й католицизм иезуитов и новый  -
Бюше,  он  принялся  было  за  философию;  ее  холодные,  неприветные   сени
отстращали его, и он на несколько лет остановился на фурьеризме. (105)
   Готовая организация, обязательный строй  и  долею  казарменный  порядок
фаланстера, если не находят сочувствия в людях критики,  то,  без  сомнения,
сильно привлекают тех усталых людей, которые просят почти со  слезами,  чтоб
истина,  как  кормилица,  взяла  их  на  руки  и  убаюкала.  Фурьеризм  имел
определенную цель: труд, и труд  сообща.  Люди  вообще  готовы  очень  часто
отказаться от собственной воли, чтоб прервать колебания  и  нерешительность.
Это повторяется в самых обыкновенных, ежедневных случаях. "Хотите вы сегодня
в театр или за город?" - "Как вы хотите", - отвечает другой, и оба не знают,
что делать, ожидая с нетерпением, чтоб какое-нибудь обстоятельство решило за
них, куда идти и куда нет. На этом основании развилась в Америке кабетовская
обитель,  коммунистический   скит,   ставропигаальная,   икарийская   лавра.
Неугомонные французские работники, воспитанные  двумя  революциями  и  двумя
реакциями,  выбились,  наконец,  из  сил,  сомнения  начали  одолевать  ими;
испугавшись их,  они  обрадовались  новому  делу,  отреклись  от  бесцельной
свободы и покорились в Икарии такому строгому порядку я подчинению, которое,
конечно, не меньше монастырского чина каких-нибудь бенедиктинцев.
   Галахов был  слишком  развит  и  независим,  чтоб  совсем  исчезнуть  в
фурьеризме, но на несколько лет он его увлек. Когда я  с  ним  встретился  в
1847 в Париже, он к .фаланге питал скорее ту нежность, которую  мы  имеем  к
школе, в которой долго жили, к дому, в котором провели  несколько  спокойных
лет, чем ту, которую верующие имеют к церкви.
   В Париже Галахов был еще  оригинальнее  и  милее,  чем  в  Москве.  Его
аристократическая  натура,   его   благородные,   рыцарские   понятия   были
оскорбляемы на каждом шагу; он смотрел с тем отвращением, с которым гадливые
люди смотрят на что-нибудь сальное - на мещанство, окружавшее  его  там.  Ни
французы, ни немцы его не надули, и он смотрел несколько свысока  на  многих
из тогдашних героев - чрезвычайно просто указывая их  мелочную  ничтожность,
денежные  виды  и  наглое  самолюбие.  В  его  пренебрежении  к  этим  людям
проявлялось даже
   национальное высокомерие, совершенно чуждое ему. Говоря,  например,  об
одном человеке, который ему  очень  не  нравился,  он  сжал  в  одном  слове
"немец!" выраже(106)нием, улыбкой и прищуриванием глаз  -  целую  биографию,
целую  физиологию,  целый  ряд  мелких,   грубых,   неуклюжих   недостатков,
специально принадлежащих германскому племени.
   Как все нервные люди,  Галахов  был  очень  неровен,  иногда  молчалив,
задумчив, но  par  saccades  65  говорил  много,  с  жаром,  увлекал  вещами
серьезными и глубоко прочувствованными, а иногда морил со смеху  неожиданной
капризностью формы и  резкой  верностью  картин,  которые  делал  в  два-три
штриха.
   Повторять эти вещи почти невозможно. Я передам, как сумею, один из  его
рассказов, и то в  небольшом  отрывке.  Речь  как-то  шла  в  Париже  о  том
неприятном чувстве, с которым мы переезжаем нашу границу. Галахов  стал  нам
рассказывать, как он ездил в последний раз в свое  именье  -  это  был  chef
doeuvre.
   "...Подъезжаю  к  границе,  дождь,  слякоть,   через   дорогу   бревно,
выкрашенное черной и белой краской;  ждем,  не  пропускают.  Смотрю,  с  той
стороны наезжает на нас казак с пикой, верхом.
   - Пожалуйте паспорт. Я ему отдал и говорю:
   - Я, братец, с тобой пойду в караульню, здесь очень дождь мочит.
   - Никак нельзя-с.
   - Отчего?
   - Извольте обождать.
   Я повернул в австрийскую кордегардию, - не тут-то было,  очутился,  как
из-под земли, другой казак с китайской рожей.
   - Никак нельзя-с!
   - Что случилось?
