леко зашла, что она идет слишком быстро.
   В то же время радикальная партия, юная и по тому самому  теоретическая,
начинала резче и резче высказываться, пугая без  того  испуганное  общество.
Она показывала казовым концом своим такие крайние  последствия,  от  которых
либералы и люди постепенного  развития,  крестясь  и  отплевываясь,  бежали,
зажимая уши, и прятались под старое, грязное, но привычное  одеяло  полиции.
Студентская опрометчивость и  помещичья  непривычка  выслушивать  других  не
могли не довести их до драки.
   Едва призванная к жизни, сила общественного мнения обличилась  в  диком
консерватизме, она заявила свое участие в общем деле,  толкая  правительство
во все тяжкие террора и преследования.
   Наше положение становилось труднее и труднее, Стоять на  грязи  реакции
мы не могли, вне ее  у  нас  пропадала  почва.  Точно  потерянные  витязи  в
сказках, мы ждали на перепутье. Пойдешь направо - потеряешь коня, но сам цел
будешь; пойдешь налево - конь будет цел, но сам погибнешь; пойдешь вперед  -
все тебя оставят; пойдешь назад - этого  уж  нельзя,  туда  для  нас  дорога
травой заросла. Хоть бы явился какой-нибудь колдун или пустынник, который бы
снял с нас тяжесть раздумья...
   По воскресеньям вечером собирались у нас  знакомые,  и  преимущественно
русские. В 1862 число последних очень  увеличилось:  на  выставку  приезжали
купцы и туристы, журналисты и чиновники всех вообще отделений, и Третьего  в
особенности. Делать строгий выбор  было  невозможно;  коротких  знакомых  мы
предупреждали,  чтоб  они  приходили  в  другой  день.  Благочестивая  скука
лондонского воскресенья побеждала осторожность.
   Отчасти эти воскресенья и привели к беде. Но прежде чем я ее передам, я
должен познакомить  с  двумя-(290)тремя  экземплярами  родной  фауны  нашей,
являвшимися в скромной зале Orset Housea, Наша галерея  живых  редкостей  из
России была, без всякого сомнения, замечательнее  и  занимательнее  русского
отдела на Great Exhibition 15.
   ...В 1860 получаю я из одного отеля на Гай-Маркете  русское  письмо,  в
котором какие-то люди извещали меня, что они, русские, находятся в услужении
князя Юрия Николаевича Голицына, тайно оставившего Россию; "Сам князь поехал
на Константинополь, а нас отправил по" другой дороге. Князь велел  дождаться
его и дал нам денег на несколько дней. Прошло больше двух недель -  о  князе
ни слуха, деньги вышли, хозяин гостиницы сердится. Мы не знаем, что  делать,
по-английски никто не говорит". Находясь в таком беспомощном состоянии,  они
просили, чтоб я их выручил.
   Я поехал к ним и уладил дело.  Хозяин  отеля  знал  меня  и  согласился
подождать еще неделю.
   Дней через пять после моей поездки подъехала к крыльцу богатая коляска,
запряженная парой серых лошадей  в  яблоках.  Сколько  я  ни  объяснял  моей
прислуге, что, как  бы  человек  ни  приезжал,  хоть  цугом,  и  как  бы  ни
назывался,  хоть  дюком,  все  же  утром  не   принимать,   -   уважения   к
аристократическому  экипажу  и  титулу  я  не  мог  победить.  На  этот  раз
встретились оба искусительные условия  -  и  потому  через  минуту  огромный
мужчина, толстый, с красивым лицом  ассирийского  бога-вола  -  обнял  меня,
благодаря за мое посещение к его людям.
   Это   был   князь   Юрий   Николаевич   Голицын.    Такого    крупного,
характеристического обломка всея России, такого specimena 16 нашей родины  я
давно не видал.
   Он мне сразу рассказал какую-то неправдоподобную историю,  которая  вся
оказалась справедливой - как  он  давал  кантонисту  переписывать  статью  в
"Колокол" и как он разошелся с своей женой, как кантонист донес на  Вего,  а
жена не присылает денег, как государь  его  услал  на  безвыездное  житье  в
Козлов, вследствие чего он решился бежать за границу и поэтому увез с  собой
какую-то барышню, гувернанту, управляющего, регента, (291)  горничную  через
молдавскую границу. В Галаце он захватил еще  какого-то  лакея,  говорившего
ломаным языком на пяти языках и показавшегося ему шпионом... Тут же  объявил
он мне, что он страстный музыкант и  будет  давать  концерты  в  Лондоне;  а
потому хочет познакомиться с Огаревым.
