й  набор,
отклоните всеми средствами, от вас зависящими.
   Если ваши усилия останутся бесплодными, тут больше делать  нечего,  как
покориться  судьбе  и  принять  неизбежное   мученичество,   хотя   бы   его
последствием .был застой (349)  России  на  десятки  лет.  По  крайней  мере
сберегите по возможности людей и силы, чтоб из несчастного проигранного  боя
оставались элементы для будущей отдаленной победы.
   Если же  вы  успеете  и  восстание  будет  отложено,  тогда  вы  должны
начертить себе твердую линию поведения и не уклоняться от нее.
   Тогда вам надо иметь одно в виду - делать  общее  русское  дело,  а  не
исключительно польское. Составить целую неразрывную цепь  тайного  союза  во
всех войсках во имя Земли и воли и Земского  собора,  как  сказано  в  вашем
письме к русским офицерам. Для этого надо, чтоб русский  офицерский  комитет
стал самобытно; поэтому центр его должен быть вне Польши. Вы должны вне себя
организовать центр, которому сами подчинитесь; тогда вы  будете  командовать
положением и поведете стройно организацию, которая придет к восстанию не  во
имя исключительно польской национальности, а во имя Земли и воли, и  которая
придет к восстанию не вследствие минутных потребностей и  тогда,  когда  все
силы рассчитаны и успех несомнителен.
   Для нас этот план так ясен, что вы не можете  не  сознавать  того,  что
надо делать.
   Добейтесь его, каких бы трудов оно ни стоило.
   Н. Огарев.

   Друзья и братья. - Строки, писанные другом нашим, Николаем Платоновичем
Огаревым, проникнуты искреннею и бесконечною преданностью  к  великому  делу
нашего народного да общеславянского освобождения. Нельзя  не  согласиться  с
ним,  что  общему  мерному  ходу  славянского,  и  в  особенности  русского,
поступательного движения преждевременное и частное восстание  Польши  грозит
перерывом. Признаться надо, что, при настоящем  настроении  России  и  целой
Европы, надежд на успех такого восстания слишком  мало  -  и  что  поражение
партии движения в Польше  будет  иметь  непременным  последствием  временное
торжество царского деспотизма в России. - Но, с  другой  стороны,  положение
поляков до того невыносимо, что вряд ли у них станет надолго терпения.  Само
правительство  гнусными  мерами  систематического  и  жестокого  притеснения
вызывает их, кажется, на восстание, отложить которое было бы по этому самому
столько же (350) нужно для Польши, как и необходимо для России. -  Отложение
его до более дальнего срока было бы, без всякого сомнения, и для них  и  для
нас спасительно. К этому вы должны устремить все усилия свои, не  оскорбляя,
однако,  ни  их  священного  права,   ни   их   национального   достоинства.
Уговаривайте их сколько можете и доколь обстоятельства позволяют, но  вместе
с тем  не  теряйте  времени,  пропагандируйте  и  организуйтесь,  дабы  быть
готовыми к решительной минуте, - и когда  выведенные  из  последней  меры  и
возможности терпения наши несчастные польские братья встанут, встаньте и  вы
не против них, а за них, - встаньте во имя русской чести, во имя славянского
долга, во имя русского народного дела с кликом: "Земля и воля". - И если вам
суждено погибнуть, сама погибель ваша послужит общему  делу.  А  бог  знает!
Может быть, геройский подвиг ваш,  в  противность  всем  расчетам  холодного
рассудка, неожиданно увенчается и успехом?..
   Что ж до меня касается, что бы вас ни  ожидало,  успех  или  гибель,  я
надеюсь, что мне будет дано разделить вашу участь. - Прощайте и, может быть,
до скорого свидания.
   М. Бакунин.

   (ГЛАВА V). ПАРОХОД "WARD JACKSON" R. WEATHERLEY&Cо

   Вот что случилось месяца за два до  польского  восстания.  Один  поляк,
приезжавший ненадолго из Парижа в Лондон, Иосиф Сверцекевич, - по приезде  в
Париж - был схвачен и арестован вместе с Хмелинским и Миловичем, о котором я
упомянул при свидании с членами жонда.
   Во всей арестации было много странного. Хмелинский  приехал  в  десятом
часу вечера; он никого не знал в  Париже  и  прямо  отправился  на  квартиру
Миловича. Около одиннадцати явилась полиция.
   - Ваш пасс, - спросил комиссар Хмелинского.
   - Вот он, - и Хмелинский подал исправно  визированный  пасс  на  другое
имя.
