ечером просить прощения к барину; в этих  торжественных  случаях  мой  отец
выходил в залу, сопровождаемый камердинером. Тут он делал вид, будто не всех
узнает.
   - Что это за  почтенный  старец  стоит  там  в  углу?  -  спрашивал  он
камердинера.
   - Кучер Данило, - отвечал отрывисто камердинер, зная,  что  все  это  -
одно драматическое представление.
   - Скажи, пожалуйста, как он переменился! я, право, думаю, что  это  все
от вина люди так стареют, чем он занимается?
   - Дрова таскает в печи.
   Старик делал вид нестерпимой боли.
   - Как это ты в тридцать лет не научился говорить?.. таскает -  как  это
таскать дрова? - дрова носят, а не таскают. Ну, Данило, слава богу,  господь
сподобил меня еще раз тебя видеть. Прощаю тебе все грехи за сей год и  овес,
который ты тратишь безмерно, и то, что лошадей не чистишь, и ты меня прости.
Потаскай еще дровец, пока силенка есть, ну, а теперь настанет пост, так вина
употребляй поменьше, в наши лета вредно, да и грех.
   В этом роде он делал общий смотр.
   Обедали мы в четвертом часу. Обед длился  долго  и  был  очень  скучен.
Спиридон был отличный повар; но, с одной стороны, экономия моего отца,  а  с
другой - его собственная делали обед довольно тощим, несмотря на то что блюд
было много. Возле моего отца стоял красный глиняный таз, в  который  он  сам
клал разные куски для собак; сверх того, он их кормил  с  своей  вилки,  что
ужасно оскорбляло прислугу и, следовательно, меня. Почему? Трудно сказать...
   Гости вообще ездили редко, обедать - еще реже. Помню одного человека из
всех посещавших нас, которого приезд к обеду разглаживал иной  раз.  морщины
моего отца - Н. Н. Бахметева. Н. Н. Бахметев, брат хромого генерала  и  тоже
генерал, но давно в отставке, был дружен с ним еще  во  время  их  службы  в
Измайловском полку. Они вместе кутили с ним при Екатерине, при  Павле  (109)
оба были под военным судом: Бахметев за то, что стрелялся с  кем-то,  а  мой
отец - за то, что был секундантом; потом один уехал в чужие края - туристом,
а другой в Уфу -  губернатором.  Сходства  между  ними  не  было.  Бахметев,
полный, здоровый и красивый старик, любил  и  хорошенько  поесть,  и  выпить
немного, любил веселую беседу и многое другое. Он хвастался,  что  во  время
оно съедал  до  ста  подовых  пирожков,  и  мог,  лет  около  шести  десяти,
безнаказанно употребить до дюжины гречневых блинов, потонувших в луже масла;
этим опытам я бывал не раз свидетель.
   Бахметев имел какую-то тень влияния или по крайней  мере  держал  моего
отца в узде. Когда Бахметев замечал, что мой отец уж через край не  в  духе,
он надевал шляпу, и, шаркая по-военному ногами, говорил:
   - До свиданья, - ты сегодня болен и глуп; я  хотел  обедать,  но  я  за
обедом терпеть не могу кислых лиц! Гегорсамер динер! 87...
   А отец мой, в виде пояснения, говорил мне:
   - Impressario! 88 какой живой еще Н. Н.! Слава богу, здоровый  человек,
ему понять нельзя нашего брата, Иова  многострадального;  мороз  в  двадцать
градусов, он скачет в санках, как ничего...  с  Покровки...  а  я  благодарю
создателя каждое утро, что проснулся живой, что  еще  дышу.  О...  о...  ох!
недаром пословица говорит: сытый голодного не понимает!
   Больше снисходительности нельзя было от него ждать.
   Изредка давались семейные обеды, на которых бывал Сенатор, Голохвастовы
и прочие, и эти обеды давались  не  из  удовольствия  и  неспроста,  а  были
основаны на глубоких экономико-политических соображениях. Так, 20 февраля, в
день Льва Катанского, то есть в именины Сенатора, обед был у нас, а 24 июня,
то есть в Иванов день, - у Сенатора, что, сверх морального примера  братской
любви, избавляло того и другого от гораздо большего обеда у себя.
