ссылку  и  со  дня  "а  день  ждал  в  каком-то
раздражении разрешения ехать в Москву. Тут я только заметил,  что  горничная
очень хороша собой... Она догадалась!., и все  прошло  бы  без  шага  далее.
Случай помог. Случай всегда находится, особенно когда ни с одной стороны его
не избегают.
   Мы переехали в Москву. Пиры шли за пирами... Возвратившись  раз  поздно
ночью домой, мне приходилось идти задними комнатами. Катерина  отворила  мне
дверь. Видно было, что она только что оставила постель, щеки ее  разгорелись
ото сна; на ней была наброшена шаль; едва  подвязанная  густая  коса  готова
бьГла упасть тяжелой волной... Дело было на рассвете. Она взглянула на  меня
и, улыбаясь, сказала:
   - Как вы поздно.
   Я смотрел на нее, упиваясь ее красотой, и инстинктивно, полусознательно
положил руку на  ее  плечо,  шаль  упала...  она  ахнула...  ее  грудь  была
обнажена.
   - Что вы это? - прошептала она, взглянула взволнованно мне  в  глаза  и
отвернулась, словно для того, чтоб оставить меня без свидетеля...  Рука  моя
коснулась разгоряченного сном тела... Как  хороша  природа,  когда  человек,
забываясь, отдается ей, теряется в ней...
   В эту минуту  я  любил  эту  женщину,  и  будто  в  этом  упоении  было
что-нибудь безнравственное... кто-нибудь обижен,  оскорблен...   что-то  слышала,  что-то  подозревала,  я
решился рассказать ей, что было. Трудны такие исповеди, но мне казалось  это
необходимым очищением, экспиацией, восстановлением той  откровенной  чистоты
отношений, которую молчание с  моей  стороны  могло  потрясти,  испугать.  Я
считал, что самая  откровенность  смягчит  удар,  но  он  поразил  сильно  и
глубоко; она была сильно огорчена, ей казалось, что я пал и ее увлек с собой
в какое-то падение. Зачем я не подумал о последствиях и  не  остановился  не
перед самим поступком, а перед тем отражением, которое он должен был вызвать
в существе, так неразрывно,  тесно  связанным  со  мною?  Разве  я  не  знал
аскетическую точку  зрения,  с  которой  женщина,  самая  развитая  и  давно
покончившая с христианством, смотрит на измену, не делая  никаких  различий,
не принимая никаких облегчающих причин?
   Упрекать женщину в ее исключительном взгляде вряд справедливо ли. Разве
кто-нибудь  серьезно,  честно  старался  разбить  в  них  предрассудки?   Их
разбивает опыт, а оттого и надломится не предрассудок, а жизнь. Люди обходят
вопросы, нас занимающие, как старухи и дети обходят кладбища или  места,  на
которых...
   Она перешагнула, но коснувшись гроба!  Она  все  поняла,  но  удар  был
неожидан  и  силен;  вера  в   меня   поколебалась,   идол   был   разрушен,
фантастические мучения уступали факту.  Разве  случившееся  не  подтверждало
праздность сердца? В противном случае разве оно не противостояло бы  первому
искушению - и какому? И где? В нескольких шагах от  нее.  И  кто  соперница?
Кому она пожертвована? Женщине, вешавшейся каждому на шею...
   Я чувствовал, что все это было не так, чувствовал, что она  никогда  не
была пожертвована, что слово "соперница" нейдет и что если б эта женщина  не
была легкой женщиной, то ничего бы и  не  было,  но,  с  другой  стороны,  я
понимал и то, что оно могло так казаться.
   Борьба насмерть шла  внутри  ее,  и  тут,  как  прежде,  как  после,  я
удивлялся. Она ни разу не сказала слова, которое могло бы обидеть  Катерину,
по которому она могла бы догадаться, что NataHe знала о бывшем, - упрек  был
для меня Мирно и тихо оставила она наш дом. N ее отпустила  с  такою
кротостью, что простая женщина, (88) все же наивное дитя народа,  рыдая,  на
коленях перед ней cava рассказала ей, что было, и просила прощенья.
   N занемогла. Я стоял возле свидетелем бед, наделанных  мною,  и
больше, чем свидетелем, - собственным обвинителем, готовым  идти  в  палачи.
Перевернулось и мое воображение  -  мое  падение  принимало  все  большие  и
большие размеры. Я понизился в собственных главах и был близок к отчаянию. В
записной книге того времени  уцелели  следы  целой  психической  болезни  от
покаяния и себяобвинения до ропота и  нетерпения,  от  смирения  и  слез  до
негодования...
