ясь,  в  чем
дело. Дверь из передней немного приотворилась, и красное лицо,  полузакрытое
волчьим  мехом  ливрейной  шубы;  шепотом  подзывало  меня;  это  был  лакей
Сенатора, я бросился к двери.
   - Вы не слыхали? - спросил он.
   - Чего?
   - Государь помер в Таганроге.
   Новость, эта поразила меня; я никогда прежде не  думал  о-  возможности
его смерти; я вырос в большом уважении к Александру и грустно вспоминал, как
я его видел незадолго перед  тем  в  Москве.  Гуляя,  встретили  мы  его  за
Тверской заставой; он тихо ехал верхом с двумя-тремя генералами, возвращаясь
с Ходынки, где были  маневры.  Лицо  его  было  приветливо,  черты  мягки  и
округлы, выражение лица усталое и печальное. Когда он поравнялся с  нами,  я
снял шляпу и поднял ее;  он,  улыбаясь,  поклонился  мне.  Какая  разница  с
Николаем, вечно представлявшим остриженную и взлызистую медузу с  усами!  Он
на улице, во дворце, с своими детьми и министрами, с вестовыми и  фрейлинами
пробовал беспрестанно, имеет ли его взгляд свойство  гремучей  змеи  -  (70)
останавливать кровь в жилах  47.  Если  наружная  кротость  Александра  была
личина, - не лучше ли такое лицемерие; чем наглая откровенность самовластья?
   ...Пока смутные мысли бродили у меня в  голове  и  в  Лавках  продавали
портреты императора Константина, пока носились повестки о присяге  и  добрые
люди торопились поклясться, "разнесся слух об отречении цесаревича. Вслед за
тем тот же лакей  Сенатора,  большой  охотник  до  политических  новостей  и
которому было где их собирать по всем передним  сенаторов  и  присутственных
мест, по которым он ездил с утра до ночи, не имея  выгоды  лошадей,  которые
менялись после обеда; сообщил мне, что  в  Петербурге  был  бунт  и  что  по
Галерной стреляли "в пушки".
   На другой день вечером был у нас жандармский генерал граф  Комаровский;
он рассказывал о каре на Исаакиевской площади, о конногвардейской  атаке,  о
смерти графа Милорадовича.
   А тут пошли  аресты:  "того-то  взяли",  "того-то  схватили",  "того-то
привезли из деревни"; испуганные родители трепетали за детей.  Мрачные  тучи
заволокли небо.
   В царствование Александра политические гонения были редки;  он  сослал,
правда,  Пушкина  за  его  стихи  и  Лабзина   за   то,   что   он,   будучи
конференц-секретарем в Академии художеств,  предложил  избрать  кучера  Илью
Байкова в члены Академии 48; но систематического (71) преследования не было.
Тайная полиция не разрасталась  еще  в  самодержавный  корпус  жандармов,  а
состояла из канцелярии  над  начальством  старого  вольтерианца,  остряка  и
болтуна и юмориста, вроде Куи - де-Санглена. При  Николае  де-Санглен  попал
сам под надзор полиции и считался либералом, оставаясь тем же, чем  был;  по
одному этому легко вымерить разницу царствований.
   Николая вовсе не знали до его воцарения; при Александре  он  ничего  не
значил и никого не занимал. Теперь все бросилось расспрашивать о  нем;  одни
гвардейские офицеры  могли  дать  ответ;  они  его  ненавидели  за  холодную
жестокость,  за  мелочное  педантство,  за  злопамятность.  Один  из  первых
анекдотов,  разнесшихся  по  городу,  больше   нежели   подтверждал   мнение
гвардейцев. Рассказывали,  что  как-то  на  ученье  великий  князь  до  того
забылся, что хотел схватить за воротник офицера. Офицер ответил  ему:  "Ваше
величество, у меня шпага в руке". Николай отступил назад, промолчал,  но  не
забыл ответа. После 14 декабря он два раза осведомился, замешан этот  офицер
или нет. По счастью, он не был замешан 49.
   Тон общества менялся наглазно;  быстрое  нравственное  падение  служило
печальным  доказательством,   как   мало   развито   было   между   русскими
аристократами чувство личного достоинства.  Никто  (кроме  женщин)  не  смел
показать участия, произнести теплого слова о родных, о друзьях, которым  еще
вчера жали руку, но которые за ночь были  взяты.  Напротив,  являлись  дикие
фанатики (72) рабства, одни из подлости, а другие хуже - бескорыстно.
