лся, страдал, умирал ребенок, году или полутора. Я посмотрел  на
его лицо и всетомнил предсмертные черты другого  ребенка.  Это  было  то  же
выражение. Через несколько дней он умер, - другой родился.
   Бедность была всесовершеннейшая. Молодая тщедушная женщина, или, лучше,
замужняя девочка, выносила ее геройски и  с  необычайной  простотой.  Думать
нельзя было, глядя на ее болезненную, золотушную, слабую наружность, что  за
мощь, что за сила преданности обитала в этом хилом теле. Она  могла  служить
горьким уроком нашим заплечным романистам. Она была, хотела  быть  тем,  что
впоследствии назвали нигилисткой, странно чесала волосы, небрежно одевалась,
много курила, не боялась ни смелых мыслей, ни смелых слов;
   она не умилялась перед семейными добродетелями, не говорила о священном
долге, о сладости жертвы, которую совершает ежедневно, и о  легости  креста,
давившего ее молодые плечи. Она не кокетничала своей  борьбой  с  нуждой,  а
делала все - шила и мыла, кормила ребенка, варила мясо  и  чистила  комнату.
Твердым товарищем была она мужу и великой страдалицей сложила голову свою на
дальнем Востоке, следуя за  блуждающим,  беспокойным  бегом  своего  мужа  и
потеряв разом двух последних малюток.
   ...Поборолся я сначала с Кельсиевым, стараясь его убедить, чтоб  он  не
отрезывал себе с самого  начала,  не  изведавши  жизни  изгнанника,  пути  к
возвращению. Я ему говорил, что надобно  прежде  узнать  нужду  на  чужбине,
нужду в Англии, особенно в Лондоне; я  ему  говорил,  что  в  России  теперь
дорога всякая сила.
   - Что вы будете здесь делать? - спрашивал  я  его.  Кельсиев  собирался
всему учиться и обо всем писать;  пуще  всего  хотел  он  писать  о  женском
вопросе - о семейном устройстве.
   - Пишите прежде, - говорил я ему, - об освобождении крестьян с  землей.
Это - первый вопрос, стоящий на дороге.
   Но симпатии Кельсиева были не туда обращены.  Он  действительно  принес
мне статью о женском вопросе. (310)
   Она была безмерно плоха - Кильсиев посердился, что я ее не напечатал, и
сам благодарил меня за это года два спустя.
   Возвращаться он не хотел.
   Во что бы ни  стало  надобно  было  найти  ему  работу.  За  это  мы  и
принялись. Теологические эксцентричности его нам  помогли.  Мы  достали  ему
корректуру  св.  писания,  издаваемого   по-русски   Лондонским   библейским
обществом. Затем передали ему кипу бумаг, полученных нами в разное время, по
части старообрядцев. За издание их и приведение в порядок Кельсиев  принялся
со страстью. То, о чем он догадывался и мечтал, то  раскрывалось  перед  ним
фактически: грубо-наивный  социализм  в  евангельской  ризе  сквозил  ему  в
расколе. Это было лучшее время в жизни Кельсиева; он с увлечением работал  и
прибегал  иногда  вечером  ко  мне  указать  какую-нибудь  социальную  мысль
духоборцев, молокан, какое-нибудь чисто коммунистическое учение федосеевцев;
он был в восторге от их  скитания  по  лесам,  ставил  идеалом  своей  жизни
скитаться между ними и сделаться учителем социально-христианского раскола  в
Белокринице или России.
   И действительно, Кельсиев был в душе "бегуном", бегуном нравственным  и
практическим: его мучила тоска,  неустоявшиеся  мысли.  На  одном  месте  он
оставаться не мог. Он нашел работу, занятие,  безбедное  пропитание,  но  не
нашел дела, которое бы поглотило совсем его беспокойный темперамент; он  был
готов покинуть все, чтоб искать его, готов был не только идти на край света,
но сделаться монахом, приняв священство без веры.
   Настоящий русский человек, Кельсиев всякий месяц делал новую  программу
занятий, придумывал проекты и брался за  новую  работу,  не  кончив  старой.
Работал он запоем и запоем ничего не делал.  Он  схватывал  вещи  легко,  но
тотчас удовлетворялся до  пресыщения,  из  всего  тянул  он  сразу  жилы  до
последнего вывода, а иногда и подальше.