   "Я виноват, много виноват, я заслужил крест, лежащий на  мне  (записано
14 марта 1843 года)... Но когда человек с глубоким сознанием своей  вины,  с
полным раскаянием и  отречением  от  прошедшего  просит,  чтоб  его  избили,
казнили, он не возмутится  никаким  приговором,  он  вынесет  все,  смиренно
склоняя голову, он надеется, что ему будет легче по  ту  сторону  наказания,
жертвы, что казнь примирит, замкнет прошедшее. Только сила  карающая  должна
на том остановиться; если она будет продолжать кару, если она будет поминать
старое, человек возмутится и сам начнет реабилитировать  себя...  Что  же  в
самом деле он может прибавить к своему искреннему  раскаянию?  Чем  ему  еще
примириться? Дело человеческое состоит в  том,  чтобы,  оплакавши  вместе  с
виновным  его  падение,  указать  ему,  что  он  все  еще  обладает   силами
восстановления. Человек, которого уверяют,  что  он  сделал  смертный  грех,
должен или зарезаться, или еще глубже пасть, чтоб забыться, -  иного  выхода
ему нет".
   13 апреля. "Любовь!.. Где ее сила? Я, любя, нанес оскорбление. Она, еще
больше любя, не может стереть оскорбление. Что же после этого может  человек
для человека? Есть развития, для которых нет прошедшего, оно в них живо и не
проходит... они не гнутся, а ломятся, они падают падением другого и не могут
сладить с собой".
   30 мая 1843. "Исчезло утреннее, алое освещение, и когда миновала буря и
рассеялись мрачные тучи, мы были больше умны и меньше счастливы".
   Грустно сосредоточивалась Natalie больше и больше, -  вера  ее  в  меня
поколебалась, идол был разрушен.
   Это был кризис, болезненный переход из юности в совершеннолетие. Она не
могла  сладить  с  мыслями,  точившими  ее,  она  была  больна,  худела,   -
испуганный, упрекая (89) себя, стоял я возле и видел, что той  самодержавной
власти, с которой я мог прежде заклинать мрачных духов, у меня  нет  больше,
мне было больно это и бесконечно жаль ее.
   Говорят, что дети растут в болезнях; в эту психическую болезнь, которая
поставила ее на край чахотки, она  выросла  колоссально.  Вместо  утреннего,
яркого, но косого освещения  она  входила  этим  скорбным  путем  в  светлый
полдень: Организм вынес - это только и было нужно.  Не  утрачивая  ни  одной
йоты женственности, она мыслью развилась с необычайной смелостью и глубиной.
Тихо и с самоотверженной улыбкой  склонялась  она  перед  неотвратимым,  без
романтического ропота, без личной строптивости и без кичливого удовольствия,
с другой стороны.
   Не в книге к книгой освободилась она, а ясновидением и жизнью. Неважные
испытания, горькие столкновения, которые для  многих  прошли  бы  бесследно,
провели сильные бразды в ее  душе  и  были  достаточным  поводом  внутренней
глубокой работы.  Довольно  было  легкого  намека,  чтоб  от  последствия  к
последствию она доходила до того безбоязненного  пониманья  истины,  которое
тяжело ложится  и  на  мужскую  грудь.  Она  грустно  расставалась  с  своим
иконостасом, в котором стояло так много заветных  святынь,  облитых  слезами
печали и радости; она покидала их, не краснея, как краснеют большие  девочки
своей вчерашней куклы. Она не отвернулась от них, она их уступила  с  болью,
зная, что  она  станет  от  этого  беднее,  беззащитнее,  что  кроткий  свет
мерцающих лампад заменится серым рассветом, что  она  дружится  с  суровыми,
равнодушными  силами,  глухими  к  лепету  молитвы,  глухими   к   загробным
упованиям. Она тихо отняла их от груди, как умершее дитя, и тихо опустила их
в гроб, уважая в них прошлую жизнь, поэзию, данную ими, их утешения  в  иные
минуты. Она и после не любила холодно касаться до них, так,  как  мы  минуем
без нужды ступать на земляную насыпь могилы.
   При этой сильной внутренней работе, при этой ломке и  перестройке  всех
убеждений явилась естественная потребность отдыха и одиночества.
   Мы уехали в подмосковную моего отца.
