ей  красоте
юности, во всем (153) блеске  таланта,  чего  было  жить  еще!  Кто  дорожит
счастием, тот должен искать ранней смерти. Хронического счастья так же  нет,
как нетающего льда.
   Старший брат Вадима умер  несколько  месяцев  спустя  после  того,  как
Диомид был убит, он простудился, запустил болезнь, подточенный  организм  не
вынес. Вряд было ли ему сорок лет, а он был старший.
   Эти три гроба, трех друзей,  отбрасывают  назад  длинные  черные  тени;
последние месяцы юности виднеются сквозь погребальный креп и дым кадил...
   Прошло с год, дело  взятых  товарищей  окончилось.;  Их  обвинили  (как
впоследствии нас, потом петрашевцев) в намерении составить тайное  общество,
в преступных разговорах; за это их отправляли в солдаты, в Оренбург.  Одного
из подсудимых Николай отличил - Сунгурова. Он  уже  кончил  курс  и  был  на
службе, женат и имел детей; его  приговорили  к  лишению  прав  состояния  и
ссылке в Сибирь.
   "Что могли сделать несколько молодых студентов? Напрасно  они  погубили
себя!" Все это основательно, и люди, рассуждающие таким образом, должны быть
довольны благоразумием русского юношества, следовавшего за нами. После нашей
истории, шедшей вслед за сунгуровскои, и  до  истории  Петрашевского  прошло
спокойно пятнадцать лет, именно те  пятнадцать,  от  которых  едва  начинает
оправляться  Россия  и  от  которых   сломились   два   поколения:   старое,
потерявшееся в буйстве, и молодое, отравленное с  детства,  которого  квелых
представителей мы теперь видим.
   После  декабристов  все  попытки  основывать  общества   не   удавались
действительно; бедность сил,  неясность  целей  указывали  на  необходимость
другой работы - предварительно, внутренней. Все это так.
   Но что же это  была  бы  за  молодежь,  которая  могла  бы  в  ожидании
теоретических решений спокойно смотреть на то, что делалось вокруг, на сотни
поляков, гремевших цепями по владимирской дороге, на  крепостное  состояние,
на солдат, засекаемых на Ходынском поле каким-нибудь  генералом  Дашкевичем,
на  студентов-товарищей,  пропадавших  без  вести.  В  нравственную  очистку
поколения, в залог будущего они должны были негодовать до  безумных  опытов,
до презрения опасности, Свирепые наказания мальчиков 16-17 лет (154) служили
грозным уроком и своего рода закалом; занесенная над каждым  звериная  лапа,
шедшая от  груди,  лишенной  сердца,  вперед  отводила  розовые  надежды  на
снисхождение к молодости. Шутить либерализмом было опасно, играть в заговоры
не могло прийти в голову. За одну дурно скрытую  слезу  о  Польше,  за  одно
смело сказанное слово - годы ссылки,  белого  ремня,  а  иногда  и  каземат;
потому-то и важно, что слова эти говорились и что слезы  эти  лились.  Гибли
молодые люди иной раз, но они  гибли,  не  только  не  мешая  работе  мысли,
разъяснявшей  себе  сфинксовую  задачу  русской  жизни,  но  оправдывая   ее
упования:.
   Черед был теперь за нами. Имена наши уже были занесены в списки  тайной
полиции. Первая игра голубой кошки с мышью началась так.
   Когда приговоренных молодых людей отправляли  по  этапам,  пешком,  без
достаточно теплой одежды, в Оренбург, Огарев в нашем кругу и И. Киреевский в
своем сделали подписки. Все приговоренные были без денег, Киреевский  привез
собранные деньги  коменданту  Стаалю,  добрейшему  старику,  о  котором  нам
придется еще говорить. Стааль обещался деньги отдать и спросил Киреевского:
   - А это что за бумаги?
   - Имена подписавшихся, - сказал Киреевский, - и счет.
   - Вы верите, что я деньги отдам? - спросил старик,
   - Об этом нечего говорить.
   - А я думаю, что те, которые вам их вручили, верят вам. А потому на что
ж нам беречь их имена. - С этими словами Стааль список  бросил  в  огонь  и,
само собою разумеется, поступил превосходно.