   Сборник о раскольниках шел  успешно;  он  издал  шесть  частей,  быстро
расходившихся. Правительство, видя это, позволило обнародование  сведений  о
старообрядцах. То же случилось с переводом библии. Перевод с  еврейского  не
удался. Кельсиев попробовал сде(311)дать un tour de  force  33  и  перевести
"слово в слово", несмотря  на  то,  что  грамматические  формы  семитических
языков вовсе не совпадают со славянскими. Тем не меньше выпущенные ливрезоны
34 разошлись мгновенно, и святейший синод, испугавшись заграничного издания,
благословил печатание старого завета на русском языке. Эти  обратные  победы
никогда никем Не были поставлены в crйdit нашего станка.
   В конце 1861 Кельсиев отправился в Москву с целью завести прочные связи
с раскольниками. Поездку эту он  когда-нибудь  должен  сам  рассказать.  Она
невероятна, невозможна, а на деле действительно была. В этой поездке  отвага
граничит с безумием; в ней опрометчивость почти преступная, но уж,  конечно,
не я буду его винить в ней. Неосторожная болтовня за границей могла  сделать
много бед. Но к делу и оценке самой поездки это не идет.
   Возвратясь  в  Лондон,  он  принялся,  по   требованию   Трюбнера,   за
составление русской грамматики для англичан и за перевод какой-то финансовой
книги. Ни того, ни другого он не кончил: путешествие сгубило  его  последний
Sitzfleisch 35 - он тяготился работой, впадал в ипохондрию, унывал; а работа
была нужна: денег опять не было ни гроша. К тому же и  новый  червь  начинал
точить  его.  Успех  поездки,  бесспорно  доказанная  отвага,   таинственные
переговоры, победа над опасностями раздули и в его груди  без  того  сильную
струю самолюбья; обратно Цезарю, Дон  Карлосу  и  Вадиму  Пассеку  Кельсиев,
запуская руки в свои густые волосы, говорил, покачивая грустно головой:
   - Еще нету тридцати лет - и уже такая  ответственность  взята  мною  на
плечи.
   Из всего этого легко можно было понять, что грамматики он не кончит,  а
уйдет. Он и ушел.  Ушел  он  в  Турцию,  с  твердым  намерением  еще  больше
сблизиться с раскольниками, составить новые связи и, если возможно, остаться
там и начать проповедь вольной церкви и общинного житья. Я писал ему длинное
письмо, убеждая его не ездить, а  продолжать  работу.  Но  страсть  (312)  к
скитанью, желание подвига и великой судьбы, мерещившейся ему, были  сильнее,
и он уехал.
   Он и Мартьянов исчезают почти в одно  время.  Один,  чтоб,  после  ряда
несчастий и испытаний, хоронить своих и потеряться между Яссами  и  Галацом,
другой,  чтоб  схоронить  себя  на  каторжной  работе,  куда   его   сослала
неслыханная тупость царя и неслыханная злоба мстящих помещиков-сенаторов.
   После них являются на сцену  люди  другого  чекана.  Наша  общественная
метаморфоза, не имея большой глубины и захватывая очень тонкий слой,  быстро
изменяет и изнашивает формы и цветы.
   Между Энгельсоном и Кельсиевым - уже целая формация, как между  нами  и
Энгельсоном. Энгельсов .был человек сломленный, оскорбленный; зло, сделанное
ему всей средой, миазмы, которыми он дышал с детства, изуродовали  его.  Луч
света скользнул по нем и отогрел его года за три до его  смерти,  когда  уже
неостанавливаемый недуг грыз его грудь. Кельсиев, тоже помятый и попорченный
средой, явился, однако, без отчаяния и устали; оставаясь за границей, он  не
просто шел на покой, не просто бежал без оглядки от тяжести: он шел куда-то.
Куда - этого он не знал (и тут всего  ярче  выразился  видовой  оттенок  его
пласта), определенной цели он не имел; он ее искал и покамест осматривался и
приводил в порядок, а пожалуй и в беспорядок, всю массу идей, захваченных  в
школе, книгах и жизни. Внутри у него шла ломка, о которой мы говорили, и она
для него была существенным вопросом, которым  он  жил,  выжидая  или  такого
дела, которое поглотило бы его, или такую мысль, которой бы он отдался.