   - Так, так - сказал комиссар, - я знал, что вы под этим именем.  Теперь
вашу портфель, - спросил он Сверцекевича. (351)
   Она лежала на столе Он вынул  бумаги,  посмотрел  и,  передавая  своему
товарищу небольшое письмо с надписью Е. А. прибавил:
   - Вот оно!
   Всех трех арестовали, забрали у них  бумаги,  потоп  выпустили,  дольше
других задержали Хмелинского - для полицейского изящества им хотелось,  чтоб
он назвался своим именем. Он им не сделал этого удовольствия -  выпустили  и
его через неделю
   Когда год или больше спустя прусское  правительство  делало  нелепейший
познанский процесс, прокурор в  числе  обвинительных  документов  представил
бумаги, присланные из русской  полиции  и  принадлежавшие  Сверцекевичу.  На
возникший вопрос, каким образом бумаги  эти  очутились  в  России,  прокурор
спокойно объяснил, что, когда Сверцекевич был под арестом, некоторые из  его
бумаг были сообщены французской полицией русскому посольству.
   Выпущенным полякам ведено было оставить Францию - они поехали в Лондон.
В Лондоне он сам рассказывал мне подробности ареста  и,  по  справедливости,
всего больше дивился тому, что комиссар знал,  что  у  него  есть  письмо  с
надписью Е А - Письмо это из рук в руки ему дал Маццини и просил его вручить
Этьенну Араго.
   - Говорили ли вы кому-нибудь о письме? - спросил я.
   - Никому, решительно никому, - отвечал Сверцекевич.
   - Это какое-то колдовство - не может же пасть подозрение ни на вас,  ни
на Маццини. Подумайте-ка хорошенько.
   Сверцекевич подумал.
   - Одно знаю я, - заметил он, - что я выходил на короткое время со двора
и, помнится, портфель оставил в незапертом ящике.
   - Ciew, Ciew! 72 Теперь позвольте, где вы жили?
   - Там-то, в furnished appartements 73.
   - Хозяин англичанин?
   - Нет, поляк.
   - Еще лучше. А имя его? (352)
   - Тур - он занимается агрономией.
   - И многим другим - коли отдает меблированные квартиры.  Тура  этого  я
немного знаю. Слыхали вы когда-нибудь историю о некоем Михаловском?
   - Так, мельком.
   - Ну, я вам расскажу ее. Осенью пятьдесят седьмого года я получил через
Брюссель письмо из Петербурга.  Незнакомая  особа  извещала  меня  со  всеми
подробностями  о  том,  что  один  из  сидельцев  у  Трюбнера,  Михаловский,
предложил свои услуги III отделению шпионить за нами, требуя за труд  двести
фунтов  -  что  в  доказательство  того,  что  он  достоин  и  способен,  он
представлял список лиц, бывших у нас в последнее время, - и обещал доставить
образчики рукописей из типографии.
   Прежде чем я хорошенько обдумал, что делать, - я получил второе  письмо
того же содержания через дом Ротшильда.
   В истине сведения я не имел ни малейшего сомнения.  Михаловский,  поляк
из алиции, низкопоклонный, безобразный, пьяный, расторопный и говоривший  на
четырех языках, имел все права на звание шпиона и ждал только случая pour se
faire valoir 74.
   Я решился ехать с Огаревым к Трюбнеру и уличить его, сбить на словах  -
и во всяком случае прогнать  от  Трюбнера.  Для  большей  торжественности  я
пригласил с собой Пианчиани и двух поляков. Он был нагл,  гадок,  запирался,
говорил, что шпион - Наполеон Шестаковский,  который  жил  с  ним  на  одной
квартире... Вполовину я готов был ему верить, то есть  что  и  приятель  его
шпион Трюбнеру я сказал, что я требую немедленной  высылки  его  из  книжной
лавки. Негодяй путался, был гадок и противен и  не  умел  ничего  серьезного
привести в свое оправдание.
   - Это все зависть, - говорил он, - у кого из  наших  заведется  хорошее
пальто, сейчас другие кричат: "Шпион!"
   - Отчего же, - спросил его Зено Свентославский, -  у  тебя  никогда  не
было хорошего пальто, а тебя всегда считали шпионом?
   Все захохотали. (353)
   - Да обидьтесь же наконец, - сказал Чернецкий.
   - Не первый, - сказал философ, - имею дело с такими безумными.
   - Привыкли, - заметил Чернецкий.
   Мошенник вышел вон.
   Все порядочные поляки оставили его,  за  исключением  совсем  спившихся
игроков и совсем  проигравшихся  пьяниц.  С  этим  Михаловским  в  дружеских
отношениях остался один человек, - и этот человек ваш хозяин Тур.
   - Да, это подозрительно. Я сейчас...
   - Что сейчас?.. Дело теперь не поправите, а  имейте  этого  человека  в
виду. Какие у вас доказательства?
   Вскоре  после  этого   Сверцекевич   был   назначен   жондом   в   свои
дипломатические агенты в Лондон. Приезд в Париж ему был  позволен  -  в  это
время Наполеон чувствовал то пламенное участие к судьбам Польши, которое  ей
стоило целое поколение и, может, всего будущего.
   Бакунин был уже в Швеции - знакомясь со всеми, открывая пути в "Землю и
волю" через Финляндию, слаживая  посылку  "Колокола"  и  книг  и  видаясь  с
представителями всех польских партий. Принятый министрами и братом короля  -
он всех уверил в неминуемом восстании крестьян и в сильном волнении  умов  в
России. Уверил тем больше, что сам искренно верил, если не в таких размерах,
то верил в растущую силу. Об экспедиции Лапинского  тогда  никто  не  думал.
Цель Бакунина состояла в том, чтоб, устроивши все  в  Швеции,  пробраться  в
Польшу и Литву и стать во главе крестьян.
   Сверцекевич возвратился из Парижа с Домантовичем. В  Париже  они  и  их
друзья придумали снарядить  экспедицию  на  балтийские  берега.  Они  искали
парохода, искали дельного начальника и за тем приехали в Лондон. Вот как шла
тайная негоциация дела.
   ...Как-то получаю я записочку от Сверцекевича - он просил меня зайти  к
нему на минуту, говорил, что очень нужно и что сам он распростудился и лежит
в злой мигрени. Я пошел. Действительно, застал больным и в постели. В другой
комнате сидел Тхоржевский. Зная, что Сверцекевич писал ко мне и что  у  него
есть дело, Тхоржевский хотел выйти, но Сверцекевич остановил его, и я  очень
рад, что есть живой свидетель нашего разговора. (354)
   Сверцекевич просил меня, оставя все личные отношения и консидерации 75,
сказать, ему по чистой совести и, само собой разумеется, в глубочайшей тайне
об одном польском эмигранте, рекомендованном ему Маццини и Бакуниным,  но  к
которому он полной веры не имеет.
   - Вы его не очень любите, я это знаю, но теперь, когда дело идет первой
важности, жду от вас истины, всей истины...
   - Вы говорите о Б? - спросил я.
   - Да.
   Я призадумался. Я чувствовал, что могу повредить  человеку,  о  котором
все-таки не знаю ничего особенно дурного,  и,  с  другой  стороны,  понимал,
какой вред принесу общему делу, споря  против  совершенно  верной  антипатии
Сверцекевича.
   - Извольте, я вам скажу откровенно и все. Что касается до  рекомендации
Маццини и Бакунина, я ее совершенно отвожу. Вы знаете, как я люблю  Маццини;
но он так привык из всякого дерева рубить и из всякой глины лепить агентов и
так умеет их в итальянском деле ловко держать в руках,  что  на  его  мнение
трудно положиться. К тому же, употребляя все, что попалось,  Маццини  знает,
до какой степени и что поручить. Рекомендация Бакунина еще хуже: это большой
ребенок, "большая Лиза", как его называл Мартьянов, которому  все  нравятся.
"Ловец человеков", он так радуется, когда ему попадется "красный" да  притом
славянин, что он далее не идет. Вы  помянули  о  моих  личных  отношениях  к
Бул; следует же сказать и об  этом.  Л.  3  Я  Б
хотели  меня  эксплуатировать,  инициатива  дела  принадлежала  не  ему,   а
3. Им не удалось, они рассердились, и я все это давно бы забыл, но
они стали между Ворцелем и мной, и этого я им не  Прощаю.  Ворцеля  я  очень
любил, но, слабый здоровьем, он подчинился  им  и  только  спохватился  (или
признался, что спохватился) за день до кончины. Умирающей рукой  сжимая  мою
руку, он шептал мне на ухо: "Да, вы были Правы" (но свидетелей не было, а на
мертвых ссылаться легко). Затем вот вам мое  мнение:  перебирая  все,  я  не
нахожу ни одного поступка,  ни  одного  слуха  даже,  который  бы  заставлял
подозревать политическую честность (355) Б; но я  бы  не  замешал
его ни в какую серьезную тайну. В моих  глазах  он  -  избалованный  фразер,
безмерно высокомерный и желающий во что бы то ни было играть роль;  если  же
она ему не выпадет, он все сделает, чтоб испортить пьесу.
