ых  мастеров,  москательных
лавочников, башмачников и других почтенных граждан.
   Белинский был совершенно потерян на  этих  вечерах  между  каким-нибудь
саксонским посланником, не понимавшим ни  слова  по-русски,  и  каким-нибудь
чиновником III отделения, понимавшим даже те слова, которые умалчивались. Он
обыкновенно занемогал потом на  два,  на  три  дня  и  проклинал  того,  кто
уговорил его ехать.
   Раз в субботу, накануне Нового года, хозяин вздумал  варить  жженку  en
petit comite 16, когда главные гости разъехались.  Белинский  непременно  бы
ушел, но баррикада мебели мешала ему, он как-то забился в угол, и перед  ним
поставили небольшой столик с вином и стаканами. Жуковский, в белых форменных
штанах с золотым  "позументом",  сел  наискось  против  него.  Долго  терпел
Белинский, но, не видя улучшения своей судьбы, он стал  несколько  подвигать
стол; стол сначала уступал, потом покачнулся и грохнул наземь, бутылка бордо
пресерьезно начала поливать Жуковского. Он вскочил, красное  вино  струилось
по его панталонам; сделался гвалт, слуга бросился с салфеткой домарать вином
остальные части панталон, другой подбирал разбитые рюмки...  во  время  этой
суматохи Белинский исчез и, близкий к кончине, пешком прибежал домой.
   Милый  Белинский!  как  его  долго  сердили  и  расстраивали   подобные
происшествия, как он об них вспоминал с ужасом - не улыбаясь, а похаживая по
комнате и покачивая головой.
   Но в этом застенчивом человеке,  в  этом  хилом  теле  обитала  мощная,
гладиаторская натура; да, это был сильный боец! он  не  умел  проповедовать,
поучать, ему надобен был спор. Без возражений, без раздражения он не  хорошо
говорил, но когда он чувствовал  себя  уязвленным,  когда  касались  до  его
дорогих  убеждений,  когда  у  него  начинали  дрожать  мышцы  щек  и  голос
проры(24)ваться, тут надобно было его  видеть;  он  бросался  на  противника
барсом, он рвал его на части, делал его  смешным,  делал  его  жалким  и  по
дороге с необычайной силой, с необычайной поэзией развивал свою мысль.  Спор
оканчивался очень часто кровью, которая у больного лилась из горла; бледный,
задыхающийся, с глазами, остановленными на том, с кем говорил,  он  дрожащей
рукой  поднимал  платок  ко  рту  и  останавливался,   глубоко   огорченный,
уничтоженный своей физической слабостью. Как я любил и как жалел я его в эти
минуты!
   Притесняемый   денежно   литературными    подрядчиками,    притесняемый
нравственно ценсурой, окруженный  в  Петербурге  людьми  мало  симпатичными,
снедаемый болезнию, для которой балтийский климат был убийственен, Белинский
становился раздражительнее и раздражительнее. Он чуждался  посторонних,  был
до дикости застенчив и иногда недели целые проводил в  мрачном  бездействии.
Тут редакция посылала записку за запиской, требуя оригинала, и  закабаленный
литератор со скрежетам зубов брался за перо  и  писал  те  ядовитые  статьи,
трепещущие от негодования,  те  обвинительные  акты,  которые  так  поражали
читателей.
   Часто, выбившись из сил, приходил он отдыхать к нам,  лежа  на  полу  с
двухлетним ребенком, он играл с н"м целые часы. Пока мы  были  втроем,  дело
шло как нельзя лучше, но при звуке колокольчика судорожная гримаса пробегала
по лицу его и он беспокойно оглядывался и искал шляпу; потом  оставался,  по
славянской слабости.  Тут  одно  слово,  замечание,  сказанное  не  по  нем,
приводило к самым оригинальным сценам и спорам...
   Раз приходит он обедать к одному литератору на страстной неделе, подают
постные блюда.
   - Давно ли, - опрашивает он, - вы сделались так богомольны?
   - Мы едим, - отвечает литератор, - постное просто-напросто для людей.
   - Для людей? - спросил Белинский и побледнел.- Для людей?-повторил он и
бросил свое место. - Где ваши люди? я им скажу,  что  они  обмануты,  всякий
открытый порок  лучше  и  человечественнее  этого  презрения  х.  слабому  и
необразованному, этого лицемерия, поддерживающего невежество И  вы  думаете,
что вы (25) свободные люди? На одну вас доску  со  всеми  царями,  попами  и
плантаторами. Прощайте, я не ем постного для поучения, у меня нет людей!
