совершенно
отечественной.
   К полудню приехали становой и писарь, с  ними  явился  и  наш  сельский
священник, горький пьяница и старый  старик.  Они  освидетельствовали  тело,
взяли допросы и сели в зале писать. Поп, ничего  не  писавший  и  ничего  не
читавший, надел на нос большие серебряные очки и сидел молча, вздыхая, зевая
и крестя рот, потом вдруг обратился к старосте  и,  сделавши  движение,  как
будто нестерпимо болит поясница, спросил его:
   - А что, Савелий Гаврилович, закусочка будет?
   Староста, важный мужик, произведенный Сенатором и моим отцом в старосты
за то, что он был хороший плотник, не из той деревни (следственно, ничего  в
ней не знал) и был  очень  красив  собой,  несмотря  на  шестой  десяток,  -
погладил свою бороду, расчесанную веером, и, так как ему до  этого  никакого
дела не было, отвечал густым басом, посматривая на меня исподлобья: . - А уж
это не могим доложить-с!
   - Будет, - отвечал я и позвал человека.
   - Благодарение господу богу; да и пора, рано встаю, Лександр  Иванович,
так и отощал.
   Становой положил перо и, потирая руки, сказал, прихорашиваясь:
   - У нас, кажись, отец-то Иоанн взалкал; дело доброе-с, коли  хозяин  не
прогневается, можно-с. (96)
   Человек принес холодную закуску, сладкой водки, настойки и хересу.
   - Благословите-ка, батюшка, яко  пастырь,  и  покажите  пример,  а  мы,
грешные, за вами,- заметил становой.
   Поп с поспешностию и с  какой-то  чрезвычайно  сжатой  молитвой  хватил
винную рюмку сладкой водки, взял крошечный верешок хлеба в рот, погрыз его и
в ту же минуту выпил другую  и  потом  уже  тихо  и  продолжительно  занялся
ветчиной.
   Становой - и это мне особенно  врезалось  в  память,  -  повторяя  тоже
сладкую водку, был ею доволен и, обращаясь ко мне с видом знатока, заметил:
   - Полагаю-с, что доппель-кюммель 60 у вас от вдовы Руже-с?
   Я не имел  понятия,  где  покупали  водку,  и  велел  подать  полуштоф,
действительно, водка была от вдовы Руже. Какую практику надобно было  иметь,
чтоб различить по-букету водки - имя заводчика!
   Когда они покончили, староста положил становому в телегу  куль  овса  и
мешок картофеля, писарь, напившийся в кухне, сел на облучок, и они уехали.
   Священник пошел нетвердыми стопами  домой,  ковыряя  в  зубах  какой-то
щепкой. Я приказывал людям о похоронах, как вдруг отец Иоанн  остановился  и
замахал руками; староста побежал к нему, потом - от него ко мне.
   - Что случилось?
   - Да батюшка велел  вашу  милость  спросить,  -  отвечал  староста,  не
скрывая улыбки, - кто, мол, поминки будет справлять по покойнике?
   - Что же ты ему сказал?
   - Сказал, чтоб не сумлевался, блины, мол, будут.
   Матвея схоронили, блинов и водки попу дали, а все-то  это  оставило  за
собой длинную темную тень, мне же предстояло еще ужасное  дело  -  известить
его мать.
   Расстаться  с  честным  иереем  храма  Покрова  божией  матери  в  селе
Покровском я никак не могу, не рассказав об нем следующее событие.
   Отец Иоанн был не  модный  семинарский  священник,  не  знал  греческих
спряжений и латинского синтаксиса. (97)
   Ему было за семьдесят лет, полжизни он провел диаконом в  большом  селе
"Елисавет   Алексиевны   Голохвастовой",   которая   упросила    митрополита
рукоположить его священником и определить на  открывшуюся  ваканцию  в  селе
моего отца. Как  он  ни  старался  всею  жизнию  привыкнуть  к  употреблению
большого количества сивухи, он не мог победить ее  действия,  и  поэтому  он
после полудня был постоянно пьян. Пил он до того, что часто со свадьбы или с
крестин  в  соседних  деревнях,  принадлежавших  к  его  приходу,  крестьяне
выносили его замертво, клали,  как  сноп,  в  телегу,  привязывали  вожжи  к
передку и отправляли его под единственным  надзором  его  лошади.  Клячонка,
хорошо знавшая дорогу, привозила его  преаккуратно  домой.  Матушка  попадья
также пила допьяна всякий раз, когда бог пошлет. Но замечательнее этого  то,
что его дочь, лет четырнадцати, могла, не  морщась,  выпивать  чайную  чашку
пенника.