   Огарев сам свез деньги в казармы, и это сошло с рук.  Но  молодые  люди
вздумали поблагодарить из Оренбурга  товарищей  и,  пользуясь  случаем,  что
какой-то чиновник  ехал  в  Москву,  попросили  его  взять  письмо,  которое
доверить почте боялись. Чиновник не преминул  воспользоваться  таким  редким
случаем  для  засвидетельствования  всей  ярости  своих  верноподданнических
чувств и представил письмо жандармскому окружному генералу в Москве.
   Тогда на месте А. А. Волкова, сошедшего с ума на том, что поляки  хотят
ему поднести польскую корону (155) что за ирония - свести с ума жандармского
генерала на короне Ягеллонов!), был Лесовский. Лесовский, сам поляк, был  не
злой и не дурной человек; расстроив свое именье игрой и какой-то французской
актрисой, он философски предпочел место жандармского генерала в Москве месту
в яме того же города.
   Лесовский призвал Огарева, К, С, Вадима, И.  Оболенского
и прочих и обвинил их  за  сношения  с  государственными  преступниками.  На
замечание Огарева, что он ни к кому не писал, а что если кто к  нему  писал,
то за это он отвечать не может, к тому же  до  него  никакого  письма  и  не
доходило, Лесовский отвечал:
   - Вы делали для них подписку, это еще хуже. На первый раз государь  так
милосерд, что он вас прощает, только, господа,  предупреждаю  вас,  за  вами
будет строгий надзор, будьте осторожны.
   Лесовский осмотрел  всех  значительным  взглядом  и,  остановившись  на
К, который был всех выше, постарше  и  так  грозно  поднимал  брови,
прибавил:
   - Вам-то, милостивый государь, в вашем звании как не стыдно?
   Можно было думать, что К  был  тогда  вице-канцлером  российских
орденов, а он занимал только должность уездного лекаря.
   Я не был призван, вероятно моего имени в письме не было.
   Угроза эта была чином, посвящением, мощными шпорами.  Совет  Лесовского
попал маслом в огонь, и мы, как бы облегчая будущий надзор  полиции,  надели
на себя бархатные  береты  a  la  Karl  Sand  и  повязали  на  шею  одинакие
трехцветные шарфы!
   Полковник Шубинский, тихо и мягко, бархатной ступней  подбиравшийся  на
место Лесовского, цепко ухватился за его слабость с  нами,  мы  должны  были
послужить одной из ступенек его повышения по службе - и послужили.
   Но прежде прибавлю несколько слов о судьбе Сунгурова и его товарищей.
   Кольрейфа Николай возвратил через десять лет из  Оренбурга,  где  стоял
его полк. Он его простил за чахотку так, как за чахотку произвел Полежаева в
офицеры, а Бестужеву дал крест за смерть. Кольрейф воз(156)вратился в Москву
и потух на старых руках убитого горем отца.
   Костенецкий отличался рядовым на Кавказе и был  произведен  в  офицеры,
Антонович тоже.
   Судьба несчастного Сунгурова несравненно страшнее.  Пришедши  в  первый
этап на Воробьевых горах, Сунгуров попросил у офицера  позволения  выйти  на
воздух из душной избы, битком набитой ссыльными. Офицер, молодой человек лет
двадцати, вышел сам с  ним  на  дорогу.  Сунгуров,  избрав  удобную  минуту,
свернул с дороги и исчез. Вероятно, он  очень  хорошо  знал  местность,  ему
удалось уйти от офицера, но на другой день  жандармы  попали  на  его  след.
Когда Сунгуров увидел, что ему нельзя спастись,  он  перерезал  себе  горло.
Жандармы привезли его в Москву без памяти и исходящего кровью.
   Несчастный офицер был разжалован в солдаты.
   Сунгуров не умер.. Его  снова  судили,  но  уже  не  как  политического
преступника,  а  как  беглого  поселыцика:  ему   обрили   полголовы.   Мера
оригинальная  и,  вероятно,  унаследованная  от   татар,   употребляемая   в
предупреждение побегов и показывающая, больше телесных наказаний,  всю  меру
презрения к человеческому достоинству со стороны русского  законодательства.
К этому внешнему  сраму  сентенция  прибавила  один  удар  плетью  в  стенах
острога. Было ли это исполнено, не знаю. После этого Сунгуров был  отправлен
в Нерчинск в рудники.
   Имя его еще раз прозвучало для меня и потом совсем исчезло.
   В  Вятке  встретил  я  раз  на  улице  молодого  лекаря,  товарища   по
университету, ехавшего куда-то на заводы. Мы разговорились о былых временах,
об общих знакомых.