   Теперь воротимся к Кельсиеву. Потаскавшись в Турции,  Кельсиев  решился
поселиться в Тульче; там он хотел учредить средоточие своей пропаганды между
раскольниками, школу для казацких детей и сделать  опыт  общинной  жизни,  в
которой прибыль и убыль должна была  падать  на  всех,  чистая  и  нечистая,
легкая и трудная работа обделываться всеми. Дешевизна помещенья  и  съестных
припасов делали опыт возможным. Он сблизился с старым атаманом  некрасовцев,
с Гончаром, и вначале превозносил его до небес. Летом 1863 подъехал  к  нему
его меньшой брат Иван, прекрасный, даровитый юноша. Он был  по  студентскому
делу выслан из (313) Москвы в Пермь,  там  попался  к  негодяю  губернатору,
который его теснил. Потом его опять вызвали в Москву для каких-то  показаний
- ему грозила ссылка далее Перми. Он бежал  из  частного  дома  и  пробрался
через Константинополь в Тульчу. Старший брат был  чрезвычайно  рад  ему,  он
искал товарищей и, наконец, звал жену, которая рвалась  к  нему  и  жила  на
нашем попеченье в Теддингтоне. Пока мы ее снаряжали, явился в
   Лондон и сам Гончар.
   Хитрый старик, почуявший смуты и войны, вышел из своей берлоги понюхать
воздух и посмотреть, чего откуда можно ждать, то есть с кем  идти  и  против
кого. Не зная ни одного слова, кроме по-русски и турецки,  он  отправился  в
Марсель и оттуда в Париж. В Париже он виделся с  Чарторижским  и  Замойским,
говорят даже, что его возили  к  Наполеону;  от  него  я  этого  не  слыхал.
Переговоры ни к чему не привели, - и  седой  казак,  качая  головой  и  щуря
лукавыми глазами, написал каракульками семнадцатого столетия ко мне  письмо,
в котором, называя меня "графом", спрашивал, может ли приехать к нам  и  как
нас найти.
   Мы жили тогда в Теддингтоне - без языка не легко было добраться до нас,
и я поехал в Лондон на железную дорогу  встретить  его.  Выходит  из  вагона
старый русский мужик, из зажиточных, в сером  кафтане,  с  русской  бородой,
скорее худощавый, но крепкий, мускулистый,  довольно  высокий  и  загорелый,
несет узелок в цветном платке.
   - Вы Осип Семенович? - спрашиваю я.
   - Я, батюшка, я... - Он подал мне руку. Кафтан распахнулся, и я  увидел
на поддевке большую звезду - разумеется турецкую, русских звезд  мужикам  не
дают. Поддевка была синяя и оторочена широкой пестрой тесьмой, - этого  я  в
России не видал.
   - Я такой-то, приехал вас встретить да проводить к нам.
   - Что же ты это, ваше сиятельство, сам  беспокоился...  того?..  Ты  бы
того, кого-нибудь...
   - Это уж  оттого,  видно,  что  я  не  сиятельство.  С  чего  же,  Осип
Семенович, вы выдумали меня называть графом?
   - А Христос тебя- знает, как величать - ты небось в своем деле во главе
стоишь. Ну, а я - того, человек (314) темный... ну и говорю: граф,  то  есть
сиятельный, то есть голова.
   Не только оборот речи, но и произношение у Гончара было  великорусское,
крестьянское - как у  них  в  захолустье,  окруженном  иноплеменниками,  так
славно сохранился  язык,  -  трудно  было  б  понять  без  старообрядческого
мирщенья. Раскол их  выделил  так  строго,  что  никакое  чужое  влияние  не
переходило за их частокол.
   Гончар прожил у нас три дня. Первые дни он ничего не ел,  кроме  сухого
хлеба, который привез с  собой,  и  пил  одну  воду.  На  третий  день  было
воскресенье; он разрешил себе стакан молока, рыбу, варенную в воде, и,  если
не ошибаюсь, рюмку хереса.
   Русское себе на уме,  восточная  хитрость,  осмотрительность  охотника,
сдержанность человека, привыкшего с детских лет  к  полному  бесправию  и  к
соседству  сильных,  к  врагам,  долгая  жизнь,  проведенная  в  борьбе,   в
настойчивом труде, в опасности, - все это так и сквозило из-за мнимо простых
черт и простых слов седого казака.  Он  постоянно  оговаривался,  употреблял
уклончивые фразы, тексты из священного писания, делал  скромный  вид,  очень
сознательно рассказывая о своих успехах, и если иногда увлекался в рассказах
о прошлом и говорил много, то, наверное, никогда не проговорился  о  том,  о
чем хотел молчать.
   Этот закал людей на Западе почти не существует. Он  не  нужен,  как  не
нужна дамаскирная сталь для лезвия,.. В Европе все делается гуртом,  массой;
человеку одиночно не нужно столько силы и осторожности.
