му искусству. Доктор выпросил ему позволение  ходить  на
лекции медико-хирургической академии; молодой человек был  с  способностями,
выучился по-латыни,  по-немецки  и  лечил  кой-как.  Лет  двадцати  пяти  он
влюбился в дочь какого-то офицера, скрыл от нее свое состояние и женился  на
ней. Долго обман не мог продолжаться, жена  с  ужасом  узнала  после  смерти
барина, что они крепостные. Сенатор, новый владелец  его,  нисколько  их  не
теснил,  он  даже  любил  молодого  Толочанова,  но  ссора   его   с   женой
продолжалась; она не могла ему  про(60)стить  обмана  и  бежала  от  него  с
другим. Толочанов, должно быть, олень любил ее; он с этого  времени  впал  в
задумчивость, близкую к помешательству, прогуливал ночи  и,  не  имея  своих
средств, тратил господские  деньги;  когда  он  увидел,  что  нельзя  свести
концов, он 31 декабря 1821 года отравился.
   Сенатора не было дома; Толочанов взошел при мне к моему отцу  и  сказал
ему, что он пришел с ним проститься  и  просит  его  сказать  Сенатору,  что
деньги, которых недостает, истратил он.
   - Ты пьян, - сказал ему мой отец, - поди и выспись.
   - Я скоро пойду спать надолго, - сказал лекарь, -  и  прошу  только  не
поминать меня злом.
   Спокойный  вид  Толочанова  испугал  моего  отца,  и  он,   пристальнее
посмотрев на него, спросил:
   - Что с тобою, ты бредишь?
   - Ничего-с, я .только принял рюмку мышьяку.
   Послали за доктором, за полицией,  дали  ему  рвотное,  дали  молоко...
когда его начало тошнить, он удерживался и говорил:
   - Сиди, сиди там, я не с тем тебя проглотил. Я слышал потом,  когда  яд
стал сильнее действовать, его стон и страдальческий голос, повторявший:
   - Жжет, жжет! огонь!
   Кто-то посоветовал ему послать за священником, он не  хотел  и  говорил
Кало, что жизни за гробом быть не может, что он  настолько  знает  анатомию.
Часу в двенадцатом вечера он спросил штаб-лекаря  по-немецки,  который  час,
потом, сказавши: "Вот и Новый год, поздравляю вас", - умер.
   Утром я бросился в небольшой  флигель,  служивший  баней,  туда  снесли
Толочанова; тело лежало на столе в том виде, как  он  умер:  во  фраке,  без
галстука, с  раскрытой  грудью;  черты  его  были  страшно  искажены  и  уже
почернели. Это  было  первое  мертвое  тело,  которое  я  видел;  близкий  к
обмороку, я вышел вон. И игрушки, и картинки, подаренные мне на  Новый  год,
не тешили меня; почернелый Толочанов носился перед глазами, и я  слышал  его
"жжет- огонь!"
   В заключение этого печального предмета скажу только одно  -г-  на  меня
передняя не сделала никакого действительно дурного влияния. Напротив, она  с
ранних (61) лет развила во мне непреодолимую ненависть ко всякому рабству  и
ко всякому произволу. Бывало, когда я еще был  ребенком,  Вера  Артамоновна,
желая меня сильно обидеть за какую-нибудь шалость,  говаривала  мне:  "Дайте
срок, - вырастете, такой же барин  будете,  как  другие".  Меня  это  ужасно
оскорбляло. Старушка может быть довольнатаким, как другие по крайней мере, я
не сделался.
   Сверх передней и девичьей, было у меня еще одно  рассеяние,  и  тут  по
крайней мере не было мне помехи. Я любил чтение столько же, сколько не любил
учиться. Страсть  к  бессистемному  чтению  была  вообще  одним  из  главных
препятствий серьезному учению. Я, например, прежде и после  терпеть  не  мог
теоретического изучения языков, но очень скоро выучивайся кой-как понимать и
болтать с грехом пополам, и на этом останавливался, потому  что  этого  было
достаточно для моего чтения.
   У отца моего вместе  с  Сенатором  была  довольно  большая  библиотека,
составленная из французских книг прошлого столетия. Книги валялись грудами в
сырой, нежилой комнате нижнего этажа в доме Сенатора. Ключ был у  Кало,  мне
было позволено рыться в этих литературных закромах, сколько  я  хотел,  и  я
читал себе да читал. Отец мой видел в этом двойную пользу: во-первых, что  я
скорее выучусь по-французски, а сверх того, что я занят, то есть сижу смирно
и притом у себя в комнате. К тому же я не все книги  показывал  или  клал  у
себя на Столе, - иные прятались в шифоньер.