   - Боже мой, - сказал лекарь, - знаете ли, кого я видел, ехавши сюда?  В
Нижегородской губернии сижу я на почтовой станции и жду лошадей. Погода была
прескверная.   Взошел   этапный   офицер,   приведший   партию    арестантов
пообогреться. Мы с ним разговорились; услышав, что  я  лекарь,  он  попросил
меня  дойти  до  этапа  взглянуть  на  одного   больного   из   пересыльных,
притворяется, что ли, он или вправду крепко болен. Я  пошел,  разумеется,  с
намерением во всяком случае подтвердить болезнь колодника. В небольшом этапе
(157) было человек восемьдесят народу в цепях, бритых  и  небритых,  женщин,
детей; все они расступились перед офицером, и мы увидели на грязним полу,  в
углу, на соломе какую-то фигуру, завернутую в кафтан ссыльного.
   - Вот больной, - сказал офицер.
   Лгать мне не пришлось: несчастный был в сильнейшей горячке; исхудалый и
изнеможенный от тюрьмы и дороги, полуобритый и с бородой,  он  был  страшен,
бессмысленно водил глазами и беспрестанно просил пить.,
   - Что, брат, плохо? - сказал я больному и прибавил офицеру: - идти  ему
невозможно.
   Больной уставил на меня глаза и пробормотал: "Это вы?" Он назвал  меня.
"Вы меня не узнаете", - прибавил он голосом, который ножом провел по сердцу.
   - Извините меня, - сказал я ему, взяв его сухую и каленую  руку,  -  не
могу припомнить.
   - Я - Сунгуров,- отвечал он.
   - Бедный Сунгуров! - повторил лекарь, качая головой.
   - Что же, его оставили? - спросил я.
   - Нет, однако дали телегу.
   После того, как я писал это, я узнал, что Сунгуров  умер  в  Нерчинске.
Именье его, состоявшее из двухсот пятидесяти  душ  в  Бронницком  уезде  под
Москвой и в Арзамасском, Нижегородской губернии, в четыреста душ,  пошло  на
уплату за содержание его и его товарищей в тюрьме в  продолжение  следствия.
Семью его разорили, впрочем сперва позаботились и о том, чтоб ее  уменьшить:
жена Сунгурова была схвачена с  двумя  детьми  и  месяцев  шесть  прожила  в
Пречистенской  части;  грудной  ребенок  там  и  умер.  Да  будет   проклято
царствование Николая во веки веков, аминь!

ГЛАВА VII

   Конец курса. - Шиллеровский период. - Молодая  юность  и  артистическая
жизнь. - Сен-симонизм и Н. Полевой.

   Пока еще не разразилась над  нами  гроза,  мой  курс  пришел  к  концу.
Обыкновенные хлопоты, неспанные ночи для  бесполезных  мнемонических  пыток,
поверхностное учение на скорую руку и мысль  об  экзамене,  по(158)беждающая
научный интерес, вое это как всегда. Я писал астрономическую диссертацию  на
золотую медаль и получил серебряную. Я уверен, что я теперь не  в  состоянии
был бы понять того, что тогда писал и что стоило вес серебра.
   Мне случалось иной раз видеть во сне, что я студент и иду на экзамен, -
я с ужасом думал, сколько я забыл, срежешься да и только, - и я  просыпался,
радуясь от души,  что  море  и  паспорты,  годы  и  визы  отделяют  меня  от
университета, никто меня  не  будет  испытывать  и  не  осмелится  поставить
отвратительную единицу. А в самом деле, профессора удивились  бы,  что  я  в
столько лет так много пошел назад. Раз это со мной уже и случилось 123.
   После окончательного экзамена профессора заперлись для счета баллов,  а
мы, волнуемые надеждами и сомнениями, бродили маленькими кучками по коридору
и по сеням. Иногда кто-нибудь выходил из совета, мы бросались узнать судьбу,
но долго еще не было ничего решено; наконец, вышел Гейман.
   - Поздравляю вас, - сказал он мне, - вы - кандидат.
   - Кто еще? кто еще?
   - Такой-то и такой-то.
   Мне разом сделалось грустно  и  весело;  выходя  из-за  университетских
ворот, я чувствовал, что не так  выхожу,  как  вчера,  как  всякий  день;  я
отчуждался от университета, от этого общего родительского  дома,  в  котором
провел так юно-хорошо четыре года; а с другой стороны, меня  тешило  чувство
признанного совершеннолетия,
   В 1844 г. встретился я с Перевощиковым у Щепкина и сидел возле него  за
обедом. Под конец он не выдержал и сказал: (159) и отчего же не  признаться,
и название кандидата, полученное сразу 124.