   Затем были разные habitues; тут являлся.ex  officio  89  Карл  Иванович
Зонненберг, который, хвативши дома пе(110)ред самым  обедом  рюмку  водки  и
закусивши ревельской килькой,  отказывался  от  крошечной  рюмочки  какой-то
особенно настоянной водки; иногда  приезжал  последний  французский  учитель
мой, старик-скряга, с дерзкой рожей в сплетник. Monsieur  Thirie  так  часто
ошибался, наливая вино в стакан, вместо пива, и выпивая его в извинение, что
отец мой впоследствии говорил ему:
   - С правой стороны вашей стоит vin de Graves, вы опять не ошибитесь,  -
и Тирье, пихая огромную щепотку табаку в широкий и вздернутый в одну сторону
нос, сыпал табак на тарелку.
   В числе этих посетителей одно лицо было в  высшей  степени  комическое.
Небольшой лысенький старичок, постоянно одетый в узенький и короткий фрак  и
в жилет, оканчивавшийся  там,  где  нынче  жилет  собственно  начинается,  с
тоненькой тросточкой, он представлял всей своей фигурой двадцать лет  назад,
в 1830-1810 год, а в 1840- 1820 год.  Димитрий  Иванович  Пименов,  статский
советник flo чину, был один из начальников  Шереметевского  странноприимного
дома и притом занимался литературой. Скупо Наделенный природой и воспитанный
на сентиментальных фразах Карамзина, на Мармонтеле  и  Мариво,  Пименов  Ног
стать средним братом между Шаликовым и В. Панаевым. Вольтер  этой  почтенной
фаланги  был  начальник  тайной  полиции  при  Александре  -  Яков  Иванович
де-Санглен; ее молодой человек, подававший надежды, - Пимен Арапов. Все  это
примыкало к общему патриарху Ивану Ивановичу Дмитриеву; у него соперников не
было, а был  Василий  Львович  Пушкин.  Пименов  всякий  вторник  являлся  к
"ветхому деньми" Дмитриеву, в его дом  на  Садовой,  рассуждать  о  красотах
стиля и о испорченности нового языка. Димитрий  Иванович  сам  искусился  на
скользком поприще отечественной словесности; сначала он издал "Мысли герцога
де Ларошфуко",  потом  трактат  "О  женской  красоте  и  прелести".  В  этом
трактате, которого я не брал в руки с шестнадцатилетнего возраста,  я  помню
только длинные сравнения  в  том  роде,  как  Плутарх  сравнивает  героев  -
блондинок с черноволосыми. "Хотя блондинка - то, то и  то,  но  черноволосая
женщина зато-то, то и то..." Главная особенность Пименова состояла не в том,
что он издавал когда-то книжки, никогда никем не читанные, а в том, что если
он начинал хохотать, то он не мог остановиться, и смех (111) у него вырастал
в припадки коклюша, со взрывами и глухими раскатами. Он знал это  и  потому,
предчувствуя что-нибудь смешное, брал мало-помалу свои меры: вынимал носовой
платок, смотрел на часы, застегивал фрак, закрывал  обеими  руками  лицо  и,
когда наступал кризис - вставал, оборачивался к  стене,  упирался  в  нее  и
мучился полчаса и больше, потом, усталый от пароксизма, красный, обтирая пот
с плешивой головы, он садился, но еще долго потом его схватывало.
   Разумеется, мой отец не ставил  его  ни  в  грош,  он  был  тих,  добр,
неловок, литератор и бедный человек, - стало,  по  всем  условиям  стоял  за
цензом; но его судорожную смешливость он очень хорошо заметил. В  силу  чего
он заставлял его смеяться до того,  что  все  остальные  начинали,  под  его
влиянием, тоже как-то неестественно хохотать.  Виновник  глумления,  немного
улыбаясь, глядел тогда на нас, как человек смотрит на возню щенят.
   Иногда мой отец делал с несчастным ценителем женской красоты и прелести
ужасные вещи.
   - Инженер-полковник такой-то, - докладывал человек.
   - Проси, - говорил мой отец  и,  обращаясь  к  Пименову,  прибавлял:  -
Димитрий Иванович, пожалуйста, будьте осторожны при нем; у  него  несчастный
тик, когда  он  говорит,  как-то  странно  заикается,  точно  будто  у  него
хроническая отрыжка. - При этом он представлял совершенно верно  полковника.
- Я знаю, вы человек смешливый, пожалуйста, воздержитесь.
   Этого было довольно. По второму слову инженера Пименов вынимал  платок,
делал зонтик из руки и, наконец, вскакивал.
   Инженер смотрел с изумлением, а отец мой говорил мне преспокойно:
   - Что это с Димитрием Ивановичем? Il est malade 90, это - спазмы;  вели
поскорее подать стакан холодной воды да принеси одеколонь.