   В успех польского дела он уже не верил  и  говорил  о  своих  парижских
переговорах, покачивая головой.
   - Нам, конечно, где же сообразить: люди маленькие, темные,  а  они  вон
поди как, - ну, вельможи, как следует; только  эдак  нрав-то  легкой...  Ты,
мол, Гончар, не сумлевайся: вот как справимся, мы и  то  и  то  сделаем  для
тебя, например. Понимаешь?.. Ну, все будет в удовольствие. Оно  точно,  люди
добрые, да поди вот, когда справятся... с такой Палестиной.
   Ему хотелось разузнать, какие у нас связи с раскольниками и какие опоры
в крае; ему хотелось осязать, может ли  быть  практическая  польза  в  связи
старообрядцев с нами. В сущности для него было все равно - он пошел бы равно
с Польшей и Австрией, с нами и с (315) греками, с Россией или Турцией,  лишь
бы это было выгодно для его некрасовцев. Он и от нас уехал,  качая  головой.
Написал  потом  два-три  письма,  в  которых,  между  прочим,  жаловался  на
Кельсиева, и подал вопреки нашего мнения адрес государю.
   В начале 1864 поехали в Тульчу  два  русских  офицера,  оба  эмигранты,
Краснопевцев и В (?). Маленькая колония сначала дружно принялась за
работу. Они учили детей и солили огурцы, чинили свои  платья  и  копались  в
огороде. Жена Кельсиева варила обед и  обшивала  их.  Кельсиев  был  доволен
началом, доволен казаками и раскольниками, товарищами и турками 36.
   Кельсиев писал еще нам свои юмористические рассказы о их водворении,  а
уже черная рука  судьбы  была  занесена  над  маленькой  кучкой  тульчинских
общинников. В июне месяце 1864, ровно через год после своего  приезда,  умер
двадцати трех лет, на руках своего брата, в  злейшем  тифе,  Иван  Кельсиев.
Смерть его была для  брата  страшным  ударом;  он  сам  занемог,  но  как-то
отходился. Письма его того времени ужасны. Дух, поддерживавший  отшельников,
упал... угрюмая скука овладевала ими... начались препинания и ссоры.  Гончар
писал, что Кельсиев сильно пьет; Краснопевцев застрелился; В  ушел.
Дольше не мог вытерпеть Кельсиев, он взял свою жену и своих  детей  (у  него
еще  родился  ребенок)  и  без  средств,  без  цели  отправился  сначала   в
Константинополь, потом в Дунайские княжества. Совершенно отрезанный от всех,
отрезанный на время даже от  нас,  он  в  это  время  разошелся  с  польской
эмиграцией в Турции. Напрасно искал он заработать кусок хлеба,  с  отчаянием
смотрел он на изнурение бедной женщины и детей. Деньги, которые мы  посылали
иногда, не могли быть достаточны.  "Случалось,  что  у  нас  вовсе  не  было
хлеба", - писала незадолго до своей смерти его жена. Наконец,  после  долгих
усилий  Кельсиев  нашел  в  Галаце  место  "надзирателя  за  шос(316)сейными
работами". Скука томила, грызла его... он не мог не винить себя в  положении
семьи. Невежество дико-восточного мира оскорбляло его, он  в  нем  чахнул  и
рвался вон. Веру в раскольников он утратил, веру в поляков утратил... вера в
людей, в науку, в революцию колебалась сильней и сильнее, и можно было легко
предсказать, когда и она рухнется... Он только и мечтал, чтоб во  что  б  ни
стало вырваться опять на свет, приехать к нам, и с  ужасом  видел,  что  ему
покинуть семью нельзя. "Если б я был один, - писал он несколько раз, -  я  с
дагерротипом или органом ушел бы, куда  глаза  глядят,  и,  потаскавшись  по
миру, пешком явился бы в Женеву".
   Помощь была близка.
   "Милуша" - так звали старшую дочь - легла здоровая спать...  проснулась
ночью больная; к утру умерла холерой. Через  несколько  дней  умерла  вторая
дочь; мать свезли в больницу. У ней открылась острая чахотка.
   - Помнишь ли, ты когда-то мне обещал сказать, когда я буду умирать, что
это смерть. Смерть ли это?
   - Смерть, друг мой, смерть.
   И она еще раз улыбнулась, впала в забытье и умерла.

   .