   - Дорого у вас здесь в Англии б-берут на таможне, - сказал  он,  слегка
заикаясь, окончив курс своей
   всеобщей истории.
   - За товары, может, - заметил я, - а к путешественникам custom-house 17
очень снисходителен.
   - Не скажу - я заплатил шиллингов пятнадцать за крок-кодила.
   - Да это что такое?
   - Как что - да просто крок-кодил. Я сделал большие глаза и спросил его:
   - Да вы, князь, что же это: возите с собой крокодила вместо паспорта  -
стращать жандармов на границах?
   - Такой случай. Я в Александрии гулял; а тут какой-то арабчонок продает
крокодила - понравился, я и купил.
   - Ну, а арабчонка купили?
   - Ха, ха - нет.
   Через неделю князь был уже инсталирован 18, в Porches-ter  terrace,  то
есть в очень дорогой части города, в большом доме.  Он  начал  с  того,  что
велел на веки вечные, вопреки английскому обычаю, открыть настежь  вороты  и
поставил в вечном ожидании у подъезду пару серых лошадей в яблоках. Он зажил
в Лондоне, как в Козлове, как в Тамбове.
   Денег у него, разумеется, не было, то есть были несколько тысяч франков
на афишу и заглавный лист лондонской жизни; их он тотчас истратил, но пыль в
глаза бросил и успел на несколько месяцев обеспечиться, благодаря английской
тупоумной доверчивости, от которой иностранцы всего континента не могут  еще
поднесь отучить их.
   Но князь шел на всех парах... Начались  концерты.  Лондон  был  удивлен
княжеским титулом на афише, и (292) во второй концерт зала была  полна  (St.
Jamess Hall, Piccadilly). Концерт был великолепный. Как  Голицын  успел  так
подготовить хор и оркестр, это его тайна - но концерт был совершенно из ряду
вон. Русские песни и молитвы,  "Камаринская"  и  обедня,  отрывки  из  оперы
Глинки и из евангелья ("Отче наш") - все шло прекрасно.
   Дамы не могли налюбоваться колоссальными мясами красивого  ассирийского
бога, величественно и грациозно поднимавшего и опускавшего свой  скипетр  из
слоновой кости. Старушки вспоминали атлетические формы  императора  Николая,
победившего лондонских дам всего больше своими обтянутыми лосинными, белыми,
как русский снег - кавалергардскими collants 19.
   Голицын нашел средство и из этого успеха сделать себе убыток.  Упоенный
рукоплесканиями, он послал в конце первой части концерта за корзиной букетов
(не забывайте лондонские цены) и перед началом второй части явился на сцену;
два ливрейных лакея несли корзину, князь, благодаря певиц и хористок, каждой
поднес    по    букету,    Публика    приняла    и    эту    галантерейность
аристократа-капельмейстера громом рукоплесканий. Вырос, расцвел мой князь и,
как только окончился концерт, пригласил всех музыкантов на ужин.
   Тут, сверх лондонских цен,  надобно  знать  и  лондонские  обычаи  -  в
одиннадцать часов вечера, не предупредивши с утра, нигде нельзя  найти  ужин
человек на пятьдесят.
   Ассирийский вождь храбро пошел пешком по Rйgent  street  с  музыкальным
войском своим, стучась в двери  разных  ресторанов,  и  достучался  наконец:
смекнувший дело хозяин выехал на холодных мясах и на горячих винах.
   Затем  начались  концерты  его  с   всевозможными   штуками,   даже   с
политическими тенденциями. Всякий раз гремел  Herzens  Waltzer  20,  гремела
Ogareffs Quadrille 21 и потом "Emancipation Symphonie" 22 - пьесы,  которыми
и теперь, может, чарует князь москвичей и которые, ве(293)роятно, ничего  не
потеряли при переезде из Альбиона, кроме собственных имен - они могли  легко
перейти на Potapoffs Waltzer 23, Mina Waltzer 24, a потом и  в  Komissaroffs
Partitur 25.
   При всем этом шуме денег не  было  -  платить  было  нечем.  Поставщики
начали роптать, и дома начиналось исподволь спартаковское восстание рабов.
   ...Одним утром явился  ко  мне  factotum  26  князя,  его  управляющий,
переименовавший себя в секретаря, с "регентом", то есть не с  отцом  Филиппа
Орлеанского, а с белокурым и  кудрявым  русским  малым  лет  двадцати  двух,
управлявшим певцами.
   - Мы, А И, к вам-с.
   - Что случилось?