   Пименов хватал в подобных случаях шляпу и хохотал до  Арбатских  ворот,
останавливаясь на перекрестках и опираясь на фонарные столбы.
   Он в продолжение нескольких лет постоянно через  воскресенье  обедал  у
нас, и равно его аккуратность и (112)  неаккуратность,  если  он  пропускал,
сердили моего отца, и он теснил его. А добрый Пименов все-таки ходил и ходил
пешком от Красных ворот в Старую Конюшенную до тех пор, пока умер, я  притом
совсем  не  смешно.  Одинокий,  холостой  старик,  после  долгой   хворости,
умирающими глазами видел, как его экономка забирала его вещи,  платья,  даже
белье с постели, оставляя его без всякого ухода.
   Но настоящие souffre-douleurbi 91 обеда были разные старухи,  убогие  и
кочующие приживалки  княгини  М.  А.  Хованской  (сестры  моего  отца).  Для
перемены, а долею для того, чтоб осведомиться, как все обстоит в доме у нас,
не было ли ссоры между господами, не дрался ли повар  с  своей  женой  и  не
узнал ли барин, что Палаша или Ульяша с прибылью, - прихаживали они иногда в
праздники на целый день. Надобнб заметить, что эти  вдовы  еще  незамужними,
лет сорок, пятьдесят тому назад, были  прибежны  к  дому  княгини  и  княжны
Мещерской и с тех пор знали моего отца; что в этот промежуток между  молодым
шатаньем и старым кочевьем они лет двадцать бранились с мужьями,  удерживали
их от пьянства, ходили за ними в параличе и  снесли  их  на  кладбище.  Одни
таскались с каким-нибудь гарнизонным офицером и охапкой детей в  Бессарабии,
другие состояли годы под судом с. мужем, и все эти опыты жизненные  оставили
на них следы повытий и  уездных  городов,  боязнь  сильных  мира  сего,  дух
уничижения и какое-то тупоумное изуверство.
   С ними бывали сцены удивительные.
   - Да ты что это, Анна Якимовна, больна, что ли, ничего  не  кушаешь?  -
спрашивал мой отец.
   Скорчившаяся, с поношенным вылинялым лицом старушонка, вдова  какого-то
смотрителя в Кременчуге, постоянно и сильно  пахнувшая  каким-то  пластырем,
отвечала, унижаясь глазами и пальцами:
   - Простите, батюшка, Иван Алексеевич, право-с, уж  мне  совестно-с,  да
так-с, по-старинному-с, ха ха, ха, теперь спажинки.
   - Ах, какая скука! Набоженство все! Не то,  матушка,  сквернит,  что  в
уста входит, а что из-за уст; то ли есть, другое ли - один исход; вот что из
уст выходит, - надобно наблюдать... пересуды да  о  ближнем.  Ну,  лучше  ты
(113) обедала бы дома в такие дни, а то тут еще турок  придет  -  ему  пилав
надобно, у меня не герберг 92 a la carte 93.
   Испуганная старуха, имевшая в виду, сверх  того,  попросить  крупки  да
мучки, бросалась на квас и салат, делая вид, что страшно ест.
   Но замечательно то, что стоило ей или кому-нибудь из  них  начать  есть
скоромное в пост, отец мой  (никогда  не  употреблявший  постного)  говорил,
скорбно качая головой:
   - Не стоило бы, кажется, Анна  Якимовна,  на  несколько  последних  лет
менять обычай предков. Я грешу, ем скоромное, по множеству болезней;  ну,  а
ты, по твоим летам, слава богу, всю жизнь соблюдала посты, и вдруг... что за
пример для них.
   Он указывал на прислугу. И бедная старуха снова бросалась на Квас да на
салат.
   Сцены эти сильно  возмущали  меня;  иной  раз  я  дерзал  вступаться  и
напоминал противуположное мнение. Тогда отец мой привставал, снимал  с  себя
за кисточку бархатную шапочку и, держа ее на  воздухе,  благодарил  меня  за
уроки и просил извинить забывчивость, а потом говорил старухе:
   - Ужасный век! Мудрено ли, что ты кушаешь скоромное постом, когда  дети
учат родителей! Куда мы идем? Подумать страшно! Мы с тобой, по  счастью,  не
увидим.
   После обеда мой отец ложился отдохнуть часа на полтора.  Дворня  тотчас
рассыпалась по полпивным и по трактирам. В семь часов приготовляли чай;  тут
иногда кто-нибудь приезжал, всего чаще Сенатор; это было  время  отдыха  для
нас. Сенатор привозил обыкновенно разные новости и рассказывал их  с  жаром.