   В числе закоснелейших  немцев  из  русских  был  один,  магистр  нашего
университета, недавно приехавший из Берлина; добрый человек в  синих  очках,
чопорный и приличный,  ой  остановился  навсегда,  расстроив,  ослабив  свои
способности философией и филологией. Доктринер и несколько педант, он  любил
поучительно  наставлять.  Раз  на  литературной   вечеринке   у   романиста,
наблюдавшего для своих  людей  посты,  магистр  проповедовал  какую-то  чушь
honnete et moderee 17. Белинский лежал в углу на кушетке, и когда я проходил
мимо, он меня взял за полу и сказал:
   - Слышал ли ты, что этот изверг врет? у меня  давно  язык  чешется,  да
что-то грудь болит и народу много, будь отцом  родным,  одурачь  как-нибудь,
прихлопни его, убей какой-нибудь насмешкой, ты это лучше умеешь - ну, утешь.
   Я расхохотался и ответил Белинскому,  что  он  меня  натравливает,  как
бульдога на крыс. Я же этого господина почти не знаю, да и едва слышал,  что
он говорит.
   К концу вечера магистр в синих очках, побранивши Кольцова за то, что он
оставил народный костюм, вдруг стал говорить о знаменитом "Письме"  Чаадаева
и заключил пошлую речь, сказанную тем докторальным  тоном,  который  сам  по
себе вызывает на насмешку, следующими словами:
   - Как бы то ни было, я считаю его поступок презрительным, гнусным, я не
уважаю такого человека.
   В комнате был один человек, близкий с Чаадаевым, это я.  О  Чаадаеве  я
буду еще много говорить, я его всегда любил и уважал и  был  любим  им;  мне
казалось  неприличным  пропустить  дикое  замечание.  Я  сухо  спросил  его,
полагает ли он, что Чаадаев писал свою статью из видов или неоткровенно.
   - Совсем нет, - отвечал магистр.
   На этом завязался неприятный разговор, я  ему  доказывал,  что  эпитеты
"гнусный", "презрительный" - гнусны  и  презрительны  относясь  к  человеку,
смело высказавшему свое мнение и пострадавшему за него. Он (26) мне толковал
о целости  народа,  о  единстве  отечества,  о  преступлении  разрушать  это
единство, о святынях, до которых нельзя касаться.
   Вдруг мою речь подкосил Белинский, он вскочил с своего дивана,  подошел
ко мне уже бледный, как полотно, и, ударив меня по плечу, сказал:
   - Вот они, высказались - инквизиторы,  цензоры  -  на  веревочке  мысль
водить... - и пошел, и пошел.
   С  грозным  вдохновением  говорил  он,   приправляя   серьезные   слова
убийственными колкостями.
   - Что за обидчивость такая! Палками  бьют  -  не  обижаемся,  в  Сибирь
посылают - не обижаемся, а тут Чаадаев, видите, зацепил народную честь -  не
смей говорить; речь - дерзость, лакей никогда не должен говорить! Отчего  же
в странах больше образованных, где, кажется,  чувствительность  тоже  должна
быть развитее, чем в Костроме да Калуге, - не обижаются .словами?
   - В образованных странах,  -  сказал  с  неподражаемым  самодовольством
магистр, - есть тюрьмы, в которые запирают безумных,  оскорбляющих  то,  что
целый народ чтит... и прекрасно делают.
   Белинский вырос, он был  страшен,  велик  в  эту  минуту,  скрестив  на
больной груди руки и глядя прямо на магистра, он ответил глухим голосом:
   - А в еще более образованных странах бывает гильотина,  которой  казнят
тех, которые находят это прекрасным.
   Сказавши это, он бросился на  кресло,  изнеможенный,  и  замолчал.  При
слове "гильотина" хозяин побледнел, гости  обеспокоились,  сделалась  пауза.
Магистр был уничтожен, но именно в эти минуты самолюбие людское и закусывает
удила. И. Тургенев советует человеку, когда он так затешется  в  споре,  что
самому сделается страшно, провесть раз десять языком внутри, рта, прежде чем
вымолвить слово.
   Магистр, не зная  этого  домашнего  средства,  продолжал  пороть  вялые
пустяки, обращаясь больше к другим, чем к Белинскому.