   - Извольте обождать! - А дождь все сечет, сечет... Вдруг  из  караульни
кричит унтер-офицер: "Под высь!" - цепи  загремели,  и  полосатая  гильотина
стала подыматься; мы подъехали под  нее,  цепи  опять  загремели,  и  бревно
опустилось. Ну, думаю, попался! В караульне какой-то  кантонист  прописывает
паспорт.
   - Это вы сами и есть? - спрашивает; я ему тотчас - цванцигер 66. (107)
   Тут взошел унтер-офицер, тот ничего не говорит, ну, а я поскорее и  ему
- цванцигер.
   - Все в исправности, извольте отправляться в таможню.
   Я сел, еду... только все кажется - за нами погоня. Оглядываюсь -  казак
с пикой трях-трях...
   - Что ты, братец?
   - В таможню ваше благородие конвоирую.  На  таможне  чиновник  в  очках
книжки осматривает. Я ему - талер и говорю:
   - Не беспокойтесь, это все такие книги, ученые, медицинские!
   - Помилуйте, что это-с! Эй, сторож, запирай чемодан!
   Я - опять цванцигер.
   Выпустили, наконец - я нанял тройку, едем  бесконечными  полями;  вдруг
зарделось что-то, больше да больше... зарево.
   - Смотри-ка, - говорю я ямщику, - а? несчастье.
   - Ничего-с, - отвечает он, - должно быть, избенка какая или овин  какой
горит; ну, ну, пошевеливай, знай!
   Часа через два с другой стороны красное небо, - я уж  и  не  спрашиваю,
успокоенный тем, что это избенка или овинишко горит.
   ...В Москву я из деревни приехал в  великий  пост;  снег  почти  сошел,
полозья режут по камням, фонари  тускло  отсвечиваются  в  темных  лужах,  и
пристяжная бросает прямо в лицо мороженую грязь огромными  кусками.  А  ведь
престранное дело: в Москве только что весна установится, дней  пять  пройдут
сухих, и вместо  грязи  какие-то  облака  пыли  летят  в  глаза,  першит,  и
полицмейстер, стоя озабоченно на дрожках, показывает  с  неудовольствием  на
пыль - а полицейские суетятся  и  посыпают  каким-то  толченым  кирпичом  от
пыли!"
   Иван Павлович был чрезвычайно рассеян, и его рассеянность была таким же
милым недостатком в нем, как  заикание  у  Е.  К;  иногда  он  немного
сердился, но большей  частью  сам  смеялся  над  оригинальными  ошибками,  в
которые он беспрестанно попадал. Х звала его раз на  вечер,  Галахов
поехал с нами слушать "Линду ди Шамуни", после оперы он заехал к Шевалье  и,
просидев  там  часа  полтора,  поехал  домой,  переоделся  и  отправился   к
Х. В передней горела свеча, валялись какие-то пожитки. Он в залу, -
никого нет; он (108) в гостиную, - там застал он мужа Х(овриной) в  дорожном
платье, только что приехавшего из Пензы. Тот смотрит на него  с  удивлением.
Галахов осведомляется о пути и спокойно садится в креслы. Х  говорит,
что дороги скверны и что он очень устал.
   - А где же Марья Дмитриевна? - спрашивает Галахов.
   - Давно спит.
   - Как спит? Да разве так поздно? -спрашивает он, начиная догадываться.
   - Четыре часа! - отвечает Х.
   - Четыре часа! - повторяет Галахов. -  Извините,  я  только  хотел  вас
поздравить с приездом.
   Другой раз, у "их же, он приехал на званый вечер; все были во фраках, и
дамы одеты. Галахова не звали, или он забыл,  но  он  явился  в  пальто  67;
посидел, взял свечу, закурил сигару, говорил, никак не замечая ни гостей, ни
костюмов. Часа через два он меня опросил:*
   - Ты куда-нибудь едешь?
   - Нет.
   - Да ты во фраке? Я расхохотался.
   - Фу, вздор какой! - пробормотал Галахов, схватил шляпу и уехал.
   Когда моему сыну было лет пять, Галахов привез  ему  на  елку  восковую
куклу, не меньше его самого ростом. Куклу эту Галахов сам усадил за столом и
ждал действия сюрприза. Когда елка была готова  и  двери  отворились,  Саша,
удрученный радостью, медленно двигался, бросая влюбленные взгляды на  фольгу
и свечи, но вдруг он остановился, постоял,  постоял,  покраснел  и  с  ревом
бросился назад.
