то,  он,
конечно, не подозревал, как давно я его боялся до лондонской ссоры.
   Еще в России я слышал об его бестактности, о нецеремонности в  денежных
отношениях.  Шевырев,  возвратившись  из  Парижа,  рассказывал  о   процессе
Головина с лакеем, с  которым  он  подрался,  и  ставил  это  на  счет  нас,
западников, к числу которых причислял Головина. Я Ше(376)выреву заметил, что
Запад следует винить только в том, что они дрались, потому  что  на  Востоке
Головин просто бы поколотил слугу и никто не говорил бы об этом.
   Забытое теперь содержание его сочинений о России еще менее  располагало
к знакомству с  ним.  Французская  риторика,  либерализм  Роттековой  школы,
pеle-mеle 99 разбросанные анекдоты, сентенции, постоянные личности и никакой
логики, никакого взгляда, никакой связи. Погодин писал рубленой прозой  -  а
Головин думал рублеными мыслями.
   Я миновал его знакомство донельзя. Ссора его с Бакуниным  помогла  мне.
Головин  поместил  в  каком-то  журнале  дворянски-либеральную  статейку,  в
которой помянул его. Бакунин объявил, что ни с  русским  дворянством,  ни  с
Головиным ничего общего не имеет.
   Мы видели, что далее Июньских дней я не пролавировал  в  моем  почетном
незнакомстве.
   Каждый день доказывал мне, как я был прав. В Головине  соединилось  все
ненавистное нам в русском офицере, в  русском  помещике,  с  бездною  мелких
западных недостатков, и это без всякого примирения, смягчения,  без  выкупа,
без какой-нибудь эксцентричности, каких-нибудь талантов  или  комизмов.  Его
наружность vulgar, провокантная и оскорбительная,  принадлежит,  как  чекан,
целому слою людей, кочующих с картами и без  карт  по  минеральным  водам  и
большим столицам, вечно хорошо обедающих, которых все знают, о  которых  все
знают. кроме двух вещей: чем они живут и зачем они живут. Головин -  русский
офицер, французский bretteur, hвbleur 100, английский свиндлер 101, немецкий
юнкер и наш отечественный Ноздрев, Хлестаков in partibus infigelium 102.
   Зачем он покинул Россию, что он делал  на  Западе,  -  он,  так  хорошо
шедший в офицерское общество своих братии, им же самим описанных? Сорвавшись
с родных полей,  он  не  нашел  центра  тяжести.  Кончив  курс  в  Дерптском
университете, Головин был записан в канцелярию Нессельроде. Нессельроде  ему
заметил, что у него почерк плох, Головин обиделся и уехал в Париж. Когда его
(377) потребовали оттуда, он отвечал, что не может еще возвратиться,  потому
что не кончил своего "каллиграфического образования". Потом  он  издал  свою
компиляцию "La Russie sous Nicolas" 103, в которой обидел пуще всего Николая
тем, что сказал, что он нет пишет се. Ему велели ехать  в  Россию  -  он  не
поехал. Братья 104 его воспользовались этим, чтобы посадить его на Антониеву
пищу - они посылали ему гораздо меньше  денег,  чем  следовало.  Вот  и  вся
драма.
   У этого человека  не  было  ни  тени  художественного  такта,  ни  тени
эстетической потребности, никакого  научного  запроса,  никакого  серьезного
занятия. Его поэзия была обращена  на  него  самого,  он  любил  позировать,
хранить apparence 105;  привычки  дурно  воспитанного  барича  средней  руки
остались в нем на всю  жизнь,  спокойно  сжились  с  кочевым  фуражированием
полуизгнанника и полубогемы.
   Раз в Турине я застал его в воротах Hфtel Feder с хлыстиком  в  руке...
Перед ним стоял савояр  106,  полунагой  и  босой  мальчик  лет  двенадцати,
Головин бросал ему гроши и за  всякий  грош  стегал  его  по  ногам;  савояр
подпрыгивал, показывая, что очень больно, и просил еще.  Головин  хохотал  и
бросал грош. Я не думаю, чтоб он больно стегал, но все же  стегал  -  и  это
могло его забавлять? После Парижа мы встретились сначала в Женеве,  потом  в
Ницце. Он был  тоже  выслан  из  Франции  и  находился  в  очень  незавидном
положении 107, Ему решительно (378) нечем было жить, несмотря на  тогдашнюю.
баснословную дешевизну в Ницце... Как часто и горячо я желал,  чтоб  Головин
получил наследство или женился бы на богатой... Это бы мне развязало руки.