   Alma mater! Я так много обязан университету и так долго после курса жил
его жизнию, с ним, что не могу вспоминать о нем  без  любви  и  уважения.  В
неблагодарности  он  меня  не  обвинит,  по  крайней  мере  в  отношении   к
университету легка благодарность,  она  нераздельна  с  любовью,  с  светлым
воспоминанием молодого развития... и я благословляю его из дальней чужбины!
   Год, проведенный нами после курса, торжественно заключил первую юность.
Это был продолжающийся пир дружбы, обмена идей, вдохновенья, разгула...
   Небольшая кучка университетских друзей, пережившая курс, не разошлась и
жила еще общими симпатиями и  фантазиями,  никто  не  думал  о  материальном
положении,  об  устройстве  будущего.  Я  не  похвалил  бы  этого  в   людях
совершеннолетних; но дорого ценю в юношах. Юность, где только она не иссякла
от нравственного растления мещанством, везде  непрактична,  тем  больше  она
должна быть  такою  в  стране  молодой,  имеющей  много  стремлений  и  мало
достигнутого. Сверх того, быть непрактическим далеко не значит быть во  лжи;
все  обращенное  к   будущему   имеет   непременно   долю   идеализма.   Без
непрактических натур все практики остановились бы  на  скучно  повторяющемся
одном и том же.
   Иная  восторженность  лучше  всяких  нравоучений  хранит  от   истинных
падений. Я помню юношеские оргии, разгульные минуты, хватавшие иногда  через
край; я не помню ни одной безнравственной  истории  в  нашем  кругу,  ничего
такого, от чего человек  серьезно  должен  был  краснеть,  что  старался  бы
забыть, скрыть. (160) Все делалось открыто, открыто редко  делается  дурное.
Половина, больше половины сердца  была  не  туда  направлена,  где  праздная
страстность и болезненный эгоизм сосредоточиваются на  нечистых  помыслах  и
троят пороки.
   Я  считаю  большим  несчастием  положение  народа,   которого   молодое
поколение не имеет юности; мы уже  заметили,  что  одной  молодости  на  это
недостаточно. Самый уродливый период немецкого студентства во сто раз  лучше
мещанского  совершеннолетия  молодежи  во  Франции  и   Англии;   для   меня
американские пожилые люди лет в пятнадцать от роду - просто противны.
   Во Франции  некогда  была  блестящая  аристократическая  юность,  потом
революционная. Все эти С.-Жюсты и Гоши, Марсо и Демулены, героические  дети,
выращенные на мрачной поэзии Жан-Жака, были настоящие юноши. Революция  была
сделана молодыми людьми; ни Дантон, ни Робеспьер,  ни  сам  Людовик  XVI  не
пережили своих тридцати пяти лет. С Наполеоном из юношей делаются ординарцы;
с реставрацией, "с воскресением старости" - юность вовсе несовместима, - все
становится совершеннолетним, деловым, то есть мещанским.
   Последние  юноши  Франции  были  сен-симонисты  и  фаланга.   Несколько
исключений  не  могут  изменить  прозаически  плоский  характер  французской
молодежи. Деку и Лебра застрелились оттого, что  они  были  юны  в  обществе
стариков. Другие бились, как рыба, выкинутая из воды на грязном берегу, пока
одни не попались на баррикаду, другие - на иезуитскую уду.
   Но так как возраст берет свое, то большая  часть  французской  молодежи
отбывает юность артистическим периодом, то есть живет,  если  нет  денег,  в
маленьких кафе с маленькими гризетками в quartier Latin  125,  и  в  больших
кафе с большими лоретками, если есть деньги.  Вместо  шиллеровского  периода
это период поль-де-коковский; в нем  наскоро  и  довольно  мизерно  тратится
сила, энергия, все молодое - и человек готов в commis  126  торговых  домов.
Артистический период оставляет на дне души одну страсть - жажду денег, и  ей
жертвуется вся будущая жизнь, других интересов нет; практические (161)  люди
эти смеются над общими вопросами, презирают женщин (следствие многочисленных
побед  над  побежденными  по  ремеслу).  Обыкновенно  артистический   период
делается под руководством какого-нибудь  истасканного  грешника  из  увядших
знаменитостей, dunvieux prostitue 127, живущего на чужой счет, какого-нибудь
актера,  потерявшего  голос,  живописца,  у  которого  трясутся  руки;   ему
подражают в произношении, в питье, а главное в  гордом  взгляде  на  людские
дела и в основательном знании блюд.
