bituse
удерживала их на некотором расстоянии; французская дерзость не имеет  ничего
общего с немецкой грубостью.  Отсутствие  общепринятой  светскости,  тяжелый
школьный доктринаризм, излишняя фамильярность, излишнее  простодушие  немцев
затрудняли с  ними  сношения  не  привыкших  людей.  Они  и  сами  не  очень
сближались, считая себя, с одной стороны, гораздо выше  прочих  по  научному
развитию... и, с дру(136)гой - чувствуя перед другими неприятную  неловкость
провинциала в столичном салоне и чиновника в аристократическом кругу.
   Внутри немецкая эмиграция представляла такую же рассыпчатость, как и ее
родина. Общего плана у немцев не было, единство их  поддерживалось  взаимной
ненавистью и злым преследованием друг друга. Лучшие из немецких  изгнанников
чувствовали это. Люди энергические, люди чистые, люди умные - как  К.  Шурц,
как А. Виллих, как Рейхенбах, уезжали  в  Америку.  Люди  кроткие  по  нраву
прятались за делами, за лондонской далью,  -  как  Фрейлиграт.  Остальные  -
исключая двух-трех вожаков, раздирали  друг  друга  на  части  с  неутомимым
остервенением, не щадя ни семейных тайн, ни самых уголовных обвинений.
   Вскоре после моего приезда в Лондон поехал я в Брейтон к Арнольду Руге.
Руге был коротко знаком московскому университетскому кругу сороковых годов -
он издавал знаменитые "Hallische Jahrbiicher", мы в них черпали  философский
радикализм. Встретился я с  ним  в  1849  в  Париже  -  на  неостывшей  еще,
вулканической почве. В те времена было не до изучения личностей. Он приезжал
одним из поверенных  баденского  инсуррекционного  169  правительства  звать
Мерославского, не умевшего по-немецки начальствовать армией фрейшерлеров 170
и переговаривать с  французским  правительством,  которое  вовсе  не  хотело
признавать революционный Баден. С ним был К. Блинд. После 13 июня ему и  мне
пришлось бежать из Франции.  К.  Блинд  опоздал  несколькими  часами  и  был
посажен в Консьержри. С тех пор я не видал Руге до осени 1852.
   В Брейтоне я нашел его брюзгливым стариком, озлобленным  и  злоречивым.
Оставленный прежними друзьями, забытый в Германии, без влияния на дела  -  и
перессорившийся с эмиграцией - Руге был поглощен сплетнями и  пересудами.  В
постоянной связи с ним были два-три  бездарнейших  газетных  корреспондента,
грошовых фельетониста, этих мелких мародеров гласности, которых  никогда  не
видать во время сражения и  всегда  после,  майских  жуков  политического  и
литературного мира, ка(137)ждый вечер с наслаждением и усердием копающихся в
выброшенных остатках дня. С ними Руге составлял статейки,  подзадоривал  их,
давал им материал и сплетничал на несколько журналов в Германии и Америке.
   Я обедал у него и провел весь вечер. В  продолжение  всего  времени  он
жаловался на эмигрантов и сплетничал на них.
   - Вы не слыхали, - говорил он, - как идут дела нашего сорокапятилетнего
Вертера с баронессой? Говорят, что, открываясь ей в любви, хотел  ее  увлечь
химической перспективой гениального  ребенка,  который  должен  родиться  от
аристократии и коммуниста? Барон,  не  охотник  до  физиологических  опытов,
говорят, прогнал его в три шеи. Правда это?
   - Как же вы можете верить таким нелепостям?
   - Да я и в самом деле не очень верю. Живу здесь в  захолустье  и  слышу
только о том, что делается в Лондоне, -  от  немцев,  все  они,  а  особенно
эмигранты - врут бог знает что, все между собой в ссоре,  клевещут  друг  на
друга. Я думаю, это К распустил такой слух в знак  благодарности  за
то, что баронесса  его  выкупила  из  тюрьмы.  Ведь  он  бы  и  сам  за  ней
поволочился, да воли-то нет. Жена не дает ему баловаться. "Ты, говорит, меня
от первого мужа отбил - так уже теперь довольно..."
   Вот образчик философской беседы Арнольда  Руге.  Один  раз  он  изменил
своему диапазону и стал с дружеским участием  говорить  о  Бакунине,  но  на
полдороге спохватился и добавил:
   - А, впрочем, в последнее время он  как-то  стал  опускаться  -  бредил
каким-то революционным царизмом, панславизмом.
