я.
Ничего нет  удивительного,  что  единственное  художественное  произведение,
выдуманное  в  Базеле,  представляет  пляску  умирающих  со  смертью,  кроме
мертвых, здесь никто не  веселится,  хотя  немецкое  общество  сильно  любит
музыку, но тоже очень серьезную и высшую.
   Город транзитный - все проезжают по нем  и  никто  не  останавливается,
кроме комиссионеров и ломовых извозчиков высшего порядка.
   Жить в Базеле, без особой любви к деньгам, нельзя.  Впрочем,  вообще  в
швейцарских городах жить скучно, да и не в  одних  швейцарских,  а  во  всех
небольших городах. "Чудесный город Флоренция, -  говорит  Бакунин,  -  точно
прекрасная конфета... ешь - не нарадуешься - а через неделю нам все  сладкое
смертельно надоедает". Это совершенно верно, что же и говорить после этого о
швейцарских городах? Прежде было покойно и хорошо на берегу Лемана; но с тех
пор, как от Вевея до Вето все застроили подмосковными и в них выселились  из
России целые дворянские семьи, исхудалые от несчастия  19  февраля  1861,  -
нашему брату там не рука. (402)
   Лозанна.
   Я в Лозанне проездом. В Лозанне все проездом, кроме аборигенов.
   Я в Лозанне посторонние  не  живут,  несмотря  ни  на  ее  удивительные
окрестности, ни на то, что англичане ее открывали три раза: раз после смерти
Кромвеля, раз при жизни Гиббона и теперь, строя в ней домы  и  виллы.  Живут
туристы только в Женеве.
   Мысль о ней для меня неразрывна с  мыслью  о  самом  холодном  и  сухом
великом человеке и о самом холодном и сухом ветре - о Кальвине и о бизе6.  Я
обоих терпеть не могу.
   И ведь в каждом женевце осталось что-то от бизы и от Кальвина,  которые
дули на него духовно и телесно со дня рождения, со дня зачатия и даже прежде
- один из гор, другой из молитвенников.
   Действительно,  след  этих  двух  простуд,  с  разными  пограничными  и
чересполосными оттенками: савойскими, валлийскими, пуще всего французскими -
составляет основной характер женевца - хороший,  но  не  то,  чтоб  особенно
приятный.
   Впрочем, я теперь описываю путевые впечатления, - а в Женеве - я  живу.
Об ней я буду писать, отойдя на артистическое расстояние...