Отец мой показывал вид совершенного невнимания, слушая его: делал  серьезную
мину, когда тот был уверен, что морит со смеху, и переспрашивал,  как  будто
не слыхал, в чем дело, если тот рассказывал что-нибудь поразительное.
   Сенатору доставалось и не так, когда он противуречил или был не  одного
мнения с меньшим братом, что, впрочем, случалось очень редко; а  иногда  без
всяких противу-речий, когда мой отец был особенно не в духе. При этих  (114)
комикс-трагических  сценах,  что  всего  было  смешнее,   это   естественная
запальчивость Сенатора и натянутое, искусственное хладнокровие моего отца.
   - Ну, ты сегодня болен, - говорил нетерпеливо Сенатор, хватал  шляпу  и
бросался вон.
   Раз в досаде он не мог отворить двери  и  толкнул  ее,  что  есть  сил,
ногой, говоря: "Что за проклятые двери!"
   Мой отец спокойно подошел, отворил дверь в  противуположную  сторону  и
совершенно тихим голосом заметил:
   - Дверь эта делает свое дело, она  отворяется  туда,  а  вы  хотите  ее
отворить сюда и сердитесь.
   При этом не мешает заметить, что Сенатор был двумя годами старше  моего
отца и говорил ему ты, а тот, в качестве меньшего брата, - вы.
   После Сенатора  отец  мой  отправлялся  в  свою  спальную,  всякий  раз
осведомлялся  о  том,  заперты  ли  ворота,  получал  утвердительный  ответ,
изъявлял некоторое сомнение и ничего не  делал,  чтобы  удостовериться.  Тут
начиналась  длинная  история  умываний,   примочек,   лекарств;   камердинер
приготовлял на столике возле постели целый арсенал  разных  вещей:  склянок,
ночников, коробочек.  Старик  обыкновенно  читал  с  час  времени  Бурьенна,
"Memorial de S-te Helene" и вообще разные "Записки"; за сим наступала ночь.
   Так я оставил в 1834 наш  дом,  так  застал  его  в  1840,  и  так  все
продолжалось до его кончины в 1846 году.
   Лет тридцати, возвратившись из ссылки, я понял, что во многом мой  отец
был прав, что он, по несчастию, оскорбительно хорошо знал людей. Но  моя  ли
была вина, что он и самую истину проповедовал таким  возмутительным  образом
для  юного  сердца.  Его  ум,  охлажденный  длинной  жизнию  в  кругу  людей
испорченных, поставил его en garde 94 противу всех, а равнодушное сердце  не
требовало примирения; он так и остался в враждебном отношении  со  всеми  на
свете.
   Я его застал в 1839, а еще больше в 1842, слабым  и  уже  действительно
больным, Сенатор умер, пустота около него была еще больше, даже и камердинер
был другой, но он сам был тот же, одни физические силы изменили, тот же злой
ум, та же память, он  так  же  всех  теснил  (115)  мелочами,  и  неизменный
Зоняенберг имел свое прежнее кочевье в старом доме и делал комиссии.
   Тогда только оценил я все безотрадное этой жизни; с сокрушенным сердцем
смотрел я на грустный смысл  этого  одинокого,  оставленного  существования,
потухавшего на сухом, жестком, каменистом пустыре,  который  он  сам  создал
возле себя, но который изменить было не в  его  воле;  он  знал  это,  видел
приближающуюся смерть и, переламывая слабость и дряхлость, ревниво и  упорно
выдерживал себя. Мне бывало ужасно жаль старика, но делать было нечего -  он
был неприступен.
   ... Тихо проходил я иногда мимо его кабинета, когда он, сидя в глубоких
креслах, жестких и неловких, окруженный своими собачонками,  один-одинехонек
играл с моим трехлетним сыном. Казалось, сжавшиеся руки и окоченевшие  нервы
старика распускались при виде ребенка и он отдыхал от беспрерывной  тревоги,
борьбы и досады, в которой поддерживал себя, дотрогиваясь умирающей рукой до
колыбели.

ГЛАВА VI

   Кремлевская экспедиция. - Московский университет.  -  Химик.  -  Мы.  -
Маловская история. - Холера. - Филарет.- Сунгуровское дело.  -В.  Пассек.  -
Генерал Лесовский.

   О, годы вольных, светлых дум
   И беспредельных упований,
   Где смех без желчи, пира шум?
   Где труд, столь полный ожиданий?