   И как только мы очутились одни, окруженные деревьями  и  полями,  -  мы
широко вздохнули и опять светло взглянули на жизнь. Мы  жили  в  деревне  до
поздней осени. (90)
   Изредка приезжали гости из Москвы, К гостил с месяц, все  друзья
явились к 26 августа; потом опять тишина, тишина и лес, и поля -  и  никого,
кроме нас.
   Уединенное  Покровское,  потерянное  в  огромных  лесных  дачах,  имело
совершенно другой характер, гораздо больше серьезный, чем  весело  брошенное
на берегу Москвы-реки Васильевское с своими деревнями. Разница эта даже была
заметна между крестьянами. Покровские  мужички,  задвинутые  лесами,  меньше
васильевских походили на подмосковенных, несмотря на то, что жили  двадцатью
верстами ближе к Москве. Они были тише, проще и  чрезвычайно  тесно  сжились
между собой. Мой отец переселил в Покровское одну богатую крестьянскую семью
из Васильевского, но они никогда не считали эту семью на принадлежащую к  их
селу и называли их "посельщиками".
   С Покровским я тоже был тесно соединен всем детством, там я бывал  даже
таким ребенком, что и не помню, а потом  с  1821  года  почти  всякое  лето,
отправляясь в  Васильевское  или  из  Васильевского,  мы  заезжали  туда  на
несколько дней. Там жил старик Кашенцов, разбитый параличом, в опале с  1813
года, и мечтал увидеть своего барина с кавалериями и регалиями;  там  жил  и
умер потом, в холеру 1831,  почтенный  седой  староста  с  брюшком,  Василий
Яковлев, которого я помнил во все свои возрасты и во все цвета  его  бороды,
сперва темно-русой, потом  совершенно  седой;  там  был  молочный  брат  мой
Никифор, гордившийся тем, что для меня отняли  молоко  его  матери,  умершей
впоследствии в доме умалишенных...
   Небольшое село из каких-нибудь двадцати или двадцати пяти дворов стояло
в некотором расстоянии  от  довольно  большого  господского  дома.  С  одной
стороны был расчищенный и обнесенный решеткой полукруглый луг,  с  другой  -
вид на запруженную речку для предполагаемой лет  за  пятнадцать  тому  назад
мельницы и на покосившуюся,  ветхую  деревянную  церковь,  которую  ежегодно
собирались поправить, тоже лет пятнадцать, Сенатор  и  мой  отец,  владевшие
этим имением сообща.
   Дом, построенный Сенатором, был очень хорош, высокие  комнаты,  большие
окна и с обеих сторон сени вроде террас. Он был построен из отборных толстых
бревен, ничем не покрытых ни снаружи, ни внутри,  и  только  проконопаченных
паклей и мохом. Стены эти пахли смолой, (91)  выступавшей  там-сям  янтарным
потом. Перед домом, за небольшим полем, начинался темный строевой лес, через
него шел просек в Звенигород; по другую сторону тянулась селом  и  пропадала
во  ржи  пыльная,  тонкая  тесемка  проселочной  дороги,  выходившей   через
майковскую  фабрику  -  на  Можайку.  Дубравный  покой  и   дубравный   шум,
беспрерывное жужжание мух, пчел, шмелей... и  запах...  этот  травяно-лесной
запах,  насыщенный  растительными  испарениями,  листом,  а  не   цветами...
которого я так жадно искал и в Италии, и в Англии, и весной, и жарким  летом
и почти никогда не находил. Иногда будто пахнет им, после  скошенного  сена,
при широкко, перед грозой... и вспомнится небольшое местечко перед домом, на
котором, к великому оскорблению старосты и дворовых людей, я не велел косить
траву под гребенку; на траве трехлетний  мальчик,  валяющийся  в  клевере  и
одуванчиках, между кузнечиками, всякими жуками и  божьими  коровками,  и  мы
сами, и молодость, и друзья!
   Солнце село, еще очень тепло, домой идти не хочется, мы сидим на траве.
К разбирает грибы и бранится со мной  без  причины.  Что  это,  будто
колокольчик? к нам, что ли? Сегодня суббота - может быть.
   - Исправник едет куда-нибудь, - говорит К, подозревая,  что  это
не он.