   Одни женщины не участвовали в этом позорном отречении от близких... и у
креста стояли одни женщины, и у кровавой  гильотины  является  -  то  Люсиль
Демулен, эта Офелия революции, бродящая возле топора, ожидая свой черед,  то
Ж. Санд, подающая на эшафоте  руку  участия  и  дружбы  фанатическому  юноше
Алибо.
   Жены сосланных в  каторжную  работу  лишались  всех  гражданских  прав,
бросали богатство, общественное положение и ехали на целую  жизнь  неволи  в
страшный климат Восточной Сибири, под еще страшнейший гнет тамошней полиции.
Сестры, не имевшие права ехать, удалялись от двора, многие оставили  Россию;
почти все хранили в душе живое чувство любви к страдальцам; но его не было у
мужчин, страх выел его в их сердце, никто не смел заикнуться о несчастных.
   Коснувшись до этого предмета, я не могу  удержаться,  чтоб  не  сказать
несколько слов об одной из этих  героических  историй,  которая  очень  мало
известна.
   В  старинном  доме  Ивашевых  жила  молодая  француженка   гувернантой.
Единственный сын Ивашева хотел на ней жениться. Это свело с  ума  всю  родню
его: гвалт, слезы, просьбы. У француженки  не  было  налицо  брата  Чернова,
убившего на  дуэли  Новосильцева  и  убитого  им;  ее  уговорили  уехать  из
Петербурга, его - отложить до поры до времени  свое  намерение.  Ивашев  был
одним из энергических  заговорщиков;  его  приговорили  к  вечной  каторжной
работе. От этой mesalliance 50 родня не  спасла  его.  Как  только  страшная
весть дошла до молодой девушки  в  Париж,  она  отправилась  в  Петербург  и
попросила дозволения ехать в Иркутскую губернию  к  своему  жениху  Ивашеву.
Бенкендорф попытался отклонить ее от такого преступного  намерения;  ему  не
удалось, и он доложил Николаю. Николай велел ей объяснить положение жен,  не
изменивших мужьям, сосланным в каторжную работу, присовокупляя, что он ее не
держит, но что она должна знать, что если жены, идущие из верности с  своими
мужьями, заслуживают некоторого снисхождения, то она  не  имеет  на  это  ни
малейшего права, сознательно вступая в брак с преступником. (73)
   Она и Николай сдержали слово: она отправилась в Сибирь -  он  ничем  не
облегчил ее судьбу.
   Царь был строг, но справедлив.
   В крепости ничего не знали о позволении, и бедная  девушка,  добравшись
туда, должна была ждать, пока начальство опишется с Петербургом, в  каком-то
местечке,  населенном  всякого  рода  бывшими  преступниками,  без   всякого
средства узнать что-нибудь об Ивашеве и дать ему весть о себе.
   Мало-помалу она ознакомилась с своими новыми товарищами. Между ними был
сосланный разбойник; он работал в крепости, она рассказала ему свою историю.
На другой день разбойник принес ей  записочку  от  Ивашева.  Через  день  он
предложил ей носить от Ивашева вести и брать ее записки. С  утра  он  должен
был работать в крепости до вечера; когда наступала ночь,  он  брал  письмецо
Ивашева и  отправлялся,  несмотря  ни  на  бураны,  ни  на  свою  усталь,  и
возвращался к рассвету на свою работу 51.
   Наконец, пришло позволение, их обвенчали. Через несколько лет каторжная
работа заменилась поселением. Положение их  несколько  улучшилось,  но  силы
были потрачены; жена первая пала под бременем всего испытанного. Она  увяла,
как должен был увянуть цветок полуденных стран на сибирском снегу. Ивашев не
пережил ее, он умер ровно через год после нее, но и  тогда  он  уже  не  был
здесь; его  письма  (поразившие  Третье  отделение)  носили  след  какого-то
безмерно грустного, святого лунатизма, мрачной поэзии;  он,  собственно,  не
жил после нее, а тихо, торжественно умирал.
   Это "житие" не оканчивается с их смертию. Отец  Ивашева,  после  ссылки
сына, передал свое именье не(74)  законному  сыну,  прося  его  не  забывать
бедного брата в помогать ему. У Ивашевых осталось двое детей,  двое  малюток
без имени, двое будущих кантонистов, посельщиков в Сибири -без  помощи,  без
прав, без .отца и матери. Брат Ивашева испросил у Николая  позволение  взять
детей К себе; Николай  разрешил.  Через  несколько  лет  он  рискнул  другую
просьбу, он ходатайствовал о возвращении им имени отца; удалось и это.