   Из Ниццы он уехал в Бельгию,  оттуда  его  прогнали;  он  отправился  в
Лондон и там натур ализировался, смело прибавив к своей фамилии титул  князя
Ховры, на который не имел права. Английским подданным он возвратился в Турин
и стал издавать какой-то журнал. В нем он додразнил министров до  того,  что
они выслали его. Головин стал под  покровительство  английского  посольства.
Посол отказал ему - и  он  снова  поплыл  в  Лондон.  Здесь  в  роли  рыцаря
индустрии, числящегося по революции, он  без  успеха  старался  примкнуть  к
разным  политическим  кругам,  знакомился  со  всеми  на  свете  и   печатал
невообразимый вздор.
   В конце ноября 1853 Вор  цель  зашел  ко  мне  с  приглашением  сказать
что-нибудь на польской годовщине.  Взошел  Головин,  смекнув,  в  чем  дело,
тотчас атаковал Ворцеля вопросом - "может ли и он сказать речь?"
   Ворцелю было неприятно, мне вдвое, но тем не меньше он ему ответил:
   - Мы приглашаем всех и будем очень рады; но чтоб митинг имел  единство,
надобно нам знать а peu prиs 108,  кто  что  хочет  сказать.  Мы  собираемся
тогда-то, приходите к нам потолковать.
   Головин, разумеется, принял предложение. А Ворцель, уходя, сказал  мне,
качая головой, в передней:
   - Что за нелегкое принесло его!
   С  тяжелым  сердцем  пошел   я   на   приуготовительное   собрание;   я
предчувствовал, что дело не обойдется без скандала.  Мы  не  были  там  пяти
минут,  как  мое  предчувствие  оправдалось.  После   двух-трех   отрывистых
генеральских слов Головин вдруг обратился к Ледрю-Роллену; сначала напомнил,
что они где-то встречались, чего Лед-рю-Роллен все-таки не  вспомнил,  потом
ни к селу ни к городу стал ему доказывать, что  постоянно  раздражать  (379)
Наполеона - ошибка, что политичнее было бы его щадить для польского  дела...
Ледрю-Роллен изменился в лице, но Головин продолжал, что Наполеон один может
выручить Польшу, и прочее. "Это, -  добавил  он,  -  не  только  мое  личное
мнение;  теперь  Маццини  и  Кошут  это  поняли  и  всеми  силами  стараются
сблизиться с Наполеоном".
   - Как же вы можете верить таким нелепостям? - спросил его  Ледрю-Роллен
вне себя от волнения.
   - Я слышал...
   - От кого? От каких-нибудь шпионов, честный человек не  мог  вам  этого
говорить. Господа, я Кошута лично не знаю, но все же уверен, что это не так;
что же касается до моего друга Маццини, я смело беру  на  себя  отвечать  за
него, что он никогда не думал о такой  уступке,  которая  была  бы  страшным
бедствием и вместе с тем изменою всей религии его.
   - Да... да... само собой разумеется, - говорили с разных  сторон,  ясно
было, что слова Головина рассердили всех. Ледрю-Роллен  вдруг  повернулся  к
Ворцелю и сказал ему:
   - Вот видите, мои опасения были  не  напрасны;  состав  вашего  митинга
слишком разнообразен, чтоб в нем не заявились мнения, которые я не  могу  ни
принять, ни да же слушать. Позвольте мне удалиться  и  отказаться  от  чести
говорить двадцать девятого числа речь.
   Он  встал.  Но  Ворцель,  останавливая  его,  заметил,   что   комитет,
предпринявший дело митинга, избрал его своим  председателем  и  что  в  этом
качестве он должен просить Ледрю-Роллена остаться,  пока  он  спросит  своих
товарищей, хотят ли они после сказанного допустить речь Головина и  потерять
содействие Ледрю-Роллена, или наоборот.
   Затем  Ворцель  обратился  к  членам   Централизации.   Результат   был
несомненен. Головин его  очень  хорошо  предвидел  и  потому,  не  дожидаясь
ответа, встал и высокомерно бросил Ледрю-Роллену: /
   - Я уступаю вам честь и место и сам  отказываюсь  от  своего  намерения
сказать речь двадцать девятого ноября.
   После чего он, доблестно и тяжело ступая, вышел вон. Чтоб разом кончить
дело, Ворцель предложил мне прочесть или сказать, в чем будет  состоять  моя
речь. (380)
   На другой день был  митинг  -  один  из  последних  блестящих  польских
митингов, он удался, народу было бездна, я пришел часов в восемь, - все  уже
было занято, и я с трудом пробирался на эстраду, приготовленную для бюро.
