1854  год,  настал  1855,  умер
Николай,  Польша  не  двигалась,  война  ограничивалась  берегом  Крыма;   о
восста(22)новлении польской национальности нечего  было  и  думать;  Австрия
стояла костью в горле союзников; все хотели к тому  же  мира,  главное  было
достигнуто - статский Наполеон покрылся военной славой.
   Кошут  снова  сошел  со  сцены.  Его  статьи  в  "Атласе"  и  лекции  о
конкордате, которые он читал в Эдинбурге, Манчестере, скорее должно  считать
частным делом. Кошут не спас ни своего достояния, ни достояния  своей  жены.
Привыкнувший к широкой роскоши венгерских магнатов, ему на чужбине  пришлось
выработывать себе средства; он это делает, нисколько не скрывая.
   Во всей семье его есть что-то  благородно-задумчивое;  видно,  что  тут
прошли великие события и что они подняли диапазон всех. Кошут еще до сих пор
окружен несколькими верными сподвижниками; сперва они составляли  его  двор,
теперь они просто его друзья.
   Не легко прошли ему события; он сильно состарелся в последнее время,  и
тяжко становится на сердце от его покоя.
   Первые два года мы редко видались; потом случай нас свел  на  одной  из
изящнейших точек не только Англии, но и Европы, на Isle of Wight 27. Мы жили
в одно время с ним месяц времени в Вентноре, это было в 1855 году.
   Перед его отъездом мы были  на  детском  празднике,  оба  сына  Кошута,
прекрасные, милые отроки, танцевали вместе с моими детьми... Кошут  стоял  у
дверей и как-то печально смотрел на них, потом, указывая с улыбкой на  моего
сына, сказал мне:
   - Вот уже и юное поколение совсем готово нам на смену.
   - Увидят ли они?
   - Я именно об этом и думал. А пока пусть попляшут, - прибавил он и  еще
грустнее стал смотреть. Кажется, что и на этот раз мы думали одно и то же. А
увидят ли отцы? И что увидят? Та революционная эра, к которой стремились мы,
освещенные  догорающим  заревом  девяностых  годов,  к  которой   стремилась
либеральная Франция, юная Италия, Маццини, Ледрю-Роллен, не  принадлежит  ли
уже прошедшему, эти люди не делаются ли печальными  представителями  былого,
около которых закипают иные вопросы, другая жизнь?. (23)
   Их религия, их язык, их движение, их цель - все это и родственно нам, и
с тем вместе чужое... звуки церковного  колокола  тихим  утром  праздничного
дня, литургическое пение и теперь потрясают душу, но веры все же в ней нет!
   Есть печальные истины - трудно, тяжко прямо смотреть на многое,  трудно
и высказывать иногда что видишь. Да вряд и нужно ли? Ведь  это  тоже  своего
рода страсть или болезнь. "Истина, голая истина, одна истина!" Все это  так;
да сообразно ли ведение ее с нашей жизнию?  Не  разъедает  ли  она  ее,  как
слишком крепкая кислота разъедает стенки сосуда? Не есть ли  страсть  к  ней
страшный недуг, горько казнящий того, кто воспитывает ее в груди своей?
   Раз, год тому назад, в день, памятный для меня, -  мысль  эта  особенно
поразила меня.
   В день кончины  Ворцеля  я  ждал  скульптора  в  бедной  комнатке,  где
домучился этот страдалец. Старая служанка стояла с оплывшим желтым огарком в
руке, освещая исхудалый труп, прикрытый одной простыней. Он, несчастный, как
Иов, заснул с улыбкой на  губах,  вера  замерла  в  его  потухающих  глазах,
закрытых таким же фанатиком, как он, - Маццини.
   Я этого старика грустно любил и ни разу  не  сказал  ему  всей  правды,
бывшей у меня на уме. Я не хотел тревожить потухающий дух его, он и без того
настрадался. Ему нужна- была отходная, а не истина. И потому-то он  был  так
рад, когда Маццини его умирающему уху шептал обеты и слова веры!

ГЛАВА III. ЭМИГРАЦИИ В ЛОНДОНЕ

   Немцы, французы. - Партии. - В. Гюго. - Феликс Пиа. - Луи Блвн и  Арман
Барбес. - "On liberty" 28.

   Сидехом и плакахом на брегах вавилонских...
   Псалтырь.

   Если б кто-нибудь вздумал  написать,  со  стороны,  внутренную  историю
политических выходцев и изгнанников с 1848 года в Лондоне,  какую  печальную
стра(24)ницу прибавил бы он к  сказаниям  о  современном  человеке.  Сколько
страданий, сколько лишений, слез...  и  сколько  пустоты,  сколько  узкости,
какая бедность умственных сил, запасов, понимания, какое упорство в  раздоре
и мелкость в самолюбии...
   С одной стороны  люди  простые,  инстинктом  и  сердцем  понявшие  дело
революции  и  приносящие  ему  наибольшую  жертву,  которую  человек   может
принести, - добровольную нищету, составляют небольшую кучку  праведников.  С
другой - эти худо прикрытые затаенные самолюбия, для которых революция  была
служба, position sociale 29, и которые сорвались в эмиграцию,  не  достигнув
места; потом всякие фанатики,  мономаны  всех  мономаний,  сумасшедшие  всех
сумасшествий; в силу этого нервного, натянутого, раздраженного  состояния  -
верчение столов наделало в  эмиграции  страшное  количество  жертв;  кто  не
вертел столов - от  Виктора  Гюго  и  Ледрю-Роллена  до  Квирика  Филопанти,
который пошел дальше... и узнавал все, что человек  делал  лет  тысячу  тому
назад?..
   Притом ни шагу вперед. Они, как придворные версальские часы, показывают
один час, час, в который умер король... и их, как версальские  часы,  забыли
перевести со времени смерти Людовика XV. Они показывают одно  событие,  одну
кончину какого-нибудь события. Об нем они говорят, об  нем  думают,  к  нему
возвращаются. Встречая тех же людей, те же группы месяцев через  пять-шесть,
года через два-три, становится страшно - те же  споры  продолжаются,  те  же
личности и упреки, только морщин, нарезанных нищетою, лишениями,  -  больше;
сертуки, пальто - вытерлись;  больше  седых  волос,  и  все  вместе  старее,
костлявее, сумрачнее... а речи все те же и те же!
   Революция у  них  остается,  как  в  девяностых  годах,  -  метафизикой
общественного быта, но тогдашней наивной страсти к  борьбе,  которая  давала
резкий колорит самым тощим всеобщностям и тело сухим линиям их политического
сруба, - у них нет и не может быть, всеобщности и отвлеченные понятия  тогда
были радостной новостью, откровением. В конце XVIII столетия люди  в  первый
раз не в книге, а  на  самом  деле  начали  освобож(25)даться  от  рокового,
таинственно  тяготевшего  мира  теологической  истории   и   пытались   весь
гражданский быт, выросший помимо сознания и воли, основать  на  сознательном
понимании. В попытке разумного государства, как в  попытке  религии  разума,
была в 1793 могучая, титаническая поэзия, которая принесла свое,  но  с  тем
вместе выветрилась и оскудела в последние шестьдесят  лет.  Наши  наследники
титанов этого не замечают. Они, как монахи Афонской горы, которые занимаются
своим, ведут те же речи, которые  вели  во  время  Златоуста,  и  продолжают
жизнь, давно задвинутую турецким владычеством, которое само  уж  приходит  к
концу... собираясь в известные дни поминать  известные  события,  в  том  же
порядке, с теми же молитвами.
   Другой тормоз, останавливающий эмиграции, состоит  в  отстаивании  себя
друг  против  друга;  это  страшно  убивает  внутренную  работу   и   всякий
добросовестный  труд.  Объективной  цели  у  них  нет,  все  партии   упрямо
консервативны, движение вперед им кажется слабостью, чуть не бегством;  стал
под знамя, так стой под ним, хотя бы со временем и разглядел, что  цвета  не
совсем такие, как казались.
   Так идут годы - исподволь все меняется около них. Там, где были сугробы
снега, - растет трава, вместо кустарника - лес, вместо леса  -  одни  пни...
они ничего не замечают. Некоторые выходы совсем обвалились и засыпались, они
в них-то и стучат; новые  щели  открылись,  свет  из  них  так  и  врывается
полосами, но они смотрят в другую сторону.
   Отношения, сложившиеся между разными эмиграциями и  англичанами,  могли
бы сами по  себе  дать  удивительные  факты  о  химическом  сродстве  разных
народностей.