   Рассказы о возмущении, о суде, ужас в Москве сильно поразили меня;  мне
открывался новый мир, который становился больше и больше  средоточием  всего
нравственного существования моего; не знаю,  как  это  сделалось,  но,  мало
понимая или очень смутно, в чем дело, я чувствовал, что я не с той  стороны,
с которой картечь и победы, тюрьмы и цепи. Казнь  Пестеля  и  его  товарищей
окончательно разбудила ребяческий сон моей души.
   Все ожидали облегчения в судьбе осужденных,- коронация была  на  дворе.
Даже мой отец, несмотря на свою осторожность и на свой скептицизм,  говорил,
что смертный приговор не будет приведен в действие, что все это делается для
того, чтоб поразить умы. Но он, как и все другие, плохо знал юного  монарха.
Николай уехал из Петербурга и, не въезжая в Москву, остановился в Петровском
дворце... Жители Москвы  едва  верили  своим  глазам,  читая  в  "Московских
ведомостях" страшную новость 14 июля.
   Народ русский отвык от  смертных  казней:  после  Мировича,  казненного
вместо Екатерины II, после Пугачева и его товарищей  не  было  казней;  люди
умирали под кнутом, солдат гоняли (вопреки закону) до смерти  сквозь  строй,
но смертная казнь de jure 52 не существовала. Рассказывают, что при Павле на
Дону было какое-то частное возмущение  казаков,  в  котором  замешались  два
офицера. Павел велел их судить военным судом и дал полную власть гетману или
генералу. Суд приговорил их  к  смерти,  но  никто  не  осмелился  утвердить
приговор; гетман представил дело государю. "Все они бабы, - сказал Павел,  -
они хотят свалить казнь на меня, очень благодарен", - и заменил ее каторжной
работой. (75)
   Николай ввел смертную казнь в наше уголовное  законодательство  сначала
беззаконно, а потом привенчал ее к своему своду.
   Через день после получения страшной вести  был  молебен  в  Кремле  53.
Отпраздновавши казнь, Николай сделал свой торжественный въезд  в  Москву.  Я
тут видел его в первый раз; он ехал верхом возле кареты,  в  которой  сидели
вдовствующая императрица и молодая. Он был красив, но красота  его  обдавала
холодом; нет лица, которое бы так беспощадно обличало характер человека, как
его лицо. Лоб, быстро  бегущий  назад,  нижняя  челюсть,  развитая  на  счет
черепа, выражали непреклонную волю и слабую мысль, больше жестокости, нежели
чувственности.  Но  главное  -  глаза,  без  всякой  теплоты,  без   всякого
милосердия, зимние глаза. Я не верю, чтоб  он  когда-нибудь  страстно  любил
какую-нибудь женщину, как Павел Лопухину, как Александр всех  женщин,  кроме
своей жены; он "пребывал к ним благосклонен", не больше.
   B Ватикане есть новая галерея,  в  которой,  кажется,  Пий  VII  собрал
огромное  количество  статуй,  бюстов,  статуэток,  вырытых  в  Риме  и  его
окрестностях. Вся история римского  падения  выражена  тут  бровями,  лбами,
губами; от дочерей Августа до Поппеи матроны успели превратиться в  лореток,
и тип лоретки побеждает и  остается;  мужской  тип,  перейдя,  так  сказать,
самого себя в Антиное и Гермафродите, двоится: с одной стороны,  плотское  и
нравственное падение, загрязненные черты развратом и  обжорством,  кровью  и
всем на свете, безо лба, мелкие,  как  у  гетеры  Гелиогабала,  (76)  идя  с
опущенными щеками, как  у  Галбы;  последний  тип  чудесно  воспроизвелся  в
неаполитанском короле. Но есть и другой - это тип военачальников, в  которых
вымерло все  гражданское,  все  человеческое,  и  осталась  одна  страсть  -
повелевать; ум узок, сердца совеем нет - это монахи властолюбия, в их чертах
видна сила и  суровая  воля.  Таковы  гвардейские  и  армейские  императоры,
которых крамольные легионеры ставили на часы к  империи.  В  их-то  числе  я
нашел много голов, напоминающих Николая, когда он был без  усов.  Я  понимаю
необходимость  этих  угрюмых  и  непреклонных  стражей  возле  умирающего  в
бешенстве, но зачем они возникающему, юному?