   - Что с тобой, что с тобой? - спрашивали  мы  все.  Заливаясь  горькими
слезами, он только повторял:
   - Там чужой мальчик, его не надо, его не надо.
   В кукле Галахова он увидел какого-то соперника, alter ego 68  и  сильно
огорчился этим; но сильнее его огорчился сам Галахов; он схватил  несчастную
куклу, уехал домой и долго не любил говорить об этом. (109)
   В  последний  раз  я  встретился  с  ним  осенью  1847  года  в  Ницце.
Итальянское движение закипало тогда, он был увлечен им. Вместе  с  взглядом,
исполненным иронии, он хранил романтические  надежды  и  все  еще  рвался  к
каким-то верованиям. Наши долгие разговоры, наши споры навели меня на  мысль
записывать >их. Одним из наших разговоров  начинается  "С  того  берега".  Я
читал его  начало  Галахову;  он  был  тогда  очень  болен,  видимо  таял  и
приближался к гробу. Незадолго до  своей  смерти  он  прислал  мне  в  Париж
длинное и исполненное интереса письмо. Жаль, что у меня его нет, я напечатал
бы из него отрывки.
   С его могилы - перехожу на другую, больше дорогую и больше свежую.
   II. На могиле друга.

   Он духом чист и благороден был,
   Имел он сердце нежное, как ласка,
   И дружба с ним мне памятна, как сказка.

   ...В 1840 году, бывши проездом в Москве, я в Первый  раз  встретился  с
Грановским. Он тогда только что возвратился из чужих краев  и  приготовлялся
занять свою кафедру истории. Он мне понравился своей благородной, задумчивой
наружностью,  своими  печальными   глазами   с   насупившимися   бровями   и
грустно-добродушной улыбкой; он  носил  тогда  длинные  волосы  и  какого-то
особенного  покроя  синий  берлинский  пальто  с  бархатными  отворотами   и
суконными застежками. Черты, костюм,  темные  волосы  -  все  это  придавало
столько изящества и грации его личности, стоявшей на пределе ушедшей  юности
и богато развертывающейся возмужалости,  что  и  не  увлекающемуся  человеку
нельзя было остаться равнодушным к нему. Я же всегда уважал красоту и считал
ее талантом, силой.
   Мельком видел я его тогда и только увез с собой во Владимир благородный
образ и основанную на нем веру в него  как  в  будущего  близкого  человека.
Предчувствие мое не обмануло меня. Через два года, когда я побывал  (110)  в
Петербурге и, второй раз  сосланный,  возвратился  на  житье  в  Москву,  мы
сблизились тесно и глубоко.
   Грановский был одарен удивительным тактом сердца. У него все  было  так
далеко от неуверенной в себе раздражительности, от  притязаний,  так  чисто,
так открыто, что с ним было необыкновенно легко. Он  не  теснил  дружбой,  а
любил сильно, без ревнивой требовательности и без равнодушного "все  равно".
Я не помню, чтоб Грановский когда-нибудь дотронулся грубо "ли неловко до тех
"волосяных", нежных, бегущих света и шума сторон,  которые  есть  у  всякого
человека, жившего в самом деле. От этого с ним было не  страшно  говорить  о
тех вещах, о которых трудно говорится с самыми близкими  людьми,  к  которым
имеешь полное доверие, но у которых строй некоторых, едва слышных  струн  не
по одному камертону.
   В его любящей,  покойной  и  снисходительной  душе  исчезали  угловатые
распри и смягчался крик себялюбивой обидчивости. Он был  между  нами  звеном
соединения многого я многих и часто примирял в симпатии к себе целые  круги,
враждовавшие между  собой,  и  друзей,  готовых  разойтиться.  Грановский  и
Белинский, вовсе не похожие друг на друга, принадлежали к  самым  светлым  и
замечательным личностям нашего круга.
   К концу тяжелой эпохи, из которой Россия выходит теперь, когда все было
прибито к земле, одна официальная низость громко говорила,  литература  была
приостановлена и вместо науки преподавали  теорию  рабства,  ценсура  качала
головой, читая притчи Христа, и вымарывала басни  Крылова,  -  в  то  время,
встречая Грановского на кафедре, становилось легче  на  душе.  "Не  все  еще
погибло, если он продолжает свою речь", - думал каждый и свободнее дышал.