   Я уехал от него с тяжелым сердцем и с  твердым  намерением  никогда  не
возвращаться.
   Через год он читал в Лондоне несколько лекций о философском движении  в
Германии. Лекции были плохи, берлински-английский акцент  неприятно  поражал
ухо, к тому же он все греческие  и  римские  имена  произносил  на  немецкий
манер, так что англичане не могли догадаться, кто эти Иофис 171, Юно  172...
На вторую лекцию (138) пришли десять человек, на третью - человек пять -  да
я с Ворцелем. Руге, проходя по пустой зале мимо нас, сильно сжал мне руку  и
прибавил:
   - Польша и Россия пришли - а Италии нет, этого я ни Маццини,  ни  Саффи
не забуду при новом восстании народов.
   Когда он ушел, разгневанный и грозящий, я  посмотрел  на  сардоническую
улыбку Ворцеля и сказал ему:
   - Россия зовет Польшу к себе отобедать.
   - Cen est fait de lItalie 173, - заметил Ворцель, качая головой,  и  мы
пошли.
   Кинкель был один из замечательнейших  немецких  эмигрантов  в  Лондоне.
Человек безукоризненного поведения, работавший в поте лица своего, что,  как
ни странно может это показаться, почти вовсе не  встречалось  в  эмиграциях,
Кинкель был заклятый враг Руге, почему? Это так же трудно объяснить, как то,
что проповедник атеизма Руге был другом неокатолика Ронге.  Готфрид  Кинкель
был один из глав сорока сороков лондонских немецких расколов.
   Глядя на него, я всегда дивился, как величественная, зевсовская  голова
попала на плечи немецкого профессора и как немецкий профессор попал  сначала
на поле сражения, потом, раненый, в прусскую тюрьму; а может, мудренее всего
этого то, что все это плюс Лондон его нисколько не  изменили  и  он  остался
немецким  профессором.  Высокий  ростом,  с  седыми  волосами  и  бородой  с
проседью, он сам по себе имел величавый и внушающий уважение вид - но  он  к
нему прибавлял какое-то официальное помазание, Salbung 174, что-то судейское
и архиерейское, торжественное, натянутое  и  скромно-самодовольное.  Оттенок
этот в разных вариациях встречается у модных  пасторов,  у  дамских  врачей,
особенно у магнетизеров, адвокатов, специально защищающих нравственность,  у
главных waiteroв 175 аристократических отелей в Англии. Кинкель в  молодости
много занимался богословием; освободившись от него, он остался священником в
приемах. Это  не  удивительно:  сам  Ламенне,  подрубая  так  глубоко  корни
католицизма, сохранил до старости вид аббата. (139)
   Обдуманная и плавная речь Кинкеля, правильная и избегающая крайностей -
шла какой-то назидательной беседой; он с изученным снисхождением  выслушивал
другого и с искренним удовольствием - самого себя.
   Он был профессором в Сомерсет-Гаузе и в нескольких  высших  заведениях,
читал публичные лекции об эстетике в Лондоне и Манчестере  -  этого  ему  не
могли простить голодно- и праздношатающиеся в Лондоне освободители  тридцати
четырех немецких отечеств. Кинкель был постоянно обругиваем  в  американских
газетах, сделавшихся главным стоком немецких сплетен, и на  тощих  митингах,
ежегодно   даваемых   в   память   Роберта   Блума,    первого    баденского
Schilderhebunga, первого австрийского Schwert-fahrta 176 и проч. Ругали  его
все его соотечественники, не имевшие никогда уроков, всегда  просящие  денег
взаймы, никогда не отдающие занятого и постоянно готовые выдать человека  за
шпиона и вора - в случае отказа. Кинкель не отвечал... Писаки лаяли, лаяли и
стали, по-крыловски, отставать; только еще изредка какая-нибудь нечесаная  и
шершавая шавка выбежит из нижнего этажа германской демократии куда-нибудь  в
фельетон никем не читаемого журнала - и зальется злейшим лаем, который так и
напомнит  счастливые  времена  братских  восстаний  в   разных   Тюбингенах,
Дармштадтах и Брауншвейг-Волфенбюттелях.