   ...В Фрибург я приехал часов в десять вечера... прямо  к  Zahringhof'y.
Тот же хозяин, в черной бархатной скуфье, который встречал меня в 1851 году,
с   тем    же    правильным    и    высокомерно-учтивым    лицом    русского
обер-церемониймейстера  или  английского  швейцара,  подошел  к  омнибусу  и
поздравил нас с приездам.
   ...И столовая та же, те же складные четырехугольные  диванчики,  обитые
красным бархатом.
   Четырнадцать лет прошли перед Фрибургом, как четырнадцать дней!  Та  же
гордость кафедральным органом, та же гордость цепным мостом.
   Веяние нового духа, беспокойного, меняющего  стены,  разбрасывающегося,
поднятого эквинокциальными7 бурями  1848  года  -  мало  коснулось  городов,
стоящих  в  (403)  нравственной  и  физической  стороне,  вроде  иезуитского
Фрибурга  и  пиетистического  Невшателя.  Города  эти  тоже  двигались,   но
черепашьим шагом, стали лучше - но нам кажутся отсталыми  в  своей  каменной
одежде, сшитой не по моде... А ведь многое в  прежней  жизни  было  недурно,
прочнее, удобнее - она была лучше разочтена для малого  числа  избранных,  и
именно поэтому не соответствует огромному числу вновь приглашенных -  далеко
не так избалованных и не так трудных во вкусе.
   Конечно, при современном состоянии техники, при  ежедневных  открытиях,
при облегчении средств можно  было  устроить  привольно  и  просторно  новую
жизнь. Но западный человек, владеющий местом, довольствуется  малым.  Вообще
на него наклепали, и, главное, наклепал он. сам - то пристрастие к  комфорту
и ту избалованность, о которой говорят. Все это у него риторика и фраза, как
и все прочее, - были же у него свободные учреждения без свободы,  отчего  же
не иметь блестящей обстановки для жизни узкой и неуклюжей. Есть  исключения.
Мало ли что можно найти у английских аристократов, у французских камелий,  у
иудейских князей мира сего... Все это личное и временное: лорды и банкиры не
имеют будущности, а камелии -  наследников.  Мы  говорим  о  всем  свете,  о
золотой посредственности, о хоре и кор-де-балете, который теперь на сцене  и
жуирует, оставляя в стороне отца  лорда  Станлея,  имеющего  тысяч  двадцать
франков дохода в день, и отца того  двенадцатилетнего  ребенка,  который  на
днях бросился в Темзу, чтоб облегчить родителям пропитанье.
   Старый разбогатевший мещанин любит толковать об  удобствах  жизни,  для
него все это еще ново, что он барин, qu'il a ses aises8, "что  его  средства
ему позволяют, что это его не разорит". Он. дивится деньгам и знает их  цену
и летучесть, в то время как его предшественники по богатству не верили ни  в
их истощаемость, ни в их достоинство - и потому  разорялись.  Но  разорялись
они со вкусом. У "буржуа" мало смысла  широко  воспользоваться  накопленными
капиталами. Привычка прежней узкой, наследственной, скупой  жизни  осталась.
Он, пожалуй, и тратит большие деньги,  (404)  но  не  на  то,  что  надобно.
Поколение, прошедшее прилавком, усвоило себе не те размеры, не те  планы,  в
которых привольно, и не может от них отстать. У них все  делается  будто  на
продажу, и они, естественно, имеют в виду как можно большую выгоду, барыш  и
казовый  (сонец.  "Проприетер"9  инстинктивно  уменьшает  размер  комнат   и
увеличивает их число, не зная почему делает небольшие окны, низкие  потолки;
он пользуется каждым углом, чтоб вырвать его у жильца  или  у  своей  семьи.
Угол этот ему не нужен, но на всякий случай - он его отнимает у кого-нибудь.
Он с особенным удовольствием устроивает две  неудобных  кухни  вместо  одной
порядочной,  устроивает  мансарду  для  горничной,  в  которой   нельзя   ни
работать,,  ни  повернуться,  но  зато  сыро.  За  эту  экономию  света-   и
пространства он украшает фасад, грузит мебелью гостиную и  устроивает  перед
домом цветник с фонтаном - наказание детям, нянькам, собакам и наемщикам.
   Чего не испортило скряжничество,  то  доделывает  нерасторопность  ума.
Наука, прорезывающая мутный пруд обыденной жизни, не мешаясь с ней,  бросает
направо и налево свои богатства, но их не умеют удить мелкие лодочники.  Вся
польза идет гуртовщикам и ценится каплями для других, гуртовщики меняют  шар
земной, а частная жизнь тащится возле их паровозов  в  старой  колымаге,  на
своих клячах... Камин, который бы не дымился, - мечта;  мне  один  женевский
хозяин успокоительно говорил: "Камин этот только  дымит  в  бизу",  то  есть
именно тогда, когда всего больше  надобно  топить,  и  эта  биза  как  будто
случайность или новое  изобретение,  как  будто  она  не  дула  до  рождения
Кальвина и не будет дуть после смерти Фази. Во всей Европе, не  исключая  ни
Испании, ни Италии, надобно, вступая в  зиму,  писать  свое  завещание,  как
писали его прежде, отправляясь из Парижа в  Марсель,  и  в  половине  апреля
служить молебен Иверской божией матери.
   Скажи эти люди, что они не  занимаются  суетой  суетствий,  что  у  них
другого дела много, я им прощу (405) и дымящиеся камины,  и  замки,  которые
разом отворяют дверь, и кровь, и вонь в сенях и прочее, но спрошу, в чем  их
дело, в чем их высшие интересы? Их  нет...  они  только  выставляют  их  для
скрытия невообразимой пустоты и бессмыслия...
   В  средние  века  люди  жили  наисквернейшим  образом  и  тратились  на
совершенно ненужные и не идущие к удобствам постройки. Но  средние  века  не
толковали о страсти к удобствам - напротив, чем неудобнее шла их жизнь,  тем
она ближе была к их идеалу, их роскошь была в благолепии дома божия  и  дома
общинного, и там они  уж  не  скупились,  не  жались.  Рыцарь  строил  тогда
крепость, а не  дворец,  и  выбирал  не  наиудобнейшую  дорогу  для  нее,  а
неприступную скалу. Теперь  защищаться  не  от  кого,  в  спасение  души  от
украшения церквей никто не верит; от форума и ратуши, от оппозиции  и  клуба
мирный гражданин порядка отстал; страсти и фанатизмы, религии и  героизмы  -
все  это  уступило  место  материальному  благосостоянию,  а  оно-то  и   не
устроилось.
   Для меня во всем этом есть что-то печальное, трагическое -  точно  этот
мир живет кой-как в ожидании, что земля расступится под ногами,  и  ищет  не
устроиться, а забыться. Я это вижу не только в озабоченных морщинах, но и  в
боязни перед серьезной  мыслью,  в  отвращении  от  всякого  разбора  своего
положенья, в судорожной жажде недосуга, внешней рассеянности. Старики готовы
играть в игрушки, "лишь бы дело не шло на ум".
   Модный оттягивающий пластырь - всемирные выставки. Пластырь  и  болезнь
вместе,  какая-то  перемежающаяся  лихорадка  с  переменными  центрами.  Все
несется, плывет, идет, летит, тратится, домогается,  глядит,  устает,  живет
еще неудобнее, чтоб следить за успехом - чего?  Ну  так,  за  успехами.  Как
будто в три-четыре года может быть такой прогресс во  всем,  как  будто  при
железных дорогах такая  крайность  возить  из  угла  в  угол  домы,  машины,
конюшни, пушки, чуть не сады и огороды...
   ...Ну, а выставки надоедят - примутся  за  войну,  начнут  рассеиваться
грудами трупов, лишь бы не видеть каких-то черных точек на небосклоне№ (406)