   Сверцекевич привстал. Он был бледен и озабочен.
   - Да, вы у меня сняли камень с груди... если не поздно теперь... я  все
сделаю.
   Взволнованный Сверцекевич стал ходить  по  комнате.  Я  ушел  вскоре  с
Тхоржевским.
   - Слышали вы весь разговор? - спросил я у него, ид учи.
   - Слышал.
   - Я очень рад; не забывайте его - может, придет время, когда я  сошлюсь
на вас... А знаете что, мне кажется, он ему все сказал да потом и  догадался
проверить свою антипатию.
   - Без всякого сомнения. - И мы чуть не расхохотались,  несмотря  на  то
что на душе было вовсе не смешно.

   1-е нравоучение

   ...Недели через две Сверцекевич вступил  в  переговоры  с  Blackwood  -
компанией пароходства - о найме парохода для экспедиции на Балтику.
   - Зачем же, - спрашивали мы, - вы адресовались именно к  той  компании,
которая  десятки  лет  исполняет  все  комиссии  по  части  судоходства  для
петербургского адмиралтейства?
   - Это мне  самому  не  так  нравится,  но  компания  так  хорошо  знает
Балтийское море - к тому же она слишком заинтересована, чтоб выдать нас,  да
и это не в английских нравах.
   - Все так - да как вам в голову пришло обратиться именно к ней?
   - Это сделал наш комиссионер.
   - То есть?
   - Тур.
   - Как, тот Тур?..
   - О, насчет его можно быть  покойным.  Его  самым  лучшим  образом  нам
рекомендовал Б.
   У меняна минуту вся кровь бросилась в голову.  Я  смешался  от  чувства
негодования, бешенства, оскорбленья, (356) да, да, личного оскорбленья...  А
делегат Речи Посполитой. ничего не замечавший, продолжал:
   - Он превосходно знает по-английски - и язык и законодательство.
   - В этом я не сомневаюсь, Тур  как-то  сидел  в  тюрьме  в  Лондоне  за
какие-то не совсем ясные дела и употреблялся присяжным переводчиком в суде.
   - Как так?
   - Вы спросите у Б или у Михаловского. Вы не знакомы с ним?
   - Нет.
   - Каков Тур - занимался земледельем, а теперь занимается вододельем...
   Но общее  внимание  обратил  на  себя  взошедший  начальник  экспедиции
полковник Лапинский.

LAPINSKI-COLONEL. POLLES-AIDE DECAMP 76

   В начале 1863 года я получил письмо,  написанное  мелко,  необыкновенно
каллиграфически и .начинавшееся текстом "Sinite venire parvulos" 77. В самых
изысканно  льстивых,  стелющихся  выражениях  просил  у  меня  раrvulus  78,
называвшийся  Polies,  позволенья  приехать  ко  мне  Письмо  мне  очень  не
понравилось. Он сам - еще меньше. Низкопоклонный, тихий, вкрадчивый, бритый,
напомаженный, он мне рассказал, что был в Петербурге в театральной  школе  и
получил какой-то пансион, прикидывался сильно поляком и, просидевши четверть
часа, сообщил мне, что он из Франции, что в Париже тоска и что там узел всем
бедам, а узел узлов - Наполеон.
   - Знаете ли, что мне приходило часто в голову,  и  я  больше  и  больше
убеждаюсь в верности этой мысли, - надобно решиться и убить Наполеона.
   - За чем же дело стало?
   - Да вы как об этом думаете? - спросил parvulus, несколько смутившись.
   - Я никак. Ведь это вы думаете...
   И тотчас рассказал ему историю, которую я  всегда  (357)  употребляю  в
случаях кровавых бредней и совещаниях о них.
   - Вы, верно, знаете, что Карла V водил в Риме по Пантеону паж. Пришедши
домой, он сказал отцу, что ему приходила в голову мысль столкнуть императора
с верхней галереи вниз. Отец взбесился.  "Вот...  (тут  я  варьирую  крепкое
слово, соображаясь с характером цареубийцы in spe... 79  негодяй,  мошенник,
дурак....), такой ты сякой! Как могут такие  преступные  мысли  приходить  в
голову... и если могут - то их иногда  исполняют,  но  никогда  об  этом  не
говорят..." 80
   Когда Поллес ушел, я решился его не пускать  больше.  Через  неделю  он
встретился со мной близ моего дома, говорил, что два раза был и  не  застал,
потолковал какой-то вздор и прибавил:
   - Я, между прочим,  заходил  к  вам,  чтоб  сообщить,  какое  я  сделал
изобретение, чтоб по почте сообщить что-нибудь тайное,  например  в  Россию.