   - Да уж Юрий Николаевич очень обижает, хотим ехать в Россию - и требуем
расчета; не оставьте вашей милостью, вступитесь.
   Так меня и обдало отечественным паром, - словно на каменку, поддали...
   - Почему же вы обращаетесь с этой  просьбой  ко  мне?  Если  вы  имеете
серьезные причины жаловаться на князя, - на это есть здесь для всякого  суд,
и суд, который не покривит ни в пользу князя; ни в пользу графа.
   - Мы, точно, слышали об этом, да что ж ходить  до  суда.  Вы  уж  лучше
разберите.
   - Какая же польза будет вам от моего разбора? Князь скажет мне,  что  я
мешаюсь в чужие дела, - я и поеду с носом. Не хотите  в  суд,  -  пойдите  к
послу, не мне, а ему препоручены русские в Лондоне...
   - Это уж где же-с? Коль скоро- русские господа сидят,  какой  же  может
быть разбор с князем; а вы ведь за народ: так мы так и пришли  к  вам  -  уж
разберите дело, сделайте милость.
   - Экие ведь какие; да князь  не  примет  моего  разбора  -  что  же  вы
выиграете?
   - Позвольте доложить-с, - с живостью возразил секретарь, - этого они не
посмеют-с, так как они очень (294) уважают вас, да и боятся-с сверх того:  в
"Колокол"-то попасть им не весело - амбиция-с.
   - Ну, слушайте, чтоб не терять нам попусту время, вот мое решение: если
князь согласен принять мое посредничество, я разберу ваше дело -  если  нет,
идите в суд; а так как вы не знаете ни языка, ни здешнего хожденья по делам,
то я, если вас в самом деле князь обижает, дам человека, который знает то  и
другое и по-русски говорит.
   - Позвольте, - заметил секретарь.
   - Нет, не позволяю, любезнейший. Прощайте.  Пока  они  ходят  к  князю,
скажу об них несколько слов. Регент ничем не  отличался,  кроме  музыкальных
способностей - это был откормленный, крупичатый, туповато-красивый,  румяный
малый из дворовых - его манера говорить прикартавливая, несколько  заспанные
глаза напоминали мне целый ряд, - как в зеркале,  когда  гадаешь,  -  Сашек,
Сенек, Алешек, Мирошек. И секретарь был тоже чисто русский продукт, но более
резкий,  представитель  своего  типа.  Человек  лет  за  сорок,  с  небритым
подбородком, испитым лицом, в засаленном сертуке, весь - снаружи и внутри  -
нечистый и замаранный, с небольшими плутовскими глазами и  с  тем  особенным
запахом русских пьяниц, составленным из вечно  поддерживаемого  перегорелого
сивушного букета с оттенком лука и гвоздики, для прикрытия.  Все  черты  его
лица ободряли, внушали доверие всякому скверному предложению - в его  сердце
оно нашло бы, наверное, отголосок и оценку, а если выгодно,  и  помощь.  Это
был первообраз русского чиновника, мироеда, подьячего, коштана. Когда я  его
спросил, доволен ли он готовившимся освобождением крестьян, он отвечал мне:
   - Как же-с, - без сомненья, - и, вздохнувши, прибавил: -  Господи,  что
тяжеб-то будет-с, разбирательств! А князь завез  меня  сюда,  как  на  смех,
именно в такое время-с.
   До приезда Голицына он мне с видом задушевности говорил:
   - Вы не верьте, что вам  о  князе  будут  говорить  насчет  притеснения
крестьян или как он хотел их без земли на волю выпустить за  большой  выкуп.
Все это враги распускают. Ну, правда, мот он и щеголь; но зато сердце доброе
и для крестьян отец был. (295)
   Как только он поссорился, он, жалуясь на него, проклинал  свою  судьбу,
что "доверился такому прощелыге... ведь он всю жизнь беспутничал и  крестьян
разорил; ведь это он теперь прикидывается при вас таким - а то ведь зверь...
грабитель..."
   - Когда же вы  говорили  неправду:  теперь  или  тогда,  когда  вы  его
хвалили? - спросил я его, улыбаясь.
   Секретарь сконфузился - я повернулся и ушел. Родись этот человек  не  в
людской князей Голицыных, не сыном какого-нибудь "земского", давно  был  бы,
при его способностях, министром - Валуевым, не знаю чем.
   Через час явился  регент  и  его  ментор  с  запиской  Голицына  -  он,
извиняясь, просил меня, .если могу, приехать  к  нему,  чтоб  покончить  эти
дрязги. Князь вперед обещал принять без спору мое решение.