   В доме Кинкеля, на его лекциях, в его разговоре все было хорошо и  умно
- но недоставало какого-то масла в колесах, и оттого все вертелось туго, без
скрипа - но тяжело. Он говорил всегда интересные вещи; жена  его,  известная
пьянистка, играла прекрасные вещи  -  а  скука  была  смертная.  Одни  дети,
прыгая, вносили какой-то больше светлый элемент; их светленькие  глазенки  и
звонкие голоса обещали меньше достоинства, но... больше масла в колеса.
   "Ich bin ein Mensch der Moglichkeit" 177, - говорил мне Кинкель не раз,
чтоб характеризовать свое положение между крайними партиями; он думает,  что
он возможен как будущий министр в будущей Германии - я не думаю этого,  зато
Иоганна, его супруга, не сомневается. (140)
   Кстати, слово об их отношениях. Кинкель постоянно  хранил  достоинство,
она постоянно удивлялась ему. Между  собой  они  об  самых  будничных  вещах
говорят слогом благонравных комедий (светский haute comedie 178 в Германии!)
и нравственных романов.
   - Beste Johanna, - говорит он звучно и не торопясь,  -  du  bist,  mein
Engel, so gut - schenkemirnoch eine Tasse von dem vortrefflichen  Thee,  den
du so gut machst ein!
   - Es ist zu himmlisch, liebster Gottfried, dass er dir geschmeckt  hat.
Tuhe, mein bester, fur mich - einige Tropfen Schmand hinein! 179
   И он каплет сливки - глядя на нее с умилением - и она глядит на него  с
благодарностью.
   Jоhanna ожесточенно преследовала своего мужа беспрерывными, неумолимыми
попечениями о нем, давала ему револьвер во время тумана в  .каком-то  особом
поясе, умоляла беречь себя от ветра, от злых людей, от вредных кушаний и  in
petto от женских глаз - вреднее всех ветров  и  пате  de  foie  gras  180...
Словом, она  отравляла  его  жизнь  острой  ревностью  и  неумолимой,  вечно
возбужденной любовью. В замену - она поддерживала его в мысли, что он гений,
по крайней мере не хуже Лессинга,  что  Германии  в  нем  готовится  будущий
Штейн; Кинкель знал, что это  правда,  и  кротко  останавливал  Иоганну  при
посторонних, когда похвалы хватали слишком через край.
   - Иоганна - слышали ли вы об Гейне? -  спрашивает  ее  раз  расстроенно
взбежавшая Шарлотта.
   - Нет, - отвечает Иоганна.
   - Умер... вчера в ночь...
   - В самом деле?
   - Zu wahr! 181
   - Ах, как я рада - я все боялась, что  он  напишет  какую-нибудь  едкую
эпиграмму на Готфрида - у него был такой ядовитый язык. Вы меня так удивили,
- (141) прибавила она, спохватившись, - какая потеря для Германии 182.

   ::::::::::::::::::::::::::

   ...отвращения, является горькое чувство зависти.
   Источник  этих  ненавистей  долею   лежит   в   сознании   политической
второстепенности германского отечества и в притязании  играть  первую  роль.
Смешно национальное фанфаронство и у французов, но все же они могут сказать,
что "некоторым образом за человечество кровь проливали"... в  то  время  как
ученые германцы проливали одни чернилы.  Притязание  на  -какое-то  огромное
национальное значение, идущее рядом  с  доктринерским  космополитизмом,  тем
смешнее, что оно не  предъявляет  другого  права  -  кроме  неуверенности  в
уважении других, в желании sich geltend machen 183.
   - За что нас поляки не любят? - говорил серьезно в обществе  гелертеров
один немец.
   Тут случился журналист, умный человек, давно поселившийся в Англии.
   - Ну, это еще не так мудрено понять, - отвечал он, - вы лучше  скажите,
кто нас любит? или за что нас все ненавидят?
   - Как все ненавидят? - спросил удивленный профессор.
   - По крайней мере все пограничные: итальянцы, датчане, шведы,  русские,
славяне...
   - Позвольте, Herr Doctor, есть же исключения, - возразил  обеспокоенный
и несколько сконфуженный гелертер.
   - Без малейшего сомнения - и какое исключение:
   Франция и Англия.
   Ученый начал расцветать.
   - И знаете отчего? - Франция нас не боится, а Англия презирает...
   Положение немца действительно печальное - но печаль его  не  интересна.