   Английская  жизнь  сначала  ослепляет  немцев,  подавляет   их,   потом
поглощает или, лучше сказать, распускает их в  плохих  англичан.  Немец,  по
большей  части,  если  предпринимает  какое-нибудь  дело,  тотчас   бреется,
поднимает воротнички рубашки до ушей, говорит "yes"  30  вместо  "ja"  31  и
"well" 32 там, где ничего не надобно го(26)ворить. Года через два  он  пишет
по-английски письма и записки и  живет  совершенно  в  английском  кругу.  С
англичанами немцы никогда не обходятся как с равными, а как  наши  мещане  с
чиновниками и наши чиновники с столбовыми дворянами.
   Входя в английскую жизнь, немцы не в самом деле  делаются  англичанами,
но притворяются ими и  долею  перестают  быть  немцами.  Англичане  в  своих
сношениях с иностранцами такие  же  капризники,  как  во  всем  другом;  они
бросаются на приезжего, как на комедианта или акробата, не дают  ему  покоя,
но едва скрывают чувство своего превосходства и даже некоторого отвращения к
нему. Если приезжий удерживает  свой  костюм,  свою  прическу,  свою  шляпу,
оскорбленный англичанин шпыняет над ним,  но  мало-помалу  привыкает  в  нем
видеть самобытное лицо.  Если  же  испуганный  сначала  иностранец  начинает
подлаживаться под его манеры, он не уважает его  и  снисходительно  трактует
его с высоты своей британской надменности. Тут и  с  большим  тактом  трудно
найтиться иной раз, чтоб не согрешить по минусу или по плюсу, можно же  себе
представить,  что  делают  немцы,  лишенные  всякого  такта,  фамильярные  и
подобострастные, слишком вычурные и  слишком  простые,  сентиментальные  без
причины и грубые без вызова.
   Но если немцы смотрят на англичан, как на высшее племя того же рода,  и
чувствуют себя ниже их,  то  из  этого  не  следует  никак,  чтоб  отношение
французов, и преимущественно французских рефюжье, было умнее. Так, как немец
все без  разбору  уважает  в  Англии,  француз  протестует  против  всего  и
ненавидит все английское. Это доходит, само собой разумеется, до уродливости
самой комической.
   Француз, во-первых, не может простить англичанам, что  они  не  говорят
по-французски; во-вторых, что они не понимают, когда он Чаринг Крос называет
Шаранкро или Лестер-сквер - Лесестер-скуар.  Далее,  его  желудок  не  может
переварить, что в Англии обед состоит из двух огромных кусков мяса и рыбы, а
не из пяти маленьких порций всяких рагу, фритюр, салми и проч. Затем, он  не
может примириться с "рабством", по которому трактиры заперты в воскресенье и
весь народ скучает богу, хотя вся Франция семь  дней  в  не(27)делю  скучает
Бонапарту. Затем, весь habitus  33,  все  хорошее  и  дурное  в  англичанине
ненавистно французу. Англичанин плотит ему той же монетой,  но  с  завистию.
смотрит на покрой его одежды и карикатурно старается подражать ему.
   Все это очень замечательно для изучения сравнительной физиологии,  и  я
совсем не для смеха рассказываю это. Немец, как мы заметили,  сознает  себя,
по крайней мере в гражданском отношении,  низшим  видом  той  же  породы,  к
которой принадлежит англичанин, - и подчиняется ему. Француз,  принадлежащий
к другой породе, не настолько различной, чтоб быть равнодушным, как турок  к
китайцу, ненавидит  англичанина,  особенно  потому,  что  оба  народа  слепо
убеждены каждый о себе, что они представляют первый народ в  мире.  И  немец
внутри себя в этом уверен, особенно auf dem theoreti-schen  Gebiete  34,  но
стыдится признаться.
   Француз действительно во всем противуположен англичанину; англичанин  -
существо берложное, любящее жить особняком, упрямое и непокорное; француз  -
стадное, дерзкое, но легко пасущееся.  Отсюда  два  совершенно  параллельные
развития, между которыми Ла-манш. Француз постоянно  предупреждает,  во  все
мешается, всех воспитывает, всему поучает;  англичанин  выжидает,  вовсе  не
мешается в чужие дела и был бы готов  скорее  поучиться,  нежели  учить,  но
времени нет, в лавку надо.