   А ведь Грановский не был ни боец,  как  Белинский,  ни  диалектик,  как
Бакунин. Его сила была не в резкой полемике, не в смелом отрицании, а именно
в положительно нравственном  влиянии,  в  безусловном  доверии,  которое  он
вселял, в художественности его натуры, покойной ровности его духа, в чистоте
его характера и в постоянном, глубоком протесте против существующего порядка
в России. Не только слова его действовали, но и его молчание: мысль его,  не
имея права высказаться, проступала так ярко в чертах его лица, что ее трудно
было не прочесть, особенно в той  стране,  где  узкое  самовластье  приучило
(111) догадываться и понимать затаенное слово. Грановский  сумел  в  мрачную
годину гонений, от 1848 года до смерти Николая, сохранить не только кафедру,
но и свой независимый образ мыслей, и это потому,  что  в  нем  с  рыцарской
отвагой, с полной преданностью  страстного  убеждения  стройно  сочетавалась
женская нежность, мягкость форм  и  та  примиряющая  стихия,  о  которой  мы
говорили.
   Грановский     напоминает     мне      ряд      задумчиво      покойных
проповедников-революционеров времен Реформации -  не  тех  бурных,  грозных,
которые в "гневе своем чувствуют вполне свою жизнь", как Лютер, а тех ясных,
кротких, которые так же просто надевали венок славы на свою  голову,  как  и
терновый венок. Они невозмущаемо тихи, идут твердым  шагом,  но  не  топают;
людей этих боятся  судьи,  им  с  ними  неловко;  их  примирительная  улыбка
оставляет по себе угрызение совести у палачей.
   Таков  был  сам  Колиньи,  лучшие  из  жирондистов,   и   действительно
Грановский по всему строению своей души, по  ее  романтическому  складу,  по
нелюбви д крайностям скорее был бы гугенот и жирондист, чем  анабаптист  или
монтаньяр.
   Влияние Грановского на университет и  на  все  молодое  поколение  было
огромно и пережило его; длинную, светлую полосу оставил  он  по  себе.  Я  с
особенным умилением смотрю на книги,  посвященные  его  памяти  бывшими  его
студентами, на горячие, восторженные строки об  нем  в  их  предисловиях,  в
журнальных статьях, на это  юношески  прекрасное  желание  новый  труд  свой
примкнуть к дружеской тени, коснуться, начиная речь, до его  гроба,  считать
от .него свою умственную генеалогию.
   Развитие Грановского не было похоже на наше;  воспитанный  в  Орле,  он
попал в Петербургский университет. Получая мало денег от отца, он  с  весьма
молодых лег должен был писать "по подряду" журнальные статьи. Он и друг  его
Е. К, с которым он встретился тогда и остался с тех пор и до кончины  в
самых близких отношениях,  работали  на  Сенковского,  которому  были  нужны
свежие силы и неопытные юноши для того, чтобы претворять добросовестный труд
их в шипучее цимлянское "Библиотеки для чтения".
   Собственно, бурного периода страстей и разгула в  его  жизни  не  было.
После курса  Педагогический  институт  послал  его  в  Германию.  В  Берлине
Грановский встре(112)тился с Станкевичем - это важнейшее  событие  всей  его
юности.
   Кто знал их обоих, тот поймет, как быстро Грановский и Станкевич должны
были ринуться друг к другу. В  них  было  так  много  сходного  в  нраве,  в
направлении,  в  летах...  "  оба  носили  в  груди  своей  роковой  зародыш
преждевременной смерти. Но для кровной связи, для неразрывного родства людей
сходства недостаточно. Та любовь только глубока и прочна, которая восполняет
друг друга, для деятельной  любви  -  различие  нужно  столько  же,  сколько
сходство; без него чувство, вяло, страдательно и обращается в привычку.
   В стремлениях и силе двух юношей было огромное различие.  Станкевич,  с
ранних лет закаленный гегелевской  диалектикой,  имел  резкие  спекулативные
способности, и если он вносил эстетический элемент в свое мышление, то,  без
сомнения, он столько же философии вносил в свою эстетику. Грановский, сильно
сочувствуя тогдашнему научному направлению, не имел ни любви, ни  таланта  к
отвлеченному мышлению. Он очень верно понял свое призвание,  избрав  главным
занятием историю. Из него никогда бы не вышел ни отвлеченный  мыслитель,  ни
замечательный натуралист. Он не выдержал бы ни бесстрастную нелицеприятность
логики, ни бесстрастную объективность природы; отрешаться от всего для мысли
или отрешаться от  себя  для  наблюдения  он  не  мог;  -человеческие  дела,
напротив, страстно занимали его. И разве история - не та же мысль и не та же
природа, выраженные иным  проявлением;  Грановский  думал  историей,  учился
историей и историей впоследствии делал пропаганду. А  Станкевич  привил  ему
поэтически и даром не только воззрение современной науки, но
МЕРТВОМУ ДРУГУ

   То было осенью унылой,
   Средь урн надгробных и камней
   Свежа была твоя могила
   Недавней насыпью своей.