   - Я вас везде ищу, - сказал мне d-r Дараш. - Вас ждет в боковой комнате
Ледрю-Роллен и непременно хочет с вами поговорить до митинга.
   - Что случилось?
   - Да все этот шалопай  Г.  Я  пошел  к  Ледрю-Роллену.  Он  был
рассержен и был прав.
   - Посмотрите, - сказал он мне,  -  что  этот  негодяй  прислал  мне  за
записку четверть часа до того, как мне ехать сюда.
   - Я за него не отвечаю, - сказал я, развертывая записку.
   - Без сомнения, но я хочу, чтоб вы знали, кто он такой.
   Записка была груба, глупа. Он и тут фанфаронством хотел покрыть  fiasco
109. Он писал Ледрю-Роллену, что если у него нет французской  учтивости,  то
пусть он покажет, что не лишен французской храбрости.
   - Я его всегда знал за беспокойного и дерзкого человека, но этого я  не
ожидал, - сказал я, отдавая записку. - Что же вы намерены делать?
   - Дать ему такой урок, которого он долго не забудет. Я здесь всенародно
на митинге сорву маску с этого aventurier 110, я расскажу о нашем разговоре,
сошлюсь на вас, как на свидетеля, и притом русского, и прочту его записку  -
а потом увидим... я не привык глотать такие конфеты.
   "Дело скверное, - подумал я, - Головин со своей  весьма  подозрительной
репутацией окончательно погибнет. Ему один путь спасенья будет - дуэль. Этой
дуэли нельзя допустить, потому что Ледрю-Роллен  совершенно  прав  и  ничего
обидного не сделал. В  его  положении  нельзя  же  было  драться  со  всяким
встречным. И что  за  безобразие  -  на  польском  митинге  одного  русского
эмигранта затопчут в грязь, а другой поможет". (381)
   - Да нельзя ли отложить?
   - Чтоб потерять такой случай?
   Я еще постарался остановить  дело,  ввернувши  предложение  суда,  jury
dhonneur 111 - все удавалось плохо.
   ...Затем мы  вышли  на  эстраду  и  были  встречены  френетическим  112
рукоплесканием. Рукоплескания и шум толпы, как известно, пьянят, - я забыл о
Головине и думал о своей речи. Об речи  я  говорил  в  другом  месте.  Самое
появление мое на трибуне было встречено с величайшим  сочувствием  поляками,
французами и итальянцами. Когда я  кончил,  Ворцель,  председатель  митинга,
подошел ко мне и, обнимая  меня,  повторял,  глубоко  тронутый:  "Благодарю,
благодарю!" Рукоплескания, шум удесятерились, и я под их  громом  отправился
на свое место... Тут мне пришел в голову Головин, и я испугался близости той
минуты, когда трибун 1848 сомнет в своих руках этого шута. Я вынул  карандаш
и написал на клочке бумаги:
   "Бога ради устройте, чтоб гнусное дело  Головина  не  испортило  вашего
митинга". Эстрада была амфитеатром, я записочку отдал сидевшему передо  мной
Пианчани, чтоб он ее  передал  Ворцелю.  Ворцель  прочитал,  черкнул  что-то
карандашом и отдал в другую  сторону,  то  есть  отправил  к  Ледрю-Роллену,
который сидел выше. Ледрю-Роллен достал меня рукой за плечо и, весело кивая,
сказал:
   - За вашу речь и для вас я оставляю дело до завтра, - и  я,  довольный,
как нельзя больше, отправился ужинать с Руге и Копингамом в American Store.
   Не успел я на другой день встать, как комната моя наполнилась поляками,
они пришли меня благодарить, но, вероятно, благодарность они принесли  бы  и
попозже. Главное, что им не терпелось покончить  спор  -  головинское  дело.
Бешенство на него распахнулось во всей силе. Они составили  акт,  в  котором
Головин был обруган, адрес Ледрю-Роллену, которому объявили, что  решительно
не допустят его  до  дуэли.  Десять  человек  готовы  были  драться  с  ним.
Требовали, чтоб я подписал и акт, и адрес.
   Я видел, что из одной  истории  выйдут  пять,  и,  пользуясь  вчерашним
успехом, то есть авторитетом, который он мне дал, сказал им: (382)
   - В чем цель?  -  кончить  ли  это  дело  так,  чтоб  Ледрю-Роллен  был
удовлетворен и несчастный инцидент, чуть  не  испортивший  ваш  митинг,  был
стерт? Или наказать Головина  во  что  бы  ни  стало?  В  последнем  случае,
господа, я не участвую, и делайте, как знаете.