   Тройка катит селом, стучит по мосту, ушла за пригорок, тут одна  дорога
и есть -  к  нам.  Пока  мы  бежим  навстречу,  тройка  у  подъезда;  Михаил
Семенович, как лавина, уже скатился с нее,  смеется,  целуется  и  морит  со
смеха, в то время как  Белинский,  проклиная  даль  Покровского,  устройство
русских телег, русских дорог, еще слезает, расправляя поясницу.  А  К
уже бранит их:
   - Да что вас эта нелегкая принесла в  восемь  часов  вечера,  не  могли
раньше ехать, все привередник Белинский, - не  может  рано  встать.  Вы  что
смотрели!
   - Да он еще больше одичал у тебя, - говорит Белинский, -  да  и  волосы
какие отрастил! Ты, К, мог бы в "Макбете" представлять подвижной лес.
Погоди, не истощай всего запаса  ругательств,  есть  злодеи,  которые  позже
нашего приезжают.
   Другая тройка уже загибает на двор: Грановский, Е. К.
   - Надолго ли вы? (92)
   - На два дни.
   - Превосходно! - И сам К рад до того,  что  встречает  их  почти
так, как Тарас Бульба своих сыновей.
   Да, это была одна из светлых эпох нашей жизни,  от  прошлых  бурь  едва
оставались исчезавшие облака; дома, в кругу друзей, была полная гармония!
   А чуть было нелепая случайность не перепортила все.
   Как-то вечером Матвей,  при  нас  показывая  Саше  что-то  на  плотине,
поскользнулся и упал в воду с мелкой стороны. Саша перепугался,  бросился  к
нему, когда он вышел, вцепился в него ручонками и повторял сквозь слезы: "Не
ходи, не ходи, ты утонешь!" Никто не думал, что эта детская ласка будет  для
Матвея последняя  и.  что  в  словах  Саши  заключалось  для  него  страшное
пророчество.
   Измокший и замаравшийся Матвей пошел спать, - и  мы  больше  не  видали
его.
   На другое утро я стоял на балконе часов в  семь,  послышались  какие-то
голоса, больше и больше, нестройные крики, и вслед за тем показались мужики,
бежавшие стремглав.
   - Что у вас там?
   - Да беда, - отвечали они,  -  человек-то  ваш  никак  тонет...  одного
вовремя вытащили, а другого не могут сыскать.
   Я бросился к реке. Староста был налицо и распоряжался  без  сапог  и  с
засученными портками; двое мужиков с комяги забрасывали невод.  Минут  через
пять они закричали: "Нашли, нашли!" -  и  вытащили  на  берег  мертвое  тело
Матвея. Цветущий  юноша  этот,  красивый,  краснощекий,  лежал  с  открытыми
глазами, без выражения жизни, и уж  нижняя  часть  лица  начала  вздуваться.
Староста положил тело на берегу, строго наказал  мужикам  не  дотрогиваться,
набросил на него армяк, поставил караульного и послал за земской полицией...
   Когда я возвратился домой, я встретился с Natalie; она уже  знала,  что
случилось, и, рыдая, бросилась ко мне.
   Жаль, очень жаль нам было Матвея. Матвей в нашей небольшой семье  играл
такую близкую роль, был так тесно связан  со  всеми  главными  событиями  ее
последних пяти лет и так искренно любил нас, что потеря его не  могла  легко
пройти. (93)
   "Может, - писал я тогда, - для него смерть - благо,  жизнь  ему  сулила
страшные удары, у него не было выхода. Но  страшно  быть  свидетелем  такого
спасения от будущего. Он развился под моим влиянием,  но  слишком  поспешно,
его развитие мучило его своей неравномерностью".
   Печальная сторона в судьбе Матвея состояла именно  в  разрыве,  который
неосторожное развитие -внесло в его жизнь и  в  немогуте  наполнить  его,  в
отсутствии твердой воли одолеть им. Благородные чувства и  нежное  сердце  в
нем были сильнее ума и характера.  Он  быстро,  по-скенски,  почуял  многое,
особенно из нашего воззрения; но смиренно возвратиться к началам, к азбуке и
выполнить учением пустоты и пробелы он не был в состоянии. Звания своего  он
не любил, да и не мог любить. Общественное неравенство нигде не  является  с
таким унижающим, оскорбительным характером, как в отношении между барином  и
слугой. Ротшильд на улице гораздо ровнее с нищим, который стоит с  метлой  и
разметает перед ним грязь, чем с своим  камердинером  в  шелковых  чулках  и
белых перчатках.
   Жалобы на слуг, которые мы слышим ежедневно, так  же  справедливы,  как
жалобы слуг на господ, и это не потому, чтоб те и -другие сделались хуже,  а
потому,  что  "х  отношение  больше  и  больше  приходит  в  сознание.   Оно
удручительно для слуги и развращает барина.