   Мужики презирали его и всю его семью; они даже раз жаловались  на  него
миром Сенатору и моему отцу, которые просили митрополита  взойти  в  разбор.
Крестьяне обвиняли его в очень больших запросах денег за требы, в  том,  что
он не хоронил более трех дней без платы вперед, а венчать вовсе отказывался.
Митрополит или консистория нашли просьбуифестьян справедливой и послали отца
Иоанна на  два  "ли  на  три  месяца  толочь  воду.  Поп  возвратился  после
архипастырского исправления не только вдвое пьяницей, но и вором.
   Наши люди рассказывали, что раз  в  храмовой  праздник,  под  хмельком,
бражничая вместе с попом, старик крестьянин ему. сказал: "Ну  вот,  мол,  ты
азарник какой, довел дело до высокопреосвященнейшего! Честью не  хотел,  так
вот тебе и подрезали крылья". Обиженный поп отвечал будто бы на  это:  "Зато
ведь я вас, мошенников, так и венчаю,  так  и  хороню:  что  ни  есть  самые
дрянные молитвы, их-то я вам и читаю".
   Через год, то есть в 1844, мы опять  жили  лето  в  Покровском.  Седой,
исхудалый поп все так же пил и так  же  не  мог  одолеть  сильного  действия
алкоголя. По воскресеньям  он  повадился  после  обедни  приходить  ко  мне,
напиваться водкой и сидеть часа  два.  Мне  это  надоело,  я  не  велел  его
принимать и даже прятался от него в лес, но он и тут нашелся:  "Барина  дома
нет, - говорил он, - ну, а водка-то дома, верно? Небось не  взял  с  собой?"
Человек (98) мой выносил ему в  переднюю  большую  рюмку  сладкой  водки,  и
священник, выпив ее и  закусив  паюсной  икрой,  смиренно  уходил  восвояси.
Наконец наше знакомство рушилось окончательно.
   Одним утром является ко мне дьячок, молодой долговязый малый, по-женски
зачесанный, с своей молодой женой,  покрытой  веснушками;  оба  они  были  в
сильном волнении, оба говорили вместе, оба прослезились  и  отерли  слезы  в
одно время. Дьячок  каким-то  сплюснутым  дискантом,  супруга  его,  страшно
картавя, рассказывали в обгонки, что на днях у них украли часы и шкатулку, в
которой было рублей пятьдесят денег, что жена дьячка нашла "воя" и что  этот
"вой" не кто иной, как честнейший богомолец наш и во Христе отец Иоанн.
   Доказательства были непреложны: жена дьячка нашла в хламе,  выброшенном
из священникова дома, кусок от крышки украденного ящика.
   Они приступили ко мне, чтоб я защитил их.  Сколько  я  им  ни  объяснял
разделения властей на духовную и светскую, но дьячок не сдавался,  жена  его
плакала; я не знал, что делать. Жаль мне его было, потерю свою  он  ценил  в
девяносто рублей. Подумав, я велел заложить  телегу  и  .послал  старосту  с
письмом к исправнику; у него-то я  спрашивал  того  совета,  который  дьячок
надеялся получить от меня. К вечеру староста  воротился,  исправник  мне  на
словах велел сказать: "Бросьте  это  дело,  а  то  консистория  вступится  и
наделает хлопот. Пусть, мол, барин не трогает кутьи, коли не хочет, чтоб  от
рук воняло". Ответ  этот,  и  в  особенности  последнее  замечание,  Савелий
Гаврилов передавал с большим удовольствием.
   - А что шкатунку украл батюшка, - прибавил он, - то это так верно,  как
я перед вами стою.
   Я с горестью передал дьячку ответ светской власти  Староста,  напротив,
успокоительно говорил ему:
   - Ну, что безвременно нос повесил? погоди, подведем еще; что ты -  баба
или дьячок?
   И подвел староста с компанией.
   Был ли Савелий Гаврилов раскольник, или нет, я  наверное  не  знаю;  но
семья крестьян, переведенная из Васильевского, когда отец  мой  его  продал,
вся состояла из старообрядцев. Люди трезвые, смышленые и работящие, они  все
ненавидели попа. Один из них, которого мужики (99) называли лабазником, имел
на Неглинной в Москве свою лавку. История украденных часов тотчас  дошла  до
него; наводя справки, лабазник узнал, что дьякон без места, зять покровского
попа предлагал кому-то купить или отдать под заклад часы,  что  часы  эти  у
менялы; лабазник знал часы дьячка; он к меняле - как раз часы те  самые.  На
радостях он не пожалел лошади и приехал сам с ве-стию в Покровское.