   Два краеугольных камня всего английского быта: личная  независимость  и
родовая традиция - для француза почти  не  существуют.  Грубость  английских
нравов выводит француза из себя, и она действительно  противна  и  отравляет
лондонскую жизнь; но за ней он не видит той суровой мощи, которою народ этот
отстоял свои права, того упрямства, вследствие которого из англичанина можно
все сделать, льстя его страстям, - но не раба, веселящегося  галунами  своей
ливреи, восхищающегося своими цепями, обвитыми лаврами.
   Французу так дик, так непонятен  мир  самоуправления,  децентрализации,
своеобычно, капризно разрос(28)шийся, что он, как долго ни живет  в  Англии,
ее политической и гражданской жизни, ее прав и судопроизводства не знает. Он
теряется в неспетом разноначалии английских законов, как в  темном  бору,  и
совсем не замечает, какие огромные и величавые дубы составляют его и сколько
прелести, поэзии, смысла в самом разнообразии. То ли дело маленький кодекс с
посыпанными  дорожками,  с  подстриженными  деревцами   и   с   полицейскими
садовниками на каждой аллее.
   Опять Шекспир и Расин.
   Видит ли француз пьяных, дерущихся у кабака, и полисмена, смотрящего  с
спокойствием постороннего и любопытством человека,  следящего  за  петушиным
боем, - он приходит в неистовство, зачем полисмен не выходит из себя,  зачем
не ведет кого-нибудь au violon 35, Он и не думает о том, что личная  свобода
только и возможна, когда полицейский не имеет власти отца и матери  и  когда
его вмешательство сводится на страдательную готовность - до  тех  пор,  пока
его позовут. Уверенность, которую чувствует каждый бедняк, затворяя за собой
дверь своей  темной,  холодной,  сырой  конуры,  изменяет  взгляд  человека.
Конечно, за этими строго наблюдаемыми и ревниво отстаиваемыми правами иногда
прячется преступник, - пускай себе. Гораздо лучите, чтоб ловкий вор  остался
без наказания, нежели чтоб каждый честный человек дрожал, как вор, у себя  в
комнате. До моего приезда в Англию всякое появление полицейского в  доме,  в
котором я жил, производило непреодолимо скверное чувство,  и  я  нравственно
становился en garde против врага. В Англии полицейский у дверей и  в  дверях
только прибавляет какое-то чувство безопасности.
   В 1855, когда жерсейский губернатор, пользуясь особым бесправием своего
острова, поднял гонение на журнал "LHomme" за письмо Ф. Пиа к королеве и, не
смея  вести  дело  судебным  порядком,  велел  В.  Гюго  и  другим  рефюжье,
протестовавшим в пользу журнала, оставить Жерсей,  -  здравый  смысл  и  все
оппозиционные журналы говорили им, что губернатор  перешел  власти,  что  им
следует остаться и сделать  процесс  ему.  "Daily  News"  обещал  с  другими
журналами взять на себя издержки. (29) Но это продолжалось бы  долго,  да  и
как,  -  "будто  возможно  выиграть  процесс  против   правительства".   Они
напечатали новый грозный протест, грозили  губернатору  судом  истории  -  и
гордо отступили в Гернсей.
   Расскажу один пример французского понимания английских нравов.  Однажды
вечером прибегает ко мне один рефюжье и после целого ряда ругательств против
Англии и англичан рассказывает мне следующую "чудовищную" историю.
   Французская эмиграция в то утро хоронила  одного  из  своих  собратьев.
Надо сказать, что в томной и скучной жизни изгнания похороны товарища  почти
принимаются за праздник, -  случай  сказать  речь,  пронести  свои  знамена,
собраться вместе, пройтись по улицам, отметить, кто был  и  кто  не  был,  а
потому  демократическая  эмиграция  отправилась  au  grand  complet  36.  На
кладбище явился английский пастор с молитвенником. Приятель мой заметил ему,
что покойник не был христианин и  что,  в  силу  этого,  ему  не  нужна  его
молитва. Пастор, педант .и лицемер, как все английские пасторы, с притворным
смирением и национальной флегмой, отвечал, что, может, покойнику и не  нужна
его молитва, но что ему по долгу необходимо  сопровождать  каждого  умершего
молитвой на последнее жилище его. Завязался спор, и, так как французы  стали
горячиться и кричать, упрямый пастор позвал полицейских.
   - Allons done, parlez-moi de ce chien de pays avec sa  sacree  liberte!
37 - прибавил главный актер этой сцены после покойника и пастора.