Вам, верно, случается часто необходимость что-нибудь сообщать?
   - Совсем напротив, никогда. Я вообще ни к кому тайно  не  пишу.  Будьте
здоровы.
   - Прощайте, - вспомните, когда  вам  или  Огареву  захочется  послушать
кой-какой музыки - я и мой виолончель к вашим услугам.
   - Очень благодарен.
   И я потерял его из вида, с полной уверенностью, что это шпион - русский
ли, французский ли, я не знал, может интернациональный, как "Nord" -  журнал
международный.
   В польском обществе он нигде не являлся - и его никто не знал.
   После долгих исканий Домантович и парижские друзья его остановились  на
полковнике Лапинском, как на способнейшем военном начальнике экспедиции.  Он
был долго на Кавказе со стороны черкесов и так хорошо знал  войну  в  горах,
что о море и говорить было нечего. Дурным выбора назвать нельзя. (358)
   Лапинский был в полном слове кондотьер. Твердых политических  убеждений
у него не было никаких. Он мог  идти  с  белыми  и  красными,  с  чистыми  и
грязными; принадлежа по рождению к галицийской шляхте,  по  воспитанию  -  к
австрийской армии, он сильно тянул к Вене. Россию и все русское он ненавидел
дико, безумно, неисправимо. Ремесло свое, вероятно, он знал, вел долго войну
и написал замечательную книгу о Кавказе.
   - Какой случай раз был со мной на Кавказе, - рассказывал  Лапинский.  -
Русский майор, поселившийся с целой усадьбой своей недалеко от нас, не знаю,
как и за что, захватил наших людей. Узнаю я об этом и говорю своим: "Что  же
это? Стыд и страм - вас, как баб, крадут! Ступайте в усадьбу  и  берите  что
попало и тащите сюда". Горцы, знаете, - им  не  нужно  много  толковать.  На
другой или третий день привели мне всю семью:  и  слуг,  и  жену,  и  детей,
самого майора дома "е  было.  Я  послал  повестить,  что  если  наших  людей
отпустят, да такой-то выкуп, то мы сейчас  доставим  пленных.  Разумеется  -
наших прислали, рассчитались - и мы отпустили московских гостей.  На  другой
день приходит ко мне черкес. "Вот,  говорит,  что  случилось;  мы,  говорит,
вчера, как отпускали русских, забыли мальчика лет четырех: он спал... так  и
забыли... Как же быть?" - Ах  вы,  собаки...  не  умеете  ничего  сделать  в
порядке. Где ребенок? - "У меня; кричал, кричал, ну, я сжалился и взял его".
- Видно, тебе аллах счастье послал, мешать не хочу... Дай  туда  знать,  что
они ребенка забыли - а ты его нашел - ну, и  спрашивай  выкупа.  -  У  моего
черкеса так и глаза разгорелись. Разумеется, мать, отец  в  тревоге  -  дали
все, что хотел черкес.., Пресмешной случай.
   - Очень.
   Вот черта к характеристике будущего героя в Самогатии.
   Перед своим отправлением Лапинский заехал ко мне. рн взошел не один  и,
несколько озадаченный выражением Моего лица, поспешил сказать:
   - Позвольте вам представить моего адъютанта.
   - Я уже имел удовольствие с ним встречаться. Это был Поллес.
   - Вы его хорошо знаете? - спросил Огарев у Лапинского наедине. (359)
   - Я его встретил в том же Boarding House, где теперь живу, он, кажется,
славный малый и расторопный.
   - Да вы уверены ли в нем?
   - Конечно. К тому же он отлично играет на виолончели и будет нас тешить
во время плаванья ..
   Он, говорят, тешил полковника и кой-чем другим.
   Мы  впоследствии  сказали  Домантовичу,  что  для  нас   Поллес   очень
подозрительное лицо.
   Домантович заметил:
   - Да я им обоим не очень верю, но шалить они не будут.
   И он вынул револьвер из кармана.
   Приготовления шли тихо...  Слух  об  экспедиции  все  больше  и  больше
ра