   Что же я читал? Само собою разумеется, романы и комедии. Я прочел томов
пятьдесят французского "Репертуара" и русского "Феатра", в каждой части было
по три, по четыре пьесы. Сверх  французских  романов,  у  моей  матери  были
романы Лафонтена, комедии Коцебу, - я их читал раза по два. Не могу сказать,
чтоб романы имели на меня большое влияние; я бросался  с  жадностью  на  все
двусмысленные или. несколько растрепанные сцены, как все мальчики, но они не
занимали меня особенно. Гораздо сильнейшее  влияние  имела  на  меня  пьеса,
которую я любил без ума,  перечитывал  двадцать  раз,  и  притом  в  русском
переводе "Феатра",- "Свадьба Фигаро". Я был влюблен в Херубима и в  графиню,
и, сверх того, я сам был Херубим; у меня замирало сердце при чтении,  и,  не
давая себе никакого (62) отчета, я чувствовал какое-то новое  ощущение.  Как
упоительна казалась мне сцена,  где  пажа  одевают  в  женское  платье,  мне
страшив хотелось спрятать на груди чью-нибудь ленту и тайком целовать ее. На
деле я был далек от всякого женского общества в эти лета.
   Помню только, как изредка по воскресеньям к нам приезжали  из  пансиона
две дочери Б.  Меньшая,  лет  шестнадцати,  была  поразительной  красоты.  Я
терялся, когда она входила в комнату, не смел никогда  обращаться  к  ней  с
речью, а украдкой смотрел в ее прекрасные темные глаза, на ее темные  кудри.
Никогда никому не заикался я об этом, и  первое  дыхание  любви  прошло,  не
сведанное никем, ни даже ею.
   Годы спустя, когда я встречался  с  нею,  сильно  билось  сердце,  и  я
вспоминал, как я двенадцати лет от роду молился ее красоте.
   Я забыл сказать, что  "Вертер"  меня  занимал  почти  столько  же,  как
"Свадьба Фигаро"; половины романа я не понимал и пропускал, торопясь  скорее
до страшной развязки, тут я плакал, как сумасшедший. В  1839  году  "Вертер"
попался мне случайно под руки, это было в Владимире; я рассказал моей  жене,
как я мальчиком плакал, и стал ей читать последние письма... и  когда  дошел
до того же места, слезы полились из глаз, и я должен был остановиться.
   Лет до четырнадцати я не могу сказать, чтоб мой  отец  особенно  теснил
меня, но просто вся атмосфера нашего дома была тяжела для  живого  мальчика.
Строптивая и ненужная заботливость о физическом  здоровье,  рядом  с  полным
равнодушием к нравственному, страшно надоедала. Предостережения от простуды,
от вредной пищи, хлопоты при малейшем насморке, кашле. Зимой  я  по  неделям
сидел дома, а когда позволялось проехаться, то в теплых  сапогах,  шарфах  н
прочее. Дома был постоянно нестерпимый жар от печей,  все  это  должно  было
сделать из меня хилого и изнеженного ребенка, если б я не наследовал от моей
матери непреодолимого здоровья. Она, с своей стороны, вовсе не  делила  этих
предрассудков и на своей половине позволяла мне все to, что  запрещалось  на
половине моего отца. (63)
   Ученье шло плохо, без соревнования,  без  поощрений  и  одобрений;  без
системы и без надзору, я занимался спустя рукава и  думал  памятью  и  живым
соображением заменить труд. Разумеется, что и за учителями не было  никакого
присмотра; однажды условившись в цене, - лишь бы они приходили "в свое время
и сидели свой час, - они могли продолжать годы, не отдавай никакого отчета в
том, что делали.
   Одним  из  самых  странных  эпизодов  моего  тогдашнего   учения   было
приглашение французского актера Далеса давать мне уроки декламации.
   - Нынче на это не обращают внимания, - говорил мне мой отец,  -  а  вот
брат Александр - он шесть месяцев сряду всякий  вечер  читал  с  Офреном  le
recit de Theramene 37 все не мог дойти до того совершенства, которого  хотел
Офрен.
   Затем принялся я за декламацию.
   - А что, monsieur Dales 38, - спросил его раз мой отец, - вы можете,  я
полагаю, давать уроки танцевания?