   - Конечно, главная цель - кончить дело.
   - Хорошо. Имеете вы ко мне доверие?..
   - Да, да... еще бы...
   - Я поеду один к Головину... и если улажу дело  так,  что  Ледрю-Роллен
будет доволен - то и конец.
   - Хорошо - а если не уладите?
   - Тогда я подпишу ваш протест и адрес.
   - Ладно.
   Головина я застал мрачным и сконфуженным, он явно ждал грозы и вряд был
ли доволен, что вызвал ее.
   Объяснение- наше было недолго Я  сказал  ему,  что  спас  его  от  двух
неприятностей, и предложил мои услуги отстранить третью, а именно, примирить
его с Ледрю-Ролленом. Ему хотелось окончить дело, но надменная натура его не
допускала до сознания своей вины, а еще больше - до признания ее.
   - Я соглашаюсь только для вас, - пробормотал он, наконец.
   Для меня или для кого  другого,  -  дело  пошло  на  лад.  Я  поехал  к
Ледрю-Роллену, прождал его  часа  два  в  холодной  комнате  и  простудился;
наконец, он приехал очень любезен и весел. Я рассказал ему  всю  историю  от
появления повшехного  113  вооружения  Посполитой  Речи  до  ломаний  нашего
матамора 114, и Ледрю-Роллен со смехом согласился предать  дело  забвению  и
принять раскаявшегося грешника. Я отправился за ним.
   Головин ждал в сильном волнении. Узнав, что все  обстоит  благополучно,
он покраснел и, набивши все карманы пальто  какими-то  бумагами,  поехал  со
мной.
   Ледрю-Роллен принял настоящим gentlemanom  и  тотчас  стал  говорить  о
посторонних делах.
   - Я приехал к вам, - сказал Головин, - сказать, что мне очень жаль...
   Ледрю-Роллен его перебил словами: (383)
   - Nen parlons plus... 115 Вот ваша записка, бросьте ее в огонь...  -  и
без запятой стал продолжать начатый рассказ. Когда мы  встали,  чтоб  ехать,
Головин выгрузил  из  кармана  кипу  брошюр  и,  подавая  их  Ледрю-Роллену,
прибавил, это его последние брошюры и что он просит его  принять  их  в
знак его особенного уважения. Ледрю-Роллен, рассыпаясь  в  благодарности,  с
почтением уложил кипу, до которой, вероятно, никогда не дотрогивался.
   - Вот наш литературный век, - сказал я Головину,  садясь  в  карету.  -
Слыхал я, что умные люди берут с собой на дуэли штопор, но чтоб  вооружались
брошюрами - это ново!
   Зачем я спас этого человека от  позора?  Право,  не  знаю  -  и  просто
раскаиваюсь. Все эти пощады, великодушия, закрашивания, спасения  падают  на
нашу  голову  по  тому  великому  правилу,  постановленному  Белинским:  что
"мошенники  тем  сильны,  что  они  с  честными  людьми  поступают   как   с
мошенниками, а честные люди с мошенниками - как с честными людьми".  Бандиты
журнального  и  политического   мира   опасны   и   неприятны   по-   своему
двусмысленному и затруднительному положению. Терять им нечего, выиграть  они
могут все. Спасая таких людей,  вы  их  только  снова  приводите  в  прежний
impasse 116.
   В рассказе моем нет слова преувеличенного. Подумайте  же,  каково  было
мое удивление, когда Головин напечатал в  Германии  через  десять  лет,  что
Ледрю-Роллен извинялся перед ним... зная, что и он и я, слава богу,  живы  и
здоровы... Разве это не гениально!
   Митинг был 29 ноября 1853 года, в  марте  1854  я  напечатал  небольшое
воззвание к русским солдатам в Польше от имени  "Русской  вольной  общины  в
Лондоне". Головина это оскорбило, и он принес мне для напечатания  следующий
протест:
   "Я прочел вашу "благовесть", писанную в день благовещения.
   Она  надписана:  "Вольная  русская  община  в  Лондоне",  а  между  тем
встречаются слова: "Не помню, в какой губернии". (384)
   Следовательно, для меня  загадка,  состоит  ли  эта  община  из  вас  и
Энгельсона, или из вас одного?