   - Ну, что же сделала, - спросил я, - la force bru-tale  au  service  du
noir fanatisme? 38
   - Пришли четыре полицейских, et Ie chef de la bande 39 спрашивает: "Кто
говорил с пастором?" Я прямо вышел вперед, - и, рассказывая,  мой  приятель,
обедавший со мною, смотрел так,  как  некогда  смотрел  Леонид,  отправляясь
ужинать с богами, - cest moi, "monsieur", (30) car je men garde bien de dire
"citoyen" 40 a ces gueux-la 41. - Тогда Ie chef des sbires 42  с  величайшей
дерзостью сказал мне: "Переведите  другим,  чтоб  они  не  шумели,  хороните
вашего товарища и ступайте по домам. А если вы будете  шуметь,  я  вас  всех
велю отсюда вывести". - Я посмотрел на него, снял с себя шляпу и громко, что
есть силы, прокричал: "Vive la republique democratique et sociale!" 43  Едва
удерживая смех, я спросил его:
   - Что же сделал "начальник сбиров"?
   -  Ничего,  -  с  самодовольной  гордостью  заметил   француз.   -   Он
переглянулся с товарищами, прибавил:
   "Ну, делайте, делайте ваше дело!" и  остался  покойно  дожидаться.  Они
очень хорошо поняли, что имеют дело не с английской чернью... у  них  тонкий
нос!
   Что-то происходило в душе серьезного, плотного и,  вероятно,  выпившего
констабля во время этой выходки? Приятель и не подумал о  том,  что  он  мог
себе доставить удовольствие прокричать то же самое перед окнами королевы,  у
решетки   Букингамского   дворца,   без   малейшего   неудобства.   Но   еще
замечательнее, что ни  мой  приятель,  ни  все  прочие  французы  при  таком
происшествии и не думают, что за подобную проделку  во  Фран(31)ции  они  бы
пошли в Кайенну или Ламбессу. Если же им это напомнишь, то ответ  их  готов:
"A bah! Cest une halte dans la boue... ce nest pas normal!" 44
   А когда же у них свобода была нормальна?
   Французская эмиграция, как и все другие, увезла с собой  в  изгнание  и
ревниво  сохранила  все  раздоры,  все  партии.  Сумрачная  среда  чужой   и
неприязненной страны, не скрывавшей, что она хранит свое  право  убежища  не
для ищущих его - а из уважения к себе, - раздражала нервы.
   А тут оторванность от людей  и  привычек,  невозможность  передвижения,
разлука с своими, бедность - вносили горечь, нетерпимость  и  озлобление  во
все отношения.  Столкновения  стали  злее,  упреки  в  прошедших  ошибках  -
беспощаднее.  Оттенки  партий  расходились  до  того,  что  старые  знакомые
перерывали все сношения, не кланялись...
   Были действительные, теоретические и всяческие раздоры...  но  рядом  с
идеями стояли  лица,  рядом  со  знаменами  -  собственные  имена,  рядом  с
фанатизмом - зависть и с откровенным увлеченьем - наивное самолюбие.
   Антагонизм,  некогда  выражавшийся   возможным   Мартином   Лютером   и
последовательным Томасом Мюнцером,  лежит,  как  семенные  доли  при  каждом
зерне: логическое развитие, расчленение всякой партии непременно  дойдет  до
обнаружения его. Мы его равно находим в трех невозможных Гракхах,  то  есть,
считая тут же и Гракха Бабефа,. и в слишком возможных Суллах и Сулуках  всех
цветов. Возможна одна диагональ, возможен  компромисс,  стертое,  среднее  и
потому соответствующее всему среднему: сословию,  богатству,  пониманью.  Из
Лиги и гугенотов - делается Генрих IV, из Стюартов и  Кромвеля  -  Вильгельм
Оранский, из революции и легитимизма - Людвиг-Филипп. После него  антагонизм
стал между  возможной  республикой  и  последовательной;  возможную  назвали
демократической, последовательную - социальной - из  их  столкновения  вышла
империя, но партии остались.
   Несговорчивые крайности очутились в Кайенне, Ламбессе, Бель Иле и долею
за французской границей, преимущественно в Англии. (32)
   Как только они в Лондоне  перевели  дух  и  глаз  их  привык  различать
предметы в  тумане,  старый  спор  возобновился  с  особенной  нетерпимостью
эмиграции, с мрачным характером лондонского климата.
   Председатель Люксембургской комиссии был, de jure, главное  лиц