   Делать было нечего, я отправился. Все в доме показывало  необыкновенное
волнение.  Француз  слуга,  Пико,  поспешно  мне  отворил  дверь  и  с   той
торжественной суетливостью, с которой провожают доктора  на  консультацию  к
умирающему, провел в залу. Там была вторая жена  Голицына,  встревоженная  и
раздраженная, сам Голицын ходил огромными шагами по комнате,  без  галстуха,
богатырская грудь наголо, - он был взбешен и оттого вдвое заикался, на  всем
лице его было видно страдание от внутрь взошедших - то есть  не  вышедших  в
действительный мир - зуботычин, пинков,  треухов,  которыми  бы  он  отвечал
инсургентам в Тамбовской губернии.
   - Вы б-б-бога ради простите меня,  что  я  в-вас  беспокою  из-за  этих
м-м-мошенников.
   - В чем дело?
   - Вы уж, п-пожалуйста, сами спросите - я только буду слушать.
   Он позвал регента, и у нас пошел следующий разговор:
   - Вы недовольны чем-то?
   - Оченно недоволен... и оттого именно беспременно хочу ехать в Россию.
   Князь, у которого голос лаблашевокой силы, испустил львиный стон -  еще
пять зуботычин возвратились сердцу.
   - Князь вас удержать не может так вы  скажите,  чем  недовольны-то  вы?
(296)
   - Всем-с, А И.
   - Да вы уж говорите потолковитее.
   - Как же чем-с - я с тех  пор,  как  из  России  приехал,  с  ног  сбит
работой, а жалованья получил только два фунта да третий  раз  вечером  князь
дали больше в подарок.
   - А вы сколько должны получать?
   - Этого я не могу сказать-с...
   - Есть же у вас определенный оклад.
   - Никак нет-с. Князь, когда изволили бежать за границу (это  без  злого
умысла), сказали мне: "Вот хочешь ехать со мной, я, мол, устрою твою  судьбу
и, если мне повезет, дам большое жалованье, а не то и малым  довольствуйся".
Ну, я так и поехал.
   Это он из Тамбова-то -в Лондон поехал на таком условии... О, Русь!
   - Ну, а как, по-вашему, везет князю или нет?
   - Какой везет-с... Оно конечно, можно бы все...
   -  Это  другой  вопрос,  -  если  ему  не  везет,  стало,   вы   должны
довольствоваться малым жалованьем.
   - Да князь сами говорили, что по моей службе, то есть и способности, по
здешним деньгам меньше нельзя, как фунта четыре в месяц.
   - Князь, вы желаете заплатить ему по четыре фунта за месяц?
   - С о-о-хотой-с...
   - Дело идет прекрасно, что же дальше?
   - Князь-с обещал, что если я захочу возвратиться, то  пожалует  мне  на
обратный путь до Петербурга, Князь кивнул головой и прибавил:
   - Да, но в том случае, если я им буду доволен!
   - Чем же вы недовольны им?
   Теперь плотину прорвало, князь вскочил. Трагическим басом, которому еще
больше придавало веса дребезжание некоторых букв  и  маленькие  паузы  между
согласными, произнес он следующую речь:
   - Мне им быть д-довольным, этим м-м-молокосо-сом, этим щ-щенком?!  Меня
бесит гнусная неблагодарность этого разбойника! Я его взял к себе во двор из
самобеднейшего семейства крестьян, вшами заеденного, босого; я его сам учил,
негодяя, я из него сделал ч-чело-века,  музыканта,  регента;  голос  каналье
выработал та(297)кой, что в России  в  сезон  возьмет  рублей  сто  в  месяц
жалованья.
   - Все это так; Юрий Николаевич, но я не могу разделять вашего  взгляда.
Ни он, ни его семья  вас  не  просили  делать  из  него  Ронкони,  стало,  и
особенной благодарности с  его  стороны  вы  не  можете  требовать.  Вы  его
обучили, как учат соловьев, и хорошо сделали, но тем и конец. К тому же  это
и к делу не идет...
   - Вы правы... но я хотел сказать:  каково  мне  выносить  это?  Ведь  я
его... к-каналью...
   - Так вы согласны ему дать на дорогу?
   - Черт с ним, для вас... только для вас даю. - Ну, вот дело и слажено -
а вы знаете, сколько на дорогу надобно?
   - Говорят, фунтов двадцать.
   - Нет, это много, отсюда до Петербурга сто целковых за глаза  довольно.
Вы даете?
   - Даю.