   Едва Кельсиев ушел за порог, новые люди,  вытесненные  суровым  холодом
1863, стучались у  наших  дверей.  Они  шли  не  из  готовален  наступающего
переворота, а с обрушившейся сцены, на которой они уже  выступали  актерами.
Они укрывались от внешней бури и ничего  не  искали  внутри;  им  нужен  был
временный приют, пока погода уляжется, пока снова  представится  возможность
идти в бой. Люди эти, очень молодые, покончили  с  идеями,  с  образованьем;
теоретические вопросы их не занимали отчасти оттого, что они у  них  еще  не
возникали, отчасти оттого, что у них дело шло о приложении. Они были  побиты
материально, но  дали  доказательства  своей  отваги.  Свернувши  знамя,  им
приходилось хранить его честь. Отсюда сухой тон, cassant, roide  37,  резкий
(317) и несколько  поднятый,  отсюда  военное,  нетерпеливое  отвращение  от
долгого обсуживания, критики, несколько  изысканное  пренебрежение  ко  всем
умственным роскошам - в числе которых ставились на первом плане искусства...
Какая  тут  музыка,  какая  поэзия"  "Отечество  в  опасности,  aux   armes,
citoyens!" 38 В некоторых случаях они были отвлеченно правы, но  сложного  и
запутанного процесса уравновешения идеала с  существующим  они  не  брали  в
расчет и, само собой  разумеется,  свои  мнения  и  воззрения  принимали  за
воззрения и мнения целой России.  Винить  за  это  наших  молодых  штурманов
будущей бури было бы несправедливо. Это  -  общеюношеская  черта.  Год  тому
назад один француз, поклонник Конта, уверял меня, что католицизм во  Франции
не существует, a complиtement perdu le terrain 39, и, между прочим, ссылался
на медицинский факультет, на профессоров и студентов, которые не  только  не
католики, но и не деисты.
   - Ну, а та часть Франции, - заметил я, - которая не читает и не слушает
медицинских лекций?
   - Она, конечно, держится за религию и обряды... но больше по привычке и
по невежеству.
   - Очень верю, но что же вы сделаете с нею?
   - А что сделал тысяча семьсот девяносто второй год?
   - Немного - революция  сначала заперла церкви, а потом  отперла.
Вы помните ответ Ожеро Наполеону, когда праздновали конкордат. "Нравится  ли
тебе церемония?" - спросил консул, выходя  из  Нотр-Дам,  якобинца-генерала.
"Очень, - отвечал он, - жаль только, что недостает  двухсот  тысяч  человек,
которые легли костьми, чтоб уничтожить подобные церемонии". -  "Ah  bah!  мы
стали умнее и не отопрем церковных дверей или, лучше, не запрем их  вовсе  и
отдадим капище суеверий под школы".
   - Linfвme sera еcrasеe 40, - докончил я, смеясь.
   - Да, без сомнения... это верно!
   - Но мы-то с вами не увидим  этого;  это  вернее.  В  этом  взгляде  на
окружающий мир сквозь подкрашенную личным сочувствием призму лежит  половина
всех революционных неуспехов. Жизнь молодых людей,  (318)  вообще  идущая  в
своего рода шумном и замкнутом затворничестве, вдали от будничной и  валовой
борьбы из-за личных интересов, резко схватывая общие  истины,  почти  всегда
срезывается на ложном понимании их приложения к нуждам дня.
   ...Сначала новые гости оживили нас рассказами о петербургском движении,
о диких выходках оперившейся  реакции,  о  процессах  и  преследованиях,  об
университетских и литературных партиях... потом, когда все это было передано
с той скоростью,  с  которой  в  этих  случаях  торопятся  все  сообщить,  -
наступили паузы, гиатузы 41, беседы наши сделались скучны, однообразны...
   "Неужели, - думал я, -  это  в  самом  деле  старость,  разводящая  два
поколенья? Холод, вносимый летами, усталью, испытаниями?"
   Как бы то ни было, я чувствовал, что с появлением новых людей  горизонт
наш не расширился... а сузился, диаметр разговоров стал короче, нам иной раз
нечего было друг другу  сказать.  Их  занимали  подробности  их  кругов,  за
границей которых их ничего не занимало. Однажды передавши все интересное  об
них,  приходилось  повторять,  и  они  повторяли.  Наукой  или  делами   они
занимались мало - даже мало читали  и  не  следили  правильно  за  газетами.
Поглощенные воспоминаниями и ожиданиями, они не  любили  выходить  в  другие
области;  а  нам  недос