   - Несмотря на вашу нетерпимость, - сказал он наконец,- я уверен, что вы
согласитесь с одним...
   - Нет! - отвечал Белинский, - что бы вы ни сказали, я не соглашусь ни с
чем! (27)
   Все рассмеялись и пошли ужинать. Магистр схватил шляпу и уехал.
   ...Лишения и страдания  скоро  совсем  подточили  болезненный  организм
Белинского. Лицо его, особенно мышцы около губ его, печально  остановившийся
взор равно говорили о сильной работе духа и о быстром разложении тела.
   В последний раз я видел его в Париже осенью 1847  года,  он  был  очень
плох, боялся громко говорить, и лишь минутами воскресала прежняя  энергия  и
ярко светилась своим догорающим огнем. В такую минуту написал он свое письмо
к Гоголю.
   Весть о февральской  революции  еще  застала  его  в  живых,  он  умер,
принимая зарево ее за занимающееся утро!
   Так оканчивалась эта глава в 1854 году; с тех пор многое  переменилось.
Я стал гораздо ближе к тому времени, ближе увеличивающейся далью от  здешних
людей, приездом Огарева и двумя книгами: анненковской биографией- Станкевича
и первыми частями  сочинений  Белинского.  Из  вдруг  раскрывшегося  окна  в
больничной палате дунуло свежим воздухом полей, молодым воздухом весны...
   Переписка Станкевича прошла незаметно. Она появилась некстати. В  конце
1857 россия  еще  не  приходила  в  себя  после  похорон  Николая,  ждала  и
надеялась; это  худшее  настроение  для  воспоминаний...  но  книга  эта  не
пропадет. Она останется на убогом кладбище одним из редких памятников своего
времени,  по  которым  грамотный  может  прочесть,  что   тогда   хоронилось
безгласно. Моровая полоса,  идущая  от  1825  до  1855  года,  скоро  совсем
задвинется; человеческие следы, заметенные  полицией,  пропадут,  и  будущие
поколения не раз остановятся с недоумением  перед  гладко  убитым  пустырем,
отыскивая  пропавшие  пути  мысли,  которая  в  сущности  не   перерывалась.
По-видимому, поток был остановлен, Николай  перевязал  артерию  -  но  кровь
переливалась проселочными тропинками. Вот эти-то волосяные сосуды и оставили
свой след в сочинениях Белинского, в переписке Станкевича.
   Тридцать лет тому  назад  Россия  будущего  существовала  исключительно
между несколькими мальчиками, только  что  вышедшими  из  детства,  до  того
ничтожными (28) и незаметными, что им было достаточно  места  между  ступней
самодержавных ботфорт и землей - а в них было наследие 14 декабря,  наследие
общечеловеческой науки и чисто народной Руси. Новая жизнь эта прозябала, как
трава, пытающаяся расти на губах непростывшего кратера.
   В самой пасти чудовища выделяются дети, не похожие на других детей; они
растут, развиваются и начинают жить совсем другой жизнью. Слабые, ничтожные,
ничем не поддержанные, напротив, всем гонимые, они легко могут погибнуть без
малейшего следа, но остаются и если умирают на полдороге, то не все  умирает
с  ними.  Это  начальная  ячейка,  зародыши  истории,  едва  заметные,  едва
существующие, как все зародыши вообще.
   Мало-помалу из них составляются группы. Более родное  собирается  около
своих средоточий; группы потом отталкивают друг друга. Это расчленение  дает
им ширь и многосторонность для развития; развиваясь до  конца,  то  есть  до
крайности, ветви опять соединяются,  как  бы  они  ни  назывались  -  кругом
Станкевича, славянофилами ,или нашим кружком.
   Главная черта всех их -  глубокое  чувство  отчуждения  от  официальной
России, от среды, их окружавшей, и с тем вместе стремление выйти из нее -  а
у некоторых порывистое желание вывести и ее самое.
   Возражение,  что  эти  кружки,  не  заметные  ни  сверху,   ни   снизу,
представляют явление исключительное, постороннее, бессвязное, что воспитание
большей части этой молодежи было  экзотическое,  чужое,  и  что  они  скорее
выражают перевод на русское французских  и  немецких  идей,  чем  что-нибудь
свое, - нам кажется очень неосновательным.