   Несмотря на то что  политические  мечты  занимали  меня  день  и  ночь,
понятия мои не отличались особенной  проницательностью;  они  были  до  того
сбивчивы, что я воображал, в самом деле, что петербургское возмущение имело,
между прочим, целью посадить  на  трон  цесаревича,  ограничив  его  власть.
Отсюда целый год поклонения этому чудаку. Он  был  тогда  народнее  Николая;
отчего, не понимаю, но массы, для которых он никакого  добра  не  сделал,  и
солдаты, для которых он делал один вред, любили его. Я очень помню,  как  во
время  коронации  он   шел   возле   бледного   Николая,   с   насупившимися
светло-желтого цвета взъерошенными бровями, в мундире  литовской  гвардии  с
желтым воротником, сгорбившись и  поднимая  плечи  до  ушей.  Обвенчавши,  в
качестве отца посаженого, Николая с Россией, он уехал додразнивать  Варшаву.
До 29 ноября 1830 года о нем не было слышно.
   Некрасив был мой герой, такого типа и в Ватикане не сыщешь. Я  бы  этот
тип назвал гатчинским, если б не видал сардинского короля.
   Само собою разумеется, что  одиночество  теперь  тяготило  меня  больше
прежнего, мне хотелось кому-нибудь сообщить мои мысли и мечты, проверить их,
слышать им подтверждение; я слишком гордо сознавал  себя  "злоумышленником",
чтоб молчать об этом или чтоб говорить без разбора.
   Первый выбор пал на русского учителя.
   И,  Е.  Протопопов  был  полон  того  благородного  и   неопределенного
либерализма, который часто проходит с первым седым волосом,  с  женитьбой  и
местом, но все-(77)таки облагороживает человека. Иван Евдокимович был тронут
и, уходя, обнял меня со словами; "Дай бог, чтоб эти чувства созрели в вас  и
укрепились". Его сочувствие было для меня великой отрадой.  Он  после  этого
стал носить мне мелко переписанные и очень затертые тетрадки стихов  Пушкина
"Ода на свободу", "Кинжал", "Думы" Рылеева; я их  переписывал  тайком...  (а
теперь печатаю явно!)
   Разумеется, что и чтение мое переменилось. Политика вперед, а главное -
история революции; я ее знал только по рассказам m-me  Прово.  В  подвальной
библиотеке открыл я какую-то историю девяностых годов,  писанную  роялистом.
Она была до того пристрастна, что даже я, четырнадцати лет, ей  не  поверил.
Слышал я мельком от старика Бушо, что он во время революции  был  в  Париже,
мне очень хотелось расспросить его; но Бушо был человек суровый и угрюмый, с
огромным носом и очками; он никогда не  пускался  в  излишние  разговоры  со
мной, спрягал глаголы, диктовал примеры, бранил меня и уходил,  опираясь  на
толстую сучковатую палку.
   - Зачем, - спросил я его середь урока, - казнили Людвика XVI?
   Старик посмотрел на меня, опуская одну седую бровь и  поднимая  другую,
поднял очки на лоб, как забрало, вынул  огромный  синий  носовой  платок  и,
утирая им нос, с важностью сказал:
   - Parce quil a ete traitre a la patrie 54.
   - Если б вы были между судьями, вы подписали бы приговор?
   - Обеими руками.
   Этот урок стоил всяких субжонктивов 55; для меня было  довольно:  ясное
дело, что поделом казнили короля. Старик Бушо не любил меня и считал  пустым
шалуном за то, что я дурно приготовлял уроки, он часто  говаривал:  "Из  вас
ничего не выйдет", но когда заметил мою симпатию к его идеям  regicides  56,
он сменил гнев на милость, прощал ошибки и рассказывал эпизоды 93 года и как
он уехал из Франции, когда "развратные и плуты" взяли  верх.  Он  с  тою  же
важностию, не улыбаясь, оканчивал урок, но уже снисходительно говорил: (78)
   - Я, право, думал, что из вас ничего не  выйдет,  но  ваши  благородные
чувства спасут вас.
   К этим педагогическим поощрениям  и  симпатиям  вскоре  присовокупилась
симпатия более теплая и имевшая сильное влияние на меня.
