монахи-воины ордена  св.  Маццини  находили  везде  сочувствие.
Принчипессы и студенты, ювелиры  и  доктора,  актеры  и  попы,  художники  и
адвокаты,  все  образованное  в  мещанстве,  все  поднявшее   голову   между
работниками, офицеры и солдаты, все тайно, явно было с  ними,  работало  для
них.  Республики  хотели  немногие,  -  независимости  и  единства  -   все.
Независимости они добились, единство на  французский  манер  им  опротивело,
республики они не хотят. Современный порядок дел  во  многом  итальянцам  по
плечу, им туда же хочется представлять "сильную и величественную"  фигуру  в
сонме европейских государств, и,  найдя  эту  bella  e  grande  figura114  в
Викторе-Эммануиле, они держатся за него115.
   Представительная система в ее  континентальном  развитии  действительно
всего лучше идет, когда нет ничего ясного в голове или ничего возможного  на
деле. Это великое покамест, которое перетирает углы и крайности обеих сторон
в муку и  выигрывает  время.  Этим  жерновом  часть  Европы  прошла,  другая
пройдет, и мы (443) грешные в том числе. Чего  Египет  -  и  тот  въехал  на
верблюдах в представительную мельницу, подгоняемый арапником.
   Я не виню ни большинство, плохо  приготовленное,  усталое,  трусоватое,
еще больше не виню массы, так долго оставленные на воспитании клерикалов,  я
не виню даже правительство; да и как" же его винить  за  ограниченность,  за
неуменье, за недостаток порыва, поэзии, такта. Оно родилось  в  Кариньянском
дворце  среди  ржавых  готических  мечей,  пудреных  старинных   париков   и
накрахмаленного этикета маленьких дворов с огромными притязаниями.
   Любви оно не вселило к себе, совсем напротив, но от этого оно не слабже
стало. Я был удивлен в 1863 общей нелюбовью в  Неаполе  к  правительству.  В
1867 в Венеции я видел без малейшего удивления, что через три  месяца  после
освобождения его терпеть не могли. Но при  этом  я  еще  яснее  увидел,  что
бояться ему нечего, если оно само не наделает ряда  колоссальных  глупостей,
хотя и они ему сходят с рук необыкновенно легко.
   Пример того и  другого  перед  глазами,  я  его  приведу  в  нескольких
строках.
   К разным каламбурам, которыми правительства иногда удостоивают отводить
народам глаза, вроде "Prisonniers de la paix"116 Людвига-Филиппа, "Империя -
мир" Людвига-Наполеона, Рикасоли прибавил свой - и закон, которым  закреплял
большую  часть  достояния  духовенству,  назвал  законом  "о  свободе   (или
независимости) церкви в свободном государстве". Все  недоросли  либерализма,
все люди, не идущие дальше  заглавия,  обрадовались.  Министерств