   Может, в конце прошлого  и  начале  нашего  века  была  в  аристократии
закраинка русских иностранцев, оборвавших все связи с народной жизнью; но  у
них не было ни живых интересов, ни  кругов,  основанных  на  убеждениях,  ни
своей литературы.  Они  вымерли  бесплодно.  Жертвы  петровского  разрыва  с
народом, они остались чудаками и капризниками; это были люди  не  только  не
нужные, но и не жалкие.  Война  1812  года  положила  им  предел,  -  старые
доживали свой век, новых не развивалось в  том  направлении.  Ставить  в  их
число (29) людей вроде П. Я- Чаадаева было бы страшнейшей ошибкой.
   Протестация, отрицание, ненависть к родине, если хотите,  имеют  совсем
иной смысл, чем равнодушная чуждость. Байрон, бичуя английскую жизнь,  бегая
от  Англии,  как  от  чумы,  оставался   типическим   англичанином.   Гейне,
старавшийся  из  озлобления  за  гауоное  политическое  состояние   Германии
офранцузиться, оставался истым  немцем.  Высший  протест  против  юдаизма  -
христианство- исполнено юдаического  характера.  Разрыв  Северо-Американских
Штатов с Англией мог развить  войну  и  ненависть,  но  не  мог  сделать  из
североамериканцев неангличан.
   Люди вообще отрешаются  от  своих  физиологических  воспоминаний  и  от
своего наследственного склада очень трудно; для этого надобно или  особенную
бесстрастную стертость, "ли  отвлеченные  занятия.  Безличность  математики,
внечеловеческая объективность природы не вызывают этих сторон духа, не будят
их;  но  как  только  мы  касаемся   вопросов   жизненных,   художественных,
нравственных, где человек не только наблюдатель и следователь,  а  вместе  с
тем и участник, там мы находим физиологический предел, который очень  трудно
перейти с прежней  кровью  и  прежним  мозгом,  не  исключив  из  них  следы
колыбельных песен, родных полей и гор, обычаев и всего окружавшего строя.
   Поэт и художник в истинных своих (произведениях всегда народен. Что  бы
он ни делал, какую бы он ни  имел  цель  и  мысль  в  своем  творчестве,  он
выражает, волею или  неволею,  какие-нибудь  стихии  народного  характера  и
выражает их глубже и яснее, чем сама история народа. Даже отрешаясь от всего
народного, художник не утрачивает главных черт,  по  которым  можно  узнать,
чьих он. Гете - немец и ib греческой  "Ифигении"  и  в  восточном  "Диване".
Поэты  в  самом  деле,  по  римскому  выражению,  -  "пророки";  только  они
высказывают не то, чего нет и что будет случайно, а то, что неизвестно,  что
есть в тусклом сознании масс, что еще дремлет в нем.
   Все,  что  искони  существовало   в   душе   народов   англосаксонских,
перехвачено, как кольцом, одной личностью,- и каждое волокно, каждый  намек,
каждое пося(30)гательство, бродившее из поколенья в поколенье, те от"  давая
себе отчета, получило форму и язык.
   Вероятно, никто "е думает,  чтобы  Англия  времен  Елизаветы,  особенно
большинство народа понимало отчетливо Шекспира; оно  и  теперь  не  понимает
отчетливо - да ведь они и себя не понимают  отчетливо.  Но  что  англичанин,
ходящий в театр, инстинктивно, по сочувствию понимает Шекспира, в этом я  не
сомневаюсь. Ему на ту минуту, когда он слушает, становится что-то  знакомее,
яснее. Казалось бы, народ, такой способный .  на  быстрое  соображение,  как
французы, мог бы тоже понять Шекспира. Характер Гамлета, например, до  такой
степени общечеловеческий, особенно в эпоху  сомнений  и  раздумья,  в  эпоху
сознания каких-то  черных  дел,  совершившихся  возле  них,  каких-то  измен
великому в пользу ничтожного и пошлого, что трудно  себе  представить,  чтоб
его не поняли. Но,  несмотря  на  все  усилия  и  опыты,  Гамлет  чужой  для
француза.
   Если аристократы прошлого века,  систем  этически  пренебрегавшие  всем
русским, оставались в самом деле невероятно больше  русскими,  чем  дворовые
оставались мужиками, то тем больше русского характера не могло утратиться  у
молодых людей оттого, что они занимались науками по французским  и  немецким
книгам. Часть московских славян с Гегелем в руках взошли в ультраславянизм.