   Мы так привыкли к нашему аристократическому отношению к  прислуге,  что
вовсе  его  не  замечаем.  Сколько  есть  на  свете   барышень,   добрых   и
чувствительных, готовых плакать о зябнущем щенке,  отдать  нищему  последние
деньги, готовых ехать в трескучий мороз на томболу 57 в пользу разоренных  в
Сирии, на концерт, дающийся для погорелых  в  Абиссинии,  и  которые,  прося
маменьку  еще  остаться  на  кадриль,  ни  разу  не  подумали  о  том,   как
малютка-форейтор мерзнет на ночном морозе, сидя верхом с застывающей  кровью
в жилах.
   Гнусно отношение господ с слугами. Работник по крайней мере знает  свою
работу, он что-нибудь делает, он что-нибудь может сделать поскорее, и  тогда
он прав, наконец, он может мечтать, что сам будет хозяином. Слуга  не  может
кончить своей  работы,  он  в  беличьем  колесе;  жизнь  (94)  сорит,  сорит
беспрестанно, слуга беспрестанно подчищает за ней. Он должен взять  на  себя
все мелкие неудобства жизни, все грязные, все скучные ее  стороны.  На  него
надевают ливрею, чтоб показать, что он не сам, а  чей-то.  Он  ухаживает  за
человеком вдвое больше здоровым, чем он сам, он должен ступать в грязь, чтоб
тот сухо прошел, он должен мерзнуть, чтоб тому было тепло.
   Ротшильд не делает  нищего  ирландца  свидетелем  своего  лукулловского
обеда, он его не посылает наливать двадцати  человекам  Clos  de  Vougeot  с
подразумеваемым замечанием, что если он нальет себе,  то  его  прогонят  как
вора. Наконец, ирландец тем уже счастливее комнатного раба, что он не знает,
какие есть мягкие кровати и пахучие вины.
   Матвею было лет пятнадцать, когда он перешел ко мне от  Зонненберга.  С
ним я жил в ссылке, с ним во Владимире; он нам служил в то время,  когда  мы
были без денег. Он, как нянька, ходил за Сашей,  наконец,  он  имел  ко  мне
безграничное доверие и слепую преданность, которые шли из пониманья,  что  я
не в самом деле барин. Его отношение ко мне больше походило на  то,  которое
встарь бывало между учениками итальянских художников  и  их  maestri  58.  Я
часто был им недоволен, но вовсе не как слугой... я печально смотрел на  его
будущность; чувствуя тягость своего положения, страдая об этом, он ничего не
делал, чтоб выйти из него. В его лета, если б он хотел заниматься, он мог бы
начать новую жизнь; но для этого-то и надобен  был  постоянный,  настойчивый
труд, часто скучный, часто детский. Его  чтение  ограничивалось  романами  и
стихами; он их понимал, ценил, иногда очень верно, но  серьезные  книга  его
утомляли. Он медленно и плохо считал, дурно и нечетко писал.  Сколько  я  ни
настаивал, чтоб он занялся арифметикой и  чистописанием,  не  мог  дойти  до
этого: вместо, русской грамматики он брался то за французскую азбуку, то  за
немецкие  диалоги,  разумеется,  это  было   потерянное   время   и   только
обескураживало его. Я его сильно бранил за это, он огорчался, иногда плакал,
говорил, что он несчастный человек, что ему учиться поздно, и доходил иногда
до такого отчаяния, что желал умереть, бросал все занятия и  недели,  месяцы
проводил в скуке и праздности. (95)
   С посредственными способностями, без большого размаха можно было бы еще
сладить. Но, по несчастию, у этих психически тонко развитых, но мягких натур
большею частию сила тратится на то, чтоб ринуться  вперед,  а  на  то,  чтоб
продолжать путь, ее и нет. Издали образование, развитие представляются им  с
своей поэтической стороны, ее-то они и хотели бы захватить, забывая, что  им
недостает всей технической части дела - doigte 59, без  которого  инструмент
все-таки не покоряется.
   Часто спрашивал я себя, не ядовитый ли дар для него  его  полуразвитие?
Что-то ждет его в будущем?
   Судьба разрубила гордиев узел!
   Бедный Матвей! К тому же и самые похороны его были окружены,  при  всем
подавляющем, угрюмом характере, скверной  обстановкой  и  притом