   В Англии артистический период заменен пароксизмом милых оригинальностей
и эксцентрических любезностей, то  есть  безумных  проделок,  нелепых  трат,
тяжелых шалостей, увесистого, но  тщательно  скрытого  разврата,  бесплодных
поездок в Калабрию или Квито, на юг, на север - по  дороге  лошади,  собаки,
скачки, глупые обеды, а тут и  жена  с  неимоверным  количеством  румяных  и
дебелых baby 128, обороты,  "Times",  парламент  и  придавливающий  к  земле
ольдпорт 129.
   Делали шалости и мы, пировали  и  мы,  но  основной  тон  был  не  тот,
диапазон был слишком поднят. Шалость, разгул не становились целью. Цель была
вера в призвание; положимте, что мы  ошибались,  но,  фактически  веруя,  мы
уважали в себе и друг в друге орудия общего дела,
   И в чем же состояли наши пиры и оргии? Вдруг  приходит  в  голову,  что
через два дня - 6 декабря: Николин день. Обилие Николаев  страшное:  Николай
Огарев, Николай С, Николай К, Николай Сазонов...
   - Господа, кто празднует именины?
   - Я! Я!
   - А я на другой день.
   - Это все вздор, что такое на другой  день?  Общий  праздник,  складку!
Зато каков будет и пир?
   - Да, да, у кого же собираться?
   - С болен, ясно, что у него. И вот делаются сметы,  проекты,  это
занимает невероятно будущих гостей и хозяев. Один Николай едет к (162) "Яру"
заказывать ужин, другой - к Матерну за сыром  и  салами.  Вино,  разумеется,
берется на Петровке у Депре, на книжке которого Огарев написал эпиграф:
   De pres ou de loin, Mais je fournis toujours 130.
   Наш неопытный вкус еще далее шампанского не шел и был  до  того  молод,
что мы как-то изменили и шампанскому в пользу  Rivesaltes  mousseux  131.  В
Париже я на карте у ресторана увидел это имя, вспомнил 1833 год и потребовал
бутылку. Но, увы, даже воспоминания не  помогли  мне  выпить  больше  одного
бокала.
   До праздника вина пробуются, оттого  надобно  еще  посылать  нарочного,
потому что пробы явным образом нравятся.
   При этом я не могу не рассказать, что случилось с Соколовским.  Он  был
постоянно без денег и тотчас тратил все, что получал. За год до  его  ареста
он приезжал в Москву и остановился у  С.  Он  как-то  удачно  продал,
помнится, рукопись "Хевери", и потому решился дать праздник не  только  нам,
но и pour les gros bonnets 132,  то  есть  позвал  Полевого,  Максимовича  и
прочих. Накануне он с утра поехал с Полежаевым, который тогда  был  с  своим
полком в Москве, - делать покупки, накупил  чашек  и  даже  самовар,  разных
ненужных вещей и, наконец, вина  и  съестных  припасов,  то  есть  пастетов,
фаршированных индеек и прочего. Вечером мы пришли  к  С.  Соколовский
предложил откупорить одну бутылку, затем другую; нас было  человек  пять,  к
концу вечера, то есть к началу утра следующего дня оказалось,  что  ни  вина
больше нет, ни денег у Соколовского. Он купил  на  все,  что  оставалось  от
уплаты маленьких долгов.
   Огорчился было  Соколовский,  но  скрепив  сердце  подумал,  подумал  и
написал ко всем gros bonnets, что он страшно занемог и праздник откладывает.
   Для пира четырех именин я писал целую  программу,  которая  удостоилась
особенного внимания инквизитора Голицына,  спрашивавшего  меня  в  комиссии,
точно ли программа была исполнена. (163)
   - A la lettre, - отвечал я ему. Он пожал  плечами,  как  будто  он  всю
жизнь провел в Смольном монастыре или в великой пятнице.
   После  ужина  возникал  обыкновенно  капитальный  вопрос,   -   вопрос,
возбуждавший прения,, а именно: "Как варить жженку?"  Остальное  обыкновенно
елось и пилось, как вотируют по доверию в парламентах, без.  спору.  Но  тут
каждый участвовал, и притом с высоты ужина.
   - Зажигать - не зажигать  еще?  к