   Самое появление кружков, о которых идет речь, было естественным ответам
на глубокую внутреннюю потребность тогдашней русской жизни.
   Об  застое  после  перелома  в  1825  году  мы  говорили   много   раз.
Нравственный уровень общества пал, развитие было перервано,  все  передовое,
энергическое вычеркнуто яз жизни. Остальные - испуганные, слабые, потерянные
- были мелки, пусты; дрянь александровского поколения заняла  первое  место;
они мало-помалу  превратились  в  подобострастных  дельцов,  утратили  дикую
поэзию кутежей и барства и всякую тень самобытного достоинства;  они  упорно
служили, они выслуживались, но "е становились сановитыми. Время их прошло.
   Под этим большим светом безучастно молчал большой мир народа; для  него
ничего не переменилось, - ему было скверно, но не сквернее  прежнего,  новые
удары сыпались не на его избитую спину. Его время не пришло. (31)
   Между этой крышей и этой основой дети первые (приподняли голову,  может
оттого, что они не (подозревали, как это опасно; но,  как  бы  то  ни  было,
этими детьми ошеломленная Россия начала приходить в себя.
   Их остановило совершеннейшее противуречие слов учения  с  былями  жизни
вокруг. Учители, книги, университет говорили одно - и это одно было  понятно
уму и сердцу. Отец с матерью, родные и вся среда говорили другое, с  чем  ни
ум, ни сердце не согласны - но с чем согласны предержащие власти и  денежные
выгоды. Противуречие это между воспитанием и нравами нигде  не  доходило  до
таких размеров, как в дворянской Руси. Шершавый немецкий студент, в  круглой
фуражке на седьмой части головы, с  миросокрушительными  выходками,  гораздо
ближе, чем думают, к немецкому шпис-бюргеру 18, а исхудалый от  соревнования
и честолюбия collegien французский уже  en  herbe  Ihomme  raisonnable,  qui
exiploite sa position 19.
   Число воспитывающихся у  нас  всегда  было  чрезвычайно  мало;  но  те,
которые воспитывались, получали - не то  чтоб  объемистое  воспитание  -  но
довольно общее и гуманное; оно  очеловечивало  учеников  всякий  раз,  когда
принималось. Но человека-то именно и не  нужно  было  ни  для  иерархической
пирамиды,  ни  для  преуспеяния  помещичьего  быта.  Приходилось  или  снова
расчеловечиться - так толпа и делала, - или приостановиться и спросить себя:
"Да нужно ли непременно служить? Хорошо ли  действительно  быть  помещиком?"
Засим  для  одних,  более  слабых  и   нетерпеливых,   начиналось   праздное
существование корнета в отставке,  деревенской  лени,  халата,  странностей,
карт, вина; для других-время искуса  и  внутренней  работы.  Жить  в  полном
нравственном  разладе  они  не  могли,  не   могли   также   удовлетвориться
отрицательным устранением себя; возбужденная мысль требовала выхода.  Разное
разрешение  вопросов,  одинаково  мучивших  молодое  поколение,   обусловило
распаденье на разные круги.
   Так сложился, например, наш кружок  и  (встретил  в  университете,  уже
готовым, кружок сунгуровский. На(32)правление его было, как и  наше,  больше
политическое, чем научное. Круг Станкевича, образовавшийся в  то  же  время,
был равно близок и равно далек с обоими. Он шел другим путем,  его  интересы
были чисто теоретические.
   В тридцатых годах убеждения наши были слишком юны, слишком  страстны  и
горячи,  чтоб  не  быть  исключительными.  Мы  могли  холодно  уважать  круг
Станкевича,  "о  сблизиться  не  могли.  Они  чертили  философские  системы,
занимались анализом себя и успокоивались в роскошном пантеизме, из  которого
не исключалось христианство. Мы мечтали о том, как  начать  в  России  новый
союз по образцу декабристов, и самую науку считали средством.  Правительство
постаралось закрепить нас в революционных тенденциях наших.
   В 1834 году был сослан весь кружок Сунгурова - и исчез.
   В 1835 году сослали нас; через пять  лет  мы  возвратились,  закаленные
испытанным.    Юношеские    мечты    сделались     невозвратным     решением
совершеннолетних. Это было самое блестящее  время  Ставкевичева  круга.  Его
с