   ("Юмор")

   Несмотря  на  зловещие   пророчества   хромого   генерала,   отец   мой
определил-таки  меня  на  службу  к  князю  Н.  Б.  Юсупову  в   Кремлевскую
экспедицию. Я подписал бумагу, тем дело  и  кончилось;  больше  я  о  службе
ничего не слыхал, кроме того, что года через три Юсупов  прислал  дворцового
архитектора, который всегда кричал таким голосом,  как  будто  он  стоял  на
стропилах пятого этажа и оттуда что-нибудь приказывал работникам в  подвале,
известить, что я получил первый офицерский чин. (116)
   Все; эти чудеса, заметим мимоходом, были  не  нужны:  чины,  полученные
службой,  я  разом  наверстал,  выдержавши  экзамен  на  кандидата,   -   из
каких-нибудь двух-трех годов старшинства не стоило хлопотать.  А  между  тем
эта мнимая служба чуть не помешала мне вступить в университет. Совет,  видя,
что я числюсь к канцелярии  Кремлевской  экспедиции,  отказал  мне  в  праве
держать экзамен.
   Для служащих были особые курсы после обеда, чрезвычайно ограниченные  и
дававшие право на  так  называемые  "комитетские  экзамены".  Все  лентяи  с
деньгами, баричи, ничему не учившиеся, все, что не хотело служить в  военной
службе и торопилось получить чин асессора, держало комитетские экзамены; это
было нечто вроде золотых приисков, уступленных старым профессорам,  дававшим
privatissime 95 по двадцати рублей за урок.
   Начать  мою  жизнь  этими  каудинскими  фуркулами   науки   далеко   не
согласовалось с моими мыслями. Я сказал решительно моему отцу, что  если  он
не найдет другого средства, я подам в отставку.
   Отец мой сердился, говорил, что я своими капризами мешаю  ему  устроить
мою карьеру, бранил учителей, которые натолковали мне этот вздор, но,  видя,
что все это очень мало меня трогает, решился ехать к Юсупову.
   Юсупов рассудил дело вмиг, отчасти по-барски и отчасти по-татарски.  Он
позвал секретаря и велел ему написать отпуск на три года. Секретарь помялся,
помялся и доложил со страхом пополам, что  отпуск  более  нежели  на  четыре
месяца нельзя давать без высочайшего разрешения.
   - Какой вздор, братец, - сказал ему князь, - что тут затрудняться;  ну,
в отпуск нельзя, пиши, что я командирую его для усовершенствования в  науках
- слушать университетский курс.
   Секретарь  написал,  и  на  другой  день  я  уже  сидел  в   амфитеатре
физико-математической аудитории.
   В истории русского образования  и  в  жизни  двух  последних  поколений
Московский университет и Царскосельский лицей играют значительную роль.
   Московский университет вырос в своем значении вместе  с  Москвою  после
1812 года; разжалованная императо(117)ром Петром из царских  столиц,  Москва
была  произведена  императором  Наполеоном  (сколько  волею,  а  вдвое  того
неволею) в  столицы  народа  русского.  Народ  догадался  по  боли,  которую
чувствовал при вести о ее занятии неприя* телем, о  своей  кровной  связи  с
Москвой. С тех пор началась для нее новая эпоха. В ней университет больше  и
больше становился средоточием русского  образования.  Все  условия  для  его
развития были соединены - историческое значение, географическое положение  и
отсутствие царя.
   Сильно возбужденная деятельность ума в Петербурге  после  Павла  мрачно
замкнулась 14 декабрем. Явился  Николай  с  пятью  виселицами,  с  каторжной
работой, белым ремнем и голубым Бенкендорфом.
   Все пошло  назад,  кровь  бросилась  к  сердцу,  деятельность,  скрытая
наружи, закипала, таясь внутри. Московский университет устоял и начал первый
вырезываться  из-за  всеобщего   тумана.   Государь   его   возненавидел   с
полежаевской истории. Он  прислал  А.  Писарева,  генерал-майора  "Калужских
вечеров", попечителем, велел студентов одеть в мундирные сертуки,  велел  им
носить шпагу, потом запретил носить шпагу;  отдал  Полежаева  в  солдаты  за
стихи, Костенецкого с товарищами  за  прозу,  уничтожил  Критских  за  бюст,
отправил нас в ссылку за  сен-симонизм,  посадил  князя  Сергея  Михайловича
Голицына попечителем и не  занимался  больше  "этим  рассадником  разврата",
благочестиво советуя молодым людям,  окончившим  курс  в  лицее  и  в  школе
правоведения, не вступать в него.