   Тогда,  с  полными  доказательствами  в  руках,  дьячок  отправился   к
благочинному. Дни через три я узнал, что поп заплатил дьячку  сто  рублей  и
они помирились.
   - Как же это было? - спросил я дьячка.
   - Благочинный соизволил, как изволили слышать, нашего Ирода  выписывать
к себе-с. Долго держали их-с, и  уже  что  было,  не  знаю-с.  Только  потом
изволили меня потребовать и строго сказали мне: "Что у вас  там  за  дрязги?
Стыдно, молодой человек, мало ли что под хмельком случится, старик,  видишь,
старый, в отцы тебе годится. Он тебе сто рублев  на  мировую  дает.  Доволен
ли?" - "Доволен, - говорю я, мол, -  ваше  высокоблагословение".  -  "Ну,  а
доволен, так хайло-то держи, нечего в колокола звонить,  -  все  же  ему  за
семьдесят лет; а не то, смотри, самого в бараний рог сверну".
   И   этот   пьяный   вор,    уличенный    лабазником,    снова    явился
священнодействовать при том же старосте, который так  утвердительно  говорил
мне, что он украл "шкатунку", с тем же дьячком на крылосе, у которого теперь
паки и паки в кармане измеряли скудельное время знаменитые часы, и - при тех
же крестьянах!
   Случилось это в 1844 году в пятидесяти верстах от Москвы, и я был всего
этого свидетелем!
   Что же тут удивительного, если на призыв отца Иоанна дух святой, как  в
песне Беранже, не сойдет -
   Non, dit 1Esprit Saint, je ne descends pas! 61
   Как же его не прогнали?
   Муж церкви, скажут нам мудрые православия, не может  быть  подозреваем,
как и Цезарева жена! (100)


ГЛАВА XXIX. НАШИ

I

   Московский круг. - Застольная  беседа.  -  Западники  (Боткин,  Редким,
Крюков, Е. К(орш)).

   Поездкой в Покровское и тихим летом,  проведенным  там,  начинается  та
изящная, возмужалая и деятельная  полоса  нашей  московской  жизни,  которая
длилась до кончины моего отца и, пожалуй, до нашего отъезда.
   Судорожно натянутые нервы в Петербурге и Новгороде - отдали, внутренние
непогоды улеглись. Мучительные разборы нас самих и друг друга, эти  ненужные
разбереживания словами недавних ран, эти беспрерывные возвращения к одним  и
тем  же  наболевшим  предметам  миновали;  а   потрясенная   вера   в   нашу
непогрешительность придавала больше  серьезный  и  истинный  характер  нашей
жизни. Моя  статья  "По  поводу  одной  драмы"  была  заключительном  словом
прожитой болезни.
   С внешней стороны теснил только полицейский надзор;  не  могу  сказать,
чтоб он  был  очень  докучлив,  но  неприятное  чувство  дамокловой  трости,
занесенной рукой квартального, очень противно.
   Новые друзья приняли нас горячо,  гораздо  лучше,  чем  два  года  тому
назад. В их главе стоял Грановский - ему  принадлежит  главное  место  этого
пятилетия. Огарев был почти все время в чужих краях. Грановский заменял  его
нам, и лучшими минутами того времени мы  обязаны  ему.  Великая  сила  любви
лежала в этой личности. Со многими я был согласнее в мнениях, но с ним я был
ближе - там где-то, в глубине души.
   Грановский и все мы были сильно заняты, все работали и трудились, кто -
занимая кафедры в университете, кто - участвуя в обозрениях и журналах,  кто
- изучая русскую историю; к этому времени относятся начала всего  сделанного
потом.
   Мы были уж очень не дети; в 1842 году мне  стукнуло  тридцать  лет;  мы
слишком  хорошо  знали,  куда  нас  вела  наша  деятельность,  но  шли.   Не
опрометчиво, но обдуманно продолжали мы наш путь с  тем  успокоенным,  (101)
ровным шагом, к которому приучил нас опыт и семейная жизнь. Это не  значило,
что мы состарелись, нет, мы были в то же время юны, и оттого одни, выходя на
университетскую кафедру, другие, печатая статьи или издавая  газету,  каждый
день подвергались аресту, отставке, ссылке.