   Здесь не  место  разбирать  содержание,  мне  не  бывшее  показанное  в
рукописи. Чтобы упомянуть только о  тоне,  я  бы  не  подписал  обещание  не
оставить без совета людей, которые меня не просят об этом. Ни скромность, ни
совесть не позволяют мне сказать, что  я  примирил  имя  народа  русского  с
народами Запада.
   Посему  почитаю  должным  просить  вас   объявить   при   следующем   и
наискорейшем случае, что я до сих пор не участвовал ни в  каких  воззваниях,
печатанных вашею типографией по-русски.
   Надеясь, что вы не заставите меня прибегнуть к другого рода гласности.
   Я пребываю вам покорный
   Иван Головин.
   Лондон, 25 марта 1854 г.
   (Г. Герцену-Искандеру.)
   Р. S. Поставляю на ваше усмотрение напечатать мое  письмо  в  настоящем
его виде или объявить содержание оного вкратце".

   Протесту я несказанно обрадовался - в нем я видел начало разрыва с этим
невыносимо тяжелым  человеком  и  публичное  заявление  нашего  разногласия.
Европа и  сами  поляки  так  поверхностно  смотрят  на  Россию,  особенно  в
промежутки, когда она не бьет соседей или не присоединяет целые  государства
в Азии, что я должен был работать десять лет,  чтоб  меня  не  смешивали  .с
пресловутым Ivan Golovine.
   Вслед за протестом Головин прислал письмо, длинное, бессвязное, которое
заключил словами: "Может быть, отдельно мы еще будем полезнее  общему  делу,
если не станем тратить наши силы на борьбу друг с другом". На это я  отвечал
ему:
   "30 марта, четверг.
   Я считаю себя обязанным поблагодарить вас за  письмо  ваше,  полученное
вчера и которого добрую цель -  смягчить  печатное  объявление  -  я  вполне
оценил. (385)
   Я совершенно согласен, что отдельно мы принесем больше  пользы.  Насчет
борьбы, о которой вы пишете, - она не входила в  мою  голову.  Я  не  возьму
никакой инициативы - не имея ничего против вас, особенно когда каждый пойдет
своей дорогой.
   Вспомните, как давно и сколько раз я говорил вам  келейно  то,  что  вы
сказали теперь публично. Наши нравы, мнения,  симпатии  и  антипатии  -  все
розно.  Позвольте  мне  остаться  с  уважением  к  вам,  но   принять   нашу
раздельность за fait accompli 117 - и вы, и я, мы будем от этого свободнее.
   Письмо мое - ответ; вопросов в нем нет,  я  вас  прошу  не  длить  этой
переписки и полагаюсь на вашу деликатность,  что  окончательное  расставание
наше не будет сопровождено ни жестким словом, ни враждебным действием.
   Желаю вам всего лучшего".

   Что Головину вовсе не хотелось разорвать сношения со мной  -  это  было
очевидно; ему хотелось сорвать сердце за то, что мы. печатали воззвание  без
него, и потом примириться - но я уж не хотел упустить из  рук  этого  горячо
желанного случая.
   Недели две-три после моего письма я получил от него пакет. Раскрываю  -
бумага  с  траурным  ободком...  Смотрю   -   это   половина   погребального
приглашения, разосланного 2 мая 1852 года. В ответ на его письмо из Турина я
ему его послал - и  приписал:  "Письмо  ваше  тронуло  меня,  я  никогда  не
сомневался в добром сердце вашем..." На этом-то листе он написал, что просит
у меня свиданья, и давал новый адрес и прибавлял: "II ne sagit pas  dargent"
118.
   Я отвечал, что идти к нему не могу, потому что не я имею к нему дело, а
он ко мне, потому что он начал разрыв, а не я, наконец потому, что он  довел
о том до посторонних. Но что я готов его принять у себя, когда ему угодно.
   Он явился на другое утро - смирный и шелковый. Я уверял его еще и  еще,
что никакого враждебного шага с моей стороны сделано не будет - но что  наши
мнения, (386) нравы до такой степени не сходны - что видаться нам незачем.
   - Да как же вы это только теперь заметили?.. Я промолчал.
   Мы расстались холодно - но учтиво. Казалось бы, чего же  еще?  Нет,  на
другой же день Головин наградил меня следующим письмом 119:
   (Ad usum proprium 120).
   После сегодняшнего разговора не могу я вам отказать в сатисфакции иметь
общинку, имейте! Полемики же вести  я  никакой  не  намерен,  следовательно,
избегайте все, что может дать повод к ней.
   Когда ваши новые друзья перед вами согрешат,  вы  найдете  во  мне  вам
всегда преданного.
   Мой совет написать в "M.