   Я расчел на  бумажке  и  передал  Голицыну;  тот  взглянул  на  итог  -
выходило, помнится, с чем-то тридцать фунтов. Он тут же мне их и вручил.
   - Вы, разумеется, грамоте знаете? - спросил я регента.
   - Как же-с...
   Я написал ему расписку в таком роде: "Я. получил с кн. Ю.  Н.  Голицына
должные мне за жалованье и на проезд  из  Лондона  в  Петербург  тридцать  с
тем-то фунтов (на  русские  деньги  столько-то).  Затем  остаюсь  доволен  и
никаких других требований на него не имею".
   - Прочтите сами и подпишитесь... Регент прочел,  но  не  делал  никаких
приготовлений, чтоб подписаться.
   - За чем дело?
   - Не могу-с.
   - Как не можете?
   - Я недоволен...
   Львиный сдержанный рев, - да уж и я сам готов был прикрикнуть.
   - Что за дьявольщина, вы сами сказали, в  чем  ваше  требование.  Князь
заплатил все до копейки - чем же вы недовольны?
   - Помилуйте-с; а сколько нужды натерпелся с тех пор, как здесь... (298)
   Ясно было, что легость, с которой он получил деньги, разлакомила его.
   - Например-с, мне следует еще за переписку нот.
   - В-врешь! - закричал Голицын так, как  и  Лаблаш  никогда  не  кричал;
робко ответили ему своим эхо рояли, и бледная голова Пико показалась в  щель
и исчезла с быстротой испуганной ящерицы.
   - Разве переписывание нот не входило в прямую твою обязанность?.. да  и
что же бы ты делал все время, когда концертов не было?
   Князь  был  прав,  хотя  и   не   нужно   было   пугать   Пико   гласом
контрбомбардосным.
   Регент, привыкнувший к всяким звукам, не сдался - и, оставя  в  стороне
переписывание нот, Обратился ко мне с следующей нелепостью:
   - Да вот-с еще и насчет одежды: я совсем обносился.
   - Да неужели, давая вам в год около пятидесяти фунтов жалованья, Юр
Ник еще обязался одевать вас?
   - Нет-с, но прежде князь все иногда давали, а теперь, стыдно сказать  -
до того дошел, что без носков хожу,
   - Я сам хожу без н-н-нооков!.. - прогремел  князь  и,  сложа  на  груди
руки, гордо и с презрением смотрел на регента. Этой выходки я никак не  ждал
и с удивлением  смотрел  ему  в  глаза.  Но,  видя,  что  он  продолжать  не
собирается, а что регент  непременно  будет  продолжать,  я  очень  серьезно
сказал соколу-певцу:
   - Вы приходили ко мне сегодня утром просить меня в  посредники,  стало,
вы верили мне?
   - Мы вас оченно довольно знаем, в вас мы нисколько не  сомневаемся,  вы
уж в обиду не дадите...
   - Прекрасно, ну, так я вот как решаю дело. Подписывайте  сейчас  бумагу
или отдайте деньги, я их "передам  князю  и  с  тем  вместе  отказываюсь  от
всякого вмешательства.
   Регент не захотел вручить  бумажки  князю,  подписался  и  поблагодарил
меня. Избавляю от рассказа, как он переводил счет на целковые; я  ему  никак
не мог вдолбить, что по курсу целковый стоит теперь не то, что стоил  тогда,
когда он выезжал из России, (299)
   - Если вы думаете, что я вас хочу надуть фунта на полтора, так  вы  вот
что сделайте: сходите к нашему попу да и попросите вам сделать расчет. -  Он
согласился.
   Казалось,  все  кончено,  и  грудь  Голицына  не  так  грозно  и  бурно
вздымалась - но судьба хотела, чтоб и финал так же бы напомнил  родину,  как
начало.
   Регент помялся, помялся, и вдруг, как будто между ними ничего не  было,
обратился к Голицыну с словами:
   - Ваше сиятельство, так как пароход из Гулля-с идет только  через  пять
дней, явите милость, позвольте остаться покамест у вас.
   "Задаст ему, - подумал я, - мой Лаблаш", - самоотверженно приготовляясь
к боли от крика.
   - Куда ты к черту пойдешь. Разумеется, оставайся. Регент  раэблагодарил
князя и ушел. Голицын в виде пояснения сказал мне:
   - Ведь он предобрый малый. Это его этот мошенник,  этот  в-вор...  этот
поганый юс подбил...
   Поди тут Савиньи и Митермайер, пусть  схватят  формулами  и  обобщат  в
нормы юридические понятия, развившиеся в православ