   Такого круга людей талантливых, развитых, многосторонних и чистых я  не
встречал потом нигде, ни  на  высших  вершинах  политического  мира,  ни  на
последних маковках литературного и артистического. А я  много  ездил,  везде
жил и со всеми жил; революцией меня прибило  к  тем  краям  развития,  далее
которых ничего нет, и я по совести должен повторить то же самое.
   Оконченная,  замкнутая  личность  западного  человека,  удивляющая  нас
сначала своей специальностью, вслед за  тем  удивляет  односторонностью.  Он
всегда доволен собой, его  suffisance  62  нас  оскорбляет.  Он  никогда  не
забывает личных видов, положение его вообще стесненное и нравы  приложены  к
жалкой среде.
   Я не думаю, чтоб люди всегда были здесь таковы; западный человек  не  в
нормальном состоянии - он линяет. Неудачные революции взошли внутрь, ни одна
не переменила его, каждая оставила след и сбила понятия, а исторический  вал
естественным  чередом  выплеснул  на  главную  сцену  тинистый  слой  мещан,
покрывший собою ископаемый класс аристократий и затопивший народные  всходы.
Мещанство несовместно с нашим характером - и слава богу!
   Распущенность  ли   наша,   недостаток   ли   нравственной   оседлости,
определенной деятельности, юность ли в деле  образования,  аристократизм  ли
воспитания, но мы в жизни, с одной стороны, больше  художники,  с  другой  -
гораздо  проще  западных  людей,  не  имеем  их   специальности,   но   зато
многостороннее их. Развитые личности у нас редко встречаются, но они  пышно,
разметисто развиты, без шпалер и заборов. Совсем не так на Западе.
   С людьми самыми  симпатичными  как  раз  здесь  договоришься  до  таких
противуречий, где уж ничего нет общего и  где  убедить  невозможно.  В  этой
упрямой упорности и непроизвольном непонимании"  так  и  стучишь  головой  о
предел мира завершенного. (102)
   Наши теоретические несогласия, совсем напротив, вносили более жизненный
интерес, потребность деятельного обмена, держали ум бодрее, двигали  вперед;
мы росли в этом трении друг об  друга  и  в  самом  деле  были  сильнее  тою
composite 63 артели, которую так превосходно определил Прудон в механическом
труде.
   С любовью останавливаюсь я на этом  времени  дружного  труда,  полного,
поднятого пульса, согласного строя и мужественной борьбы, на этих  годах,  в
которые мы были юны в последний раз!..
   Наш небольшой кружок собирался часто то у того,  то  у  другого,  всего
чаще у меня. Рядом с болтовней, шуткой, ужином и вином шел самый деятельный,
самый быстрый обмен мыслей, новостей и знаний; каждый передавал прочтенное и
узнанное, споры обобщали взгляд, и выработанное каждым  делалось  достоянием
всех. Ни в одной  области  ведения,  ни  в  одной  литературе,  ни  в  одном
искусстве не было значительного явления, которое не попалось бы  кому-нибудь
из нас и не было бы тотчас сообщено всем.
   Вот этот характер наших сходок не  понимали  тупые  педанты  и  тяжелые
школяры. Они видели мясо и бутылки, но другого ничего не видали. Пир идет  к
полноте жизни, люди воздержные бывают обыкновенно сухие, эгоистические люди.
Мы не были монахи, мы жили во  все  стороны  и,  сидя  за  столом,  побольше
развились и сделали не меньше, чем  эти  постные  труженики,  копающиеся  на
заднем дворе науки.
   Ни вас, друзья мои, ни того ясного, славного времени я не дам в  обиду;
я об нем вспоминаю более чем с любовью, - чуть ли не с завистью. Мы не  были
похожи на изнуренных монахов Зурбарана, мы не плакали о грехах мира  сего  -
мы только сочувствовали его страданиям и с улыбкой были готовы кой  на  что,
не наводя тоски предвкушением своей будущей жертвы. Вечно  угрюмые  постники
мне всегда подозрительны; если они  не  притворяются,  у  них  или  ум,  или
желудок расстроен.
   Ты прав, мой друг, ты прав... -
   да, ты прав, Боткин - и гораздо больше Платона, - ты, поучавший некогда
нас не в садах и портиках (у нас (103) слишком  холодно  без  крыши),  а  за
дружеской  трапезой,  что  человек  равно  может   найти   "пантеистическое"
наслаждение, созерцая пляску волн морских  и  дев  испанских,  слушая  песни
Шуберта и запах индейки с трюфлями. Внимая твоим мудрым славам, я  в  первый
раз оценил демократическую глубину нашего  языка,  приравнивающего  запах  к
звуку.