Все знают, что они справиться могут - с внутренним и внешним врагом, - но не
умеют. Отчего, например, единоплеменные ей народы, (142) Англия,  Голландия,
Швеция, свободны, а немцы нет. Неспособность тоже обязывает - как дворянство
- кой к чему и всего больше к скромности. Немцы чувствуют это и прибегают  к
отчаянным средствам, чтоб иметь верх, выдают  Англию  и  Северо-Американские
Штаты за представителей германизма в сфере государственной Praxis 184. Руге,
разгневавшись на Эдгара Бауэра за его пустую брошюру о России - кажется, под
заглавием "Kirche und Staat" 185 - и подозревая, что  я  Э.  Бауэра  ввел  в
искушение, писал  мне  (  а  потом  то  же  самое  напечатал  в  "Жероейоком
альманахе"), что Россия один грубый материал, дикий и неустроенный, которого
сила, слава и красота только оттого и происходят, что  германский  гений  ей
придал свой образ и подобие.
   Каждый русский, являющийся на сцену, встречает то озлобленное удивление
немцев, которое не так давно  находили  от  них  же  наши  ученые,  желавшие
сделаться профессорами русских университетов и  русской  академии.  Выписным
"коллегам" казалось это  какой-то  дерзостью,  неблагодарностью  и  захватом
чужого места.
   Маркс, очень хорошо знавший  Бакунина,  который  чуть  не  сложил  свою
голову за немцев под топором  саксонского  палача,  выдал  его  за  русского
шпиона. Он рассказал в своей газете целую историю, как Ж.  Санд  слышала  от
Ледрю-Роллена, что, когда он был министром внутренних  дел,  видел  какую-то
его компрометирующую переписку. Бакунин  тогда  сидел,  ожидая  приговора  в
тюрьме, - и ничего не подозревал. Клевета толкала его на эшафот  и  порывала
последнее общение любви между мучеником и сочувствующей в тиши массой.  Друг
Бакунина А. Рейхель написал в Nohant к Ж. Санд и спросил ее, в чем дело. Она
тотчас отвечала Рейхелю и  прислала  письмо  в  редакцию  Марксова  журнала,
отзываясь с величайшей  дружбой  о  Бакунине,  она  прибавляла,  что  вообще
никогда не говорила с Ледрю-Ролленом  о  Бакунине,  в  силу  чего  не  могла
повторить и сказанного в газете. Маркс нашелся ловко - и поместил письмо  Ж.
Санд с примечанием, что статейка о Бакунине  была  помещена  "во  время  его
отсутствия". (143)
   Финал совершенно немецкий - он невозможен не  только  во  Франции,  где
point dhonneur так щепетилен и где издатель зарыл бы всю нечистоту дела  под
кучей фраз, слов,  околичнословий,  нравственных  сентенций,  покрыл  бы  ее
отчаянием quon avait surpris sa religion 186 - но даже английский  издатель,
несравненно менее церемонный, не смел бы свалить дела на сотрудников 187.
   Через год  после  моего  приезда  в  Лондон  Маркоова  партия  еще  раз
возвратилась на  гнусную  клевету  против  Бакунина,  тогда  погребенного  в
Алексеевском равелине.
   В Англия, в этом стародавнем отечестве поврежденных  -  одно  из  самых
оригинальных мест между ними занимает Давид Уркуард, человек  с  талантом  и
энергией. Эксцентрический радикал из консерватизма,  он  помешался  на  двух
идеях: во-первых, что Турция превосходная страна, имеющая большую будущность
- (144) в силу чего он завел себе турецкую кухню,  турецкую  баню,  турецкие
диваны... во-вторых - что русская дипломация, самая хитрая и ловкая во  всей
Европе,  подкупает  и  надувает  всех   государственных   людей,   во   всех
государствах мира сего и преимущественно в  Англии.  Уркуард  работал  годы,
чтоб отыскать доказательства того, что Палмерстон - на откупу петербургского
кабинета.  Он  об  этом  печатал  статьи  и  брошюры,  делал  предложения  в
парламенте, проповедовал на митингах. Сначала на  него  сердились,  отвечали
ему, бранили его, потом привыкли, обвиняемые и слушавшие стали улыбаться, не
обращали внимания... наконец разразились общим хохотом.
   На одном митинге - в одном из больших центров Уркуард до  того  увлекся
своей idee fixe, что, представляя Кошута человеком  неверным,  он  прибавил,
что если Кошут и не подкуплен Россией - то находится под влиянием  человека,
явным образом работающего в пользу России... и этот человек - Маццини!