   В небольшом городке Тверской губернии жила внучка старшего брата, моего
отца. Я ее знал с самых детских лег, но виделись мы редко; она приезжала раз
в год яа святки или об масленицу погостить в Москву с своей теткой.  Тем  не
менее мы сблизились. Она была лет пять старше меня, но  так  мала  ростом  и
моложава, что ее можно было еще считать моей ровесницей. Я ее полюбил за  то
особенно, что она первая стала обращаться со мной по-человечески, то есть не
удивлялась беспрестанно тому, что я  вырос,  не  спрашивала,  чему  учусь  и
хорошо ли учусь, хочу ли в военную службу и в какой полк, а говорила со мной
так как люди вообще говорят между собой, ее оставляя, впрочем,  докторальный
авторитет, который девушки любят  сохранять  над  мальчиками  несколько  лет
моложе их.
   Мы переписывались, и очень, с 1824 года, но письма - это опять  перо  и
бумага,  опять  учебный  стол-с   чернильными   пятнами   я   иллюстрациями,
вырезанными перочинным ножом; мне хотелось ее видеть, говорить с ней о новых
идеях - и потому можно себе представить, с каким восторгом  я  услышал,  что
кузина приедет в феврале (1826) и будет у нас гостить несколько  месяцев.  Я
на своем столе нацарапал числа до ее приезда и  смарывал  прошедшие,  иногда
намеренно забывая дни три, чтоб иметь удовольствие разом вымарать  побольше,
и все-таки время тянулось очень долго, потом и  срок  прошел,  и  новый  был
назначен, и тот прошел, как всегда бывает.
   Мы сидели раз вечером с Иваном Евдокимовичем в моей учебной комнате,  и
Иван Евдокимович, по обыкновению запивая кислыми  щами  всякое  предложение,
толковал о "гексаметре", страшно рубя на стопы голосом я рукой  каждый  стих
из гнедичевой "Илиады", - вдруг на дворе снег завизжал как-то иначе, чем  ог
городских саней, подвязанный колокольчик позванивал остатком  голоса,  говор
на дворе... я вспыхнул в лице, мне было .не до рубленного  гнева  "Ахиллеса,
Пелеева сына", я бросился стремглав в  переднюю,  а  тверская  (79)  кузина,
закутанная в шубах, шалях, шарфах, в капоре  и  в  белых  мохнатых  сапогах,
красная от морозу, а может, и от радости, бросилась меня целовать.
   Люди обыкновенно вспоминают о первой молодости, о тогдашних  печалях  и
радостях немного с улыбкой снисхождения, как будто они хотят, жеманясь,  как
Софья Павловна в "Горе от ума",  сказать:  "Ребячество!"  Словно  они  стали
лучше после, сильнее чувствуют или больше.  Дети  года  через  три  стыдятся
своих игрушек,- пусть их, им хочется быть большими, они так  быстро  растут,
меняются, они это видят по курточке и по страницам учебных книг; а, кажется,
совершеннолетним можно бы  было  понять,  что  "ребячество",  с  двумя-тремя
годами юности - самая полная, самая изящная, самая наша часть  жизни,  да  и
чуть ли не самая важная, она незаметно определяет все будущее.
   Пока  человек  идет  скорым  шагом  вперед,   не   останавливаясь,   не
задумываясь, пока не пришел  к  оврагу  или  не  сломал  себе  шеи,  он  все
полагает, что его жизнь впереди, свысока смотрит на  прошедшее  и  не  умеет
ценить настоящего. Но когда опыт прибил  весенние  цветы  и  остудил  летний
румянец, когда он догадывается, что жизнь, собственно, прошла, а осталось ее
продолжение, тогда он иначе возвращается к светлым, к теплым,  к  прекрасным
воспоминаниям первой молодости.
   Природа с своими вечными уловками  и  экономическими4  хитростями  дает
юность человеку, но человека сложившегося берет для себя, она его втягивает,
впутывает в ткань общественных и  семейных  отношений,  в  три  четверти  не
зависящих  от  него,  он,  разумеется,  дает  своим  действиям  свой  личный
характер, но он гораздо меньше принадлежит себе, лирический элемент личности
ослаблен, а потому и чувства и наслаждение - все слабее, кроме ума и воли.
   Жизнь кузины шла не по розам. Матери она лишилась  ребенком.  Отец  был
отчаянный игрок и, как все игроки по крови, - десять раз был  беден,  десять
раз был богат и кончил все-таки тем, что окончательно разорился.  Les  beaux
restes 57 своего достояния он посвятил конскому заводу, на  который  обратил
все свои помыслы и страсти.  Сын  его,  уланский  юнкер,