   Недаром покидал  ты  твою  Маросейку,  ты  в  Париже  научился  уважать
кулинарное искусство и с берегов  Гвадалквивира  привез  религию  не  только
ножек, но самодержавных, высочайших икр - soberana pantorilla!
   Ведь вот и Р был в Испании - но какая польза от этого? Он  ездил
в этой стране исторического бесправия для юридических комментарий к Пухте  и
Савиньи,  вместо  фанданго  и  болеро  смотрел  на  восстание  в   Барцелоне
(окончившееся совершенно тем же, чем всякая качуча, то  есть  ничем)  и  так
много рассказывал  об  нем,  что  куратор  Строгонов,  качая  головой,  стал
посматривать на ею больную ногу и бормотал что-то о  баррикадах,  как  будто
сомневаясь,  что  "радыкальный  юрист"  зашиб  себе   ногу,   свалившись   в
верноподданническом Дрездене с дилижанса на мостовую.
   - Что за неуважение к науке! ты, братец, знаешь, что я таких  шуток  не
люблю, - говорят строго Р и вовсе не сердится.
   - Это ввв-се мо-ожет быть, - замечает, заикаясь, Е. К, - но отчего
же ты себя до того идентифировал 64 с наукой, что нельзя шутить  над  тобой,
не обижая ее?
   - Ну, пошло, теперь не кончится, - прибавляет Р и принимается  с
настойчивостью человека,  прочитавшего  всего  Роттека,  за  суп,  осыпаемый
слегка остротами Крюкова -  с  изящной  античной  отделкой  по  классическим
образцам.
   Но внимание  всех  уже  оставило  их,  оно  обращено  на  осетрину;  ее
объясняет сам Щепкин, изучивший мясо современных рыб больше, чем  Агассис  -
кости" допотопных. Боткин взглянул на осетра, прищурил глаза и тихо  покачал
головой, не из боку в  бок,  а  склоняясь;  один  К,  равнодушный  по
принципу к величиям мира сего, закурил трубку и говорит о другом. (104)
   Не сердитесь за эти строки вздору, я не буду продолжать их;  они  почти
невольно сорвались с пера, когда мне представились наши московские обеды; на
минуту я забыл и невозможность записывать шутки и то, что  очерки  эти  живы
только для меня да для  немногих,  очень  немногих  оставшихся.  Мне  бывает
страшно, когда я считаю - давно ли перед всеми было  так  много,  так  много
дороги!..
   ...И вот перед моими глазами встают наши  Лазари  -  ко  не  с  облаком
смерти, а моложе, полные сил. Один из них  угас,  как  Станкевич,  вдали  от
родины - И. П. Галахов.
   Много смеялись мы его рассказам, но не веселым смехом, а  тем,  который
возбуждал иногда Гоголь. У Крюкова, у Е. К остроты и шутки  искрились,
как шипучее вино, от избытка сил. Юмор Галахова не имел ничего светлого, это
был юмор человека, живущего в разладе с собой, со средой,  сильно  жаждущего
выйти на покои, на гармонию - но без большой надежды.
   Воспитанный аристократически, Галахов очень рано попал  в  Измайловский
полк и так же рано оставил его, и тогда  уже  принялся  себя  воспитывать  в
самом  деле.  Ум  сильный,   но   больше   порывистый   и   страстный,   чем
диалектический, он с строптивой нетерпеливостью  хотел  вынудить  истину,  и
притом практическую, сейчас прилагаемую к жизни.  Он  не  обращал  внимания,
так, как это делает большая часть французов, на то, что истина только дается
методе, да и то остается неотъемлемой от нее;  истина  же  как  результат  -
битая фраза, общее место. Галахов искал не с скромным  самоотвержением,  что
бы  ни  нашлось,  а  искал  именно  истины  успокоительной,  оттого   и   не
удивительно,  что  она  ускользала  от  его  капризного  преследования.   Он
досадовал и сердился. Людям этого слоя не живется в отрицании, в разборе, им
анатомия противна, они ищут готового, целого, созидающего. Что  же  Галахову
мог дать наш век, и притом в николаевское царствование?
   Он всюду бросался; постучался даже в  католическую  церковь,  но  живая
душа его отпрянула от мрачного полусвета, от сырого,  могильного,  тюремного
запаха ее безотрадных склепов. Оставив стары