   Уркуард, как дантовская Франческа, не продолжал больше своего чтения  в
этот день. При имени Маццини поднялся такой гомерический смех, что сам Давид
заметил, что итальянского Голиафа он не сбил своей пращой,  а  себе  свихнул
руку.
   Человек, думавший  и  открыто  говоривший,  что  от  Гизо  и  Дерби  до
Эспартеро, Кобдена и Маццини - все русские  агенты  -  был  клад  для  шайки
непризнанных немецких государственных людей, окружавших - неузнанного  гения
первой величины - Маркса. Они из своего неудачного  патриотизма  и  страшных
притязаний сделали какую-то Hochschule 188  клеветы  и  заподозревания  всех
людей, выступавших на сцену с большим успехом, чем они сами. Им  недоставало
честного имени. Уркуард его дал.
   Д. Уркуард имел тогда большое влияние на "Morning Advertiser" - один из
журналов, самым странным  образом  поставленных.  Журнала  этого  нет  ни  в
клубах, ни у больших стешионеров 189, ни на столе у порядочных людей - а  он
имеет большую циркуляцию, чем "Daily  News",  и  только  в  последнее  время
дешевые листы вроде (145) "Daily Telegraph",  "Morning  и  Evening  Star"  -
отодвинули "М. Advertiser" на второй план.  Явление  чисто  английское,  "М.
Advertisers - журнал питейных домов, и нет кабака, в котором бы его не было.
   С Уркуардом и публикой питейных домов  взошли  в  "Morning  Advertiser"
марксиды и их друзья - "Где пиво, там и немцы".
   Одним добрым утром "Morning Advertiser" вдруг поднял  вопрос:  "Был  ли
Бакунин русский агент, или нет?" - Само собою разумеется,  отвечал  на  него
положительно. Поступок этот был до того  гнусен,  что  возмутил  даже  таких
людей, которые не принимали особенного участия в Бакунине.
   Оставить это дело  так  было  невозможно.  Как  ни  досадно  было,  что
приходилось подписать коллективную протестацию с Головиным (об этом субъекте
будет особая глава) - но выбора не  было.  Я  пригласил  Ворцеля  и  Маццини
присоединиться к нашему протесту - они тотчас согласились. Казалось бы,  что
после свидетельства председателя польской  демократической  Централизации  и
такого человека, как Маццини, все кончено. Но немцы не остановились на этом.
Они затянули скучнейшую полемику с  Головиным,  который,  с  своей  стороны,
поддерживал ее для того, чтоб занимать публику лондонских кабаков.
   Мой протест, то, что я писал к Маццини и Ворцелю, должно было  обратить
на меня гнев Маркса. Вообще это было время, в которое немцы  спохватились  и
стали меня окружать такой же грубой неприязней, как окружали  прежде  грубым
ухаживанием. Они уже не писали мне панегириков,  как  во  время  выхода  "V.
andern Ufer" и "Писем из Италии", а  отзывались  обо  мне,  "как  о  дерзком
варваре, осмеливающемся смотреть на  Германию  сверху  вниз"  190.  Один  из
марксовских гезеллей 191 написал целую книжку против меня и отослал  Гофману
и Кампе, которые отказались ее печатать. Тогда он  напечатал  (что  (146)  я
узнал гораздо позже) ту статейку в "Лидере", о которой шла речь. Имя  его  я
не припомню.
   К марксидам присоединился вскоре  рыцарь  с  опущенным  забралом.  Карл
Блинд - тогда famulus 192 Маркса, теперь его враг. (В его корреспонденции  в
нью-йоркские журналы было сказано -  по  поводу  обеда,  который  давал  нам
американский консул в Лондоне: "На этом обеде был  русский,  именно  А.  Г.,
выдающий себя за социалиста и республиканца. Г. живет в близких отношениях с
Маццини, Кошутом и Саффи... Со стороны людей,  стоящих  во  главе  движения,
чрезвычайно неосторожно, что они допускают русского в свою близость. Желаем,
чтоб им не пришлось слишком поздно раскаяться в этом".
   Сам ли Блинд это писал, или кто из его помощников, я не знаю - текста у
меня перед глазами нет, но за смысл я отвечаю.
   При этом надобно заметить, что как со  стороны  К.  Блинда,  так  и  со
стороны Маркса, которого я совсем не знал,  вся  эта  ненависть  была  чисто
платоническая, так сказать, безличная - меня приносили в жертву фатерланду -
из патриотизма. В американском обеде, между  прочим,  их  бесило  отсутствие
немца - за это они наказали русс