   Дары любви, дары печали -
   Рукой твоих учеников
   На ней рассыпаны лежали
   Венки из листьев и цветов.
   Над ней, суровым дням послушна, -
   Кладбища сторож вековой, -
   Сосна качала равнодушно
   Зелено-грустною главой,
   И речка, берег омывая,
   Волной бесследною вблизи
   Лилась, лилась, не отдыхая,
   Вдоль нескончаемой стези.

   Твоею дружбой не согрета,
   Вдали шла долго жизнь моя,
   И слов последнего привета
   Из уст твоих не слышал я.
   Размолвкой нашей недовольный,
   Ты, может, глубоко скорбел;
   Обиды горькой, но невольной
   Тебе простить я не успел.
   Никто из нас не мог быть злобен,
   Никто, тая строптивый нрав,
   Был повиниться неспособен,
   Но каждый думал, что он прав.
   И ехал я на примиренье,
   Я жаждал искренно сказать
   Тебе сердечное прощенье
   И от тебя его принять№
   Но было поздно.

   В день унылый,
   В глухую осень, одинок
   Стоял я у твоей могилы и
   И все опомниться не мог.
   Я, стало, не увижу друга?
   Твой взор потух, и навсегда?
   Твой голос смолк среди недуга?
   Меня отныне никогда
   Ты в час свиданья не обнимешь?
   Не молвишь в провод ничего?
   Ты сердцем любящим не примешь (118)
   Признаний сердца моего?
   Все кончено, все невозвратно,
   Как правды ужас не таи!
   Шептали что-то непонятно
   Уста холодные мои,
   И дрожь по телу пробегала,
   Мне кто-то говорил укор,
   К груды рыданье подступало,
   Мешался ум, мутился взор,
   И кровь по жилам стыла, стыла№
   Скорей на воздух! дайте свет!
   О! это страшно, страшно было,
   Как сон гнетущий или бред№

   Я пережил, - и вновь блуждает
   Жизнь между дела и утех,
   Нов сердце скорбь не заживает,
   И слезы чуются сквозь смех.
   В наследье мне дала утрата
   Портрет с умершего чела,
   Гляжу - и будто образ брата
   У сердца смерть не отняла.
   И вдруг мечта на ум приходит,
   Что это только мирный сон;
   Он это спит, улыбка бродит,
   И завтра вновь проснется он;
   Раздастся голос благородный,
   И юношам в заветный дар
   Он принесет и дух свободный,
   И мысли свет, и сердца жар№
   Но снова в памяти унылой
   Ряд урн надгробных и камней
   И насыпь свежая могилы
   В цветах и листьях, и над ней,
   Дыханью осени послушна, -
   Кладбища сторож вековой, -
   Сосна качает равнодушно
   Зелено-грустною главой,
   И волны, берег омывая,
   Бегут, спешат, не отдыхая.

   Грановский  не  был  гоним.  Перед  его   взглядом   печального   укора
остановилась николаевская  опричина.  Он  умер,  окруженный  любовью  нового
поколения, сочувствием всей образованной России, признанием своих врагов. Но
тем не меньше я удерживаю мое выражение:  да,  он  много  страдал.  Не  одни
железные цепи перетирают жизнь; .Чаадаев в единственном письме,  которое  он
мне писал за границу (20 июля 1851), говорит о том, что он гибнет, слабеет и
быстрыми шагами приближается  к  концу  -  "не  от  того  угнетения,  против
которого восстают  люди,  (119)  а  того,  которое  они  сносят  с  каким-то
трогательным умилением и которое по этому самому пагубнее первого".
   Передо мною лежат три-четыре письма, которые я получил от Грановского в
последние годы; какая разъедающая, мертвящая грусть в каждой строке!
   "Положение наше, - пишет он в 1850 году, - становится нестерпимее  день
от дня. Всякое движение на Западе  отзывается  у  нас  стеснительной  мерой.
Доносы идут тысячами. Обо мне в  течение  трех  месяцев  два  раза  собирали
справки. Но что значит личная опасность в сравнении  с  общим  страда