   Далее, толстый старик за шестьдесят лет, с чувством глубокого  сознания
своих достоинств, но и с не меньше глубоким чувством скромности отвечал, что
"он не может судить о своих талантах, но что часто давал советы  в  балетных
танцах au Grand Opera!"
   - Я так и думал, - заметил ему мой  отец,  поднося  ему  свою  открытую
табакерку, чего с русским или немецким учителем он никогда бы не сделал. - Я
немного бы потанцевать.
   - Monsieur le comte peut disposer de  moi  40.  И  мой  отец,  безмерно
любивший Париж, начал вспоминать о фойе Оперы в 1810, о  молодости  Жорж,  о
преклонных летах Марс и расспрашивал о кафе и театрах.
   Теперь вообразите себе мою небольшую комнатку, печальный зимний  вечер,
окны замерзли, и с них течет вода по веревочке, две сальные свечи на столе и
наш tete-a-tete 41. Далее на сцене еще говорил довольно естественно,  но  за
уроком считал своей обязанностью наибо(64)лее удаляться от  натуры  в  своей
декламации. Он читал Расина как-то нараспев  и  делал  тот  пробор,  который
англичане носят на затылке, на цезуре каждого  стиха,  так  что  он  выходил
похожим на надломленную трость. При этом он делал рукой  движение  человека,
попавшего в воду и не  умеющего  плавать.  Каждый  стих  он  заставлял  меня
повторять несколько раз и все качал головой.
   - Не то, совсем не то! Attention! "Je crains Dieu, cher  Abner,  -  тут
пробор, - он закрывал глаза, слегка качал головой и, нежно отталкивая  рукой
волны, прибавлял:- et nai point dautre crainte" 42.
   Затем старичок, "ничего не боявшийся, кроме  бога",  смотрел  на  часы,
свертывал роман и брал стул: это была моя дама.
   После этого нечему дивиться, что я никогда не танцевал.
   Уроки эти продолжались недолго и прекратились очень  трагически  недели
через две.
   Я был с Сенатором в французском театре: проиграла увертюра и раз, и два
- занавесь не подымалась; передние ряды, желая показать, что они знают  свой
Париж, начали шуметь, как там шумят  задние.  На  авансцену  вышел  какой-то
режиссер, поклонился направо, поклонился налево, поклонился прямо и сказал:
   -  Мы  просим  всего  снисхождения  публики;  нас   постигло   страшное
несчастие, наш товарищ Далее, - и у режиссера действительно голос перервался
слезами, - найден у себя в комнате мертвым от угара.
   Таким-то сильным средством избавил  меня  русский  чад  от  декламации,
монологов и монотанцев с моей дамой о четырех  точеных  ножках  из  красного
дерева.
   Лет двенадцати я был переведен с женских рук  на  мужские.  Около  того
времени мой отец сделал два неудачных опыта приставить за мной немца.
   Немец при детях - и не гувернер  и  не  дядька,  это  совсем  особенная
профессия. Он не учит детей и не одевает, а смотрит, чтоб они учились и были
одеты, печется о их здоровье, ходит с ними гулять и говорит тот вздор,  (65)
который хочет, не иначе, как по-немецки. Если есть в  доме  гувернер,  немец
ему покоряется; если есть дядька, он покоряется немцу. Учители,  ходящие  по
билетам, опаздывающие по непредвидимым причинам и уходящие слишком  рано  по
обстоятельствам, не зависящим от их воли, строят немцу куры, и он  при  всей
безграмотности начинает себя считать ученым. Гувернанты употребляют немца на
покупки, на всевозможные комиссии, но позволяют ухаживать за собой только  в
случае сильных физических недостатков и при совершенном  отсутствии,  других
поклонников. Лет четырнадцати воспитанники ходят тайком от родителей к немцу
в комнату курить табак, он это терпит, потому  что  ему  необходимы  сильные
вспомогательные средства, чтоб оставаться в  доме.  В  самом  деле,  большей
частию в это время немца при детях благодарят, дарят ему. часы  и  отсылают;
если, он устал бродить с детьми по улицам и получать выговоры за  насморк  и
пятны на платьях, то немец  при  детях  становится  просто  немцем,  заводит
небольшую лавочку, продает прежним питомцам мундштуки из янтаря,  одеколонь,
сигарки и делает другого рода тайные услуги им 43.
   Первый немец, приставленный за мною, был родом из  Шлезии  и  назывался
Иокиш; по-моему, этой фамилии было за глаза довольно,  чтоб  его  не  брать.
Высокий плешивый мужчина,  он  отличался  чрезвычайной  нечистоплотностью  и
хвастался своим знанием агрономии; я думаю, что отец мой именно поэтому  его
и взял. Я е отвращением смотрел  на  шленского  великана  и  только  на  том
мирился с ним, что  он  мне  рассказывал,  гуляя  по  Девичьему  полю  и  на
Пресненских прудах, сальные  анекдоты,  которые  я  передавал  передней.  Он
прожил не больше года, напакостил что-то в деревне, садовник хотел его убить
косой, отец мой велел ему убираться.
   На его место поступил брауншвейг-вольфенбюттельский  солдат  (вероятно,
беглый) Федор Карлович, отличавшийся каллиграфией и непомерным тупоумием. Он
уже был прежде в двух домах при  детях  и  имел  некоторый  навык,  то  есть
придавал себе вид гувернера, к тому (66)  же  он  говорил  по-французски  на
"ши", с обратным ударением 44.
   Я не имел к нему никакого уважения и отравлял  все  минуты  его  жизни,
особенно с тех пор, как я убедился, что, несмотря на все мои усилия,  он  не
может понять двух вещей:  десятичных  дробей  и  тройного  правила.  В  душе
мальчиков вообще много  беспощадного  и  даже  жестокого;  я  с  свирепостию
преследовал бедного воль-фенбюттельского егеря пропорциями; меня это до того
занимало, что  я,  мало  вступавший  в  подобные  разговоры  с  моим  отцом,
торжественно сообщил ему о глупости Федора Карловича.
   К тому же Федор Карлович мне похвастался, что у него есть  новый  фрак,
синий,  с  золотыми  пуговицами,   и   действительно   я   его   видел   раз
отправляющегося на какую-то свадьбу во фраке, который ему был  широк,  но  с
золотыми пуговицами. Мальчик, приставленный за ним, донес мне, что фрак этот
он брал у своего знакомого сидельца в косметическом магазейне. Без малейшего
сожаления пристал я к бедняку - где синий фрак, да и только?
   - У вас в доме  много  моли,  я  его  отдал  к  знакомому  портному  на
сохранение.
   - Где живет этот портной?
   - Вам на что?
   - Отчего же не сказать?
   - Не надобно не в свои дела мешаться.
   - Ну, пусть так, а через неделю мои именины, - утешьте -меня,  возьмите
синий фрак у портного на этот день.
   - Нет, не возьму, вы не заслуживаете, потому что вы "импертинент" 45.
   И я грозил ему пальцем.
   Надобно же было для последнего удара Федору Карловичу, чтоб он раз  при
Бушо, французском учителе, похвастался тем, что он был рекрутом под Ватерлоо
и что немцы дали страшную таску французам. Бушо только посмотрел на  него  и
так страшно понюхал табаку, что победитель Наполеона несколько  сконфузился.
Бушо ушел, сердито опираясь на свою сучковатую  палку,  и  (67)  никогда  не
называл его иначе, как le soldat de Vilain-ton. Я тогда  еще  не  знал,  что
каламбур этот принадлежит Беранже, и не мог нарадоваться на выдумку Бушо.
   Наконец, товарищ Блюхера рассорился с моим отцом  и  оставил  наш  дом;
после этого отец не теснил меня больше немцами.
   При брауншвейг-вольфенбюттельском воине я иногда похаживал  к  каким-то
мальчикам, при которых жил  его  приятель  тоже  в  должности  "немца"  и  с
которыми мы  делали  дальние  прогулки;  после  него  я  снова  оставался  в
совершенном одиночестве - скучал, рвался из него и  не  находил  выхода.  Не
имея возможности  пересилить  волю  отца,  я,  может,  сломился  бы  в  этом
существовании, если б вскоре новая умственная деятельность и две встречи,  о
которых скажу в следующей главе, не спасли меня. Я уверен, что моему отцу ни
разу не приходило в голову, какую жизнь он заставляет меня вести,  иначе  ом
не отказывал  бы  мне  в  самых  невинных  желаниях,  в  самых  естественных
просьбах!
   Изредка отпускал он меня с Сенатором в французский театр, это было  для
меня  высшее  наслаждение;  я  страстно  любил  представления,  но   и   это
удовольствие  приносило  мне  столько  же  горя,  сколько  радости.  Сенатор
приезжал со мною в полпиесы и, вечно куда-нибудь званный, увозил меня прежде
конца. Театр был у Арбатских ворот, в  доме  Апраксина,  мы  жили  в  Старой
Конюшенной, то есть очень близко, но отец мой строго  запретил  возвращаться
без Сенатора.
   Мне было около пятнадцати лет,  когда  мой  отец  пригласил  священника
давать мне уроки богословия, насколько  это  было  нужно  для  вступления  в
университет. Катехизис попался мне в руки после Вольтера. Нигде  религия  не
играет такой  скромной  роли  в  деле  воспитания,  как  в  России,  и  это,
разумеется, величайшее счастие. Священнику  за  уроки  закона  божия  платят
всегда полцены, и даже это так, что тот же священник, если дает  тоже  уроки
латинского языка, то он за них берет дороже, чем за катехизис.
   Мой отец считал религию в  числе  необходимых  вещей  благовоспитанного
человека;  он  говорил,  что  надобно  верить  в   священное   писание   без
рассуждений, потому что умом  тут  ничего  не  возьмешь,  и  все  мудрования
затемняют только предмет; что надобно исполнять (68) обряды той  религии,  в
которой родился, не вдаваясь, впрочем, в излишнюю набожность,  которая  идет
старым женщинам, а мужчинам неприлична. Верил ли  он  сам?  Я  полагаю,  что
немного верил, по привычке, из приличия и на всякий случай. Впрочем, он  сам
не  исполнял  никаких  церковных   постановлений,   защищаясь   расстроенным
здоровьем. Он почти никогда не принимал священника или  просил  его  петь  в
пустой зале, куда высылал ему синенькую бумажку. Зимою он извинялся тем, что
священник и дьякон вносят такое количество стужи с собой, что он всякий  раз
простужается. В деревне он ходил в церковь и  принимал  священника,  но  это
больше из светско-правительственных целей, нежели из богобоязненных.
   Мать моя была лютеранка и, стало быть, степенью религиознее; она всякий
месяц раз или два ездила в воскресенье в свою церковь, или, как Бакай упорно
называл, "в свою кирху", и я от нечего делать ездил с ней. Там я выучился до
артистической степени передразнивать  немецких  пасторов,  их  декламацию  и
пустословие, - талант, который я сохранил до совершеннолетия.
   Каждый год отец мой приказывал мне говеть.  Я  побаивался  исповеди,  и
вообще церковная mise en scene 46 поражала меня и пугала; с истинным страхом
подходил я к причастию; но религиозным чувством я этого не назову,  это  был
тот страх, который наводит все непонятное, таинственное, особенно когда  ему
придают серьезную торжественность;  так  действует  ворожба,  заговаривание.
Разговевшись после заутрени на святой неделе и объевшись красных яиц,  пасхи
и кулича, я целый год больше не думал о религии.
   Но евангелие я читал много и с любовью, по-славянски  и  в  лютеровском
переводе. Я читал без всякого руководства, не  все  понимал,  но  чувствовал
искреннее и глубокое уважение к читаемому. В первой молодости моей  я  часто
увлекался вольтерианизмом, любил  иронию  и  насмешку,  но  не  помню,  чтоб
когда-нибудь я  взял  в  руки  -евангелие  с  холодным  чувством,  это  меня
проводило  через  всю  жизнь;  во  все  возрасты,  при  разных  событиях   я
возвращался к чтению евангелия, и всякий раз его содержание низводило мир  и
кротость на душу. (69)
   Когда священник начал мне давать уроки, он был удивлен не только  общим
знанием евангелия, но тем, что я приводил тексты буквально. "Но господь бог,
- говорил с5н, - раскрыв ум, не раскрыл еще сердца". И мой  теолог,  пожимая
плечами, удивлялся моей "двойственности", однако же был доволен мною, думая,
что у Терновского сумею держать ответ.
   Вскоре религия другого рода овладела моей душой.

ГЛАВА III

   Смерть Александра  I  и  14  декабря.  -  Нравственное  пробуждение.  -
Террорист Буша. - Корчевская кузина.

   Одним  зимним  утром,  как-то  не  в  свое  время,   приехал   Сенатор;
озабоченный, он скорыми шагами прошел в кабинет моего отца  и  запер  дверь,
показавши мне рукой, чтоб я остался в зале.
   По счастию, мне недолго пришлось  ломать  голову,  догадыва