II. БОЛТОВНЯ С ДОРОГИ И РОДИНА В БУФЕТЕ

   №№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№

   - Есть место в Андерматт?
   - Вероятно, будет.
   - В кабриолете?
   - Может быть, вы заходите в половине одиннадцатого...
   Я смотрю на часы -  три  без  четверти...  и  я  с  чувством  какого-то
бешенства сажусь на лавочку перед кафе... Шум, крик, таскают чемоданы, водят
лошадей, лошади стучат без нужды по камням, трактирные  гарсоны  завоевывают
путешественников, дамы роются между саками... Щелк, щелк... - один  дилижанс
поскакал... щелк, щелк - другой поскакал  за  ним...  Площадь  пустеет,  все
разошлось... Жар смертельный, светло до безобразия, камни побледнели, собака
легла было середь площади, но вдруг вскочила с  негодованием  и  побежала  в
тень. Перед кафе сидит толстый хозяин в рубашке, он постоянно дремлет.  Идет
баба с рыбой. "Почем рыба?" - спрашивает  с  видом  страшной  злобы  хозяин.
Женщина говорит цену, - "Carogna", - кричит хозяин. -  "Ladro"10,  -  кричит
женщина. - "Иди мимо, старая чертовка". - "Берешь,  что  ли,  разбойник?"  -
"Ну, отдавай за три венты фунт". - "Чтоб тебе умереть без исповеди!"  Хозяин
берет рыбу, женщина - деньги, и дружески расстаются. Все эти ругательства  -
одна принятая форма, вроде вежливостей, употребляемых нами.
   Собака продолжает спать, хозяин отдал  рыбу  и  опять  дремлет,  солнце
печет, сидеть дольше невозможно. Иду в кафе, беру бумагу и  начинаю  писать,
не зная вовсе, что напишу... Описание гор  н  пропастей,  цветущих  лугов  и
голых гранитов - все это есть в гиде... Лучше посплетничать. Сплетни - отдых
разговора, его десерт, его соя, одни идеалисты и абстрактные люди  не  любят
сплетней... Но о ком сплетничать?.. Разумеется, о  предмете,  самом  близком
нашему патриотическому сердцу, - о наших милых соотечественниках.  Их  везде
много, особенно в хороших отелях. (407)
   Узнавать русских все еще так же легко, как и прежде.  Давно  отмеченные
зоологические  признаки  не   совсем   стерлись   при   сильном   увеличении
путешественников. Русские говорят громко там, где  другие  говорят  тихо,  и
совсем не говорят там, где  другие  говорят  громко.  Они  смеются  вслух  и
рассказывают шепотом смешные вещи; они скоро знакомятся с гарсонами и туго -
с соседями, они едят с ножа, военные похожи на немцев, но отличаются от  них
особенно дерзким затылком. с оригинальной щетинкой, дамы  поражают  костюмом
на железных дорогах и пароходах так, как англичанки за table  d'hote'oм11  и
проч.
   Тунское озеро сделалось цистерной, около которой насели  .наши  туристы
высшего  полета.  Fremden-Liste12  словно  выписан  из  "Памятной   книжки":
министры и тузы, генералы всех оружий и даже тайной полиции отмечены в  нем.
В садах отелей наслаждаются сановники, mit Weib und Kind13, природой и в  их
столовой - ее дарами. "Вы через Гемми или Гримзель?" - спрашивает англичанка
англичанку. - "Вы в Jungfrau blick'e"  или  в  "Виктории"  остановились?"  -
спрашивает русская русскую. - "Вот и "Jungfrau!"  -  говорит  англичанка.  -
"Вот и Рейтерн" (министр финансов), - говорит русская...

   №№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№..

   Intcinq minutes d'arret...
   Intcinq minutes d'arret14 -

   и все, что было в вагонах, высыпалось в залу ресторана и  бросилось  за
стол, торопясь  съесть  обед  в  какие-нибудь  двадцать  минут,  из  которых
дорожное начальство непременно украдет пять-шесть  да  еще  прежде  испугает
аппетит страшным звонком и криком: "En voiture"15.
   Взошла высокая барыня в темном и ее муж в светлом, с ними двое детей...
Взошла с застенчивым, неловким видом бедно  одетая  девушка,  у  которой  на
руках были какие-то мешочки и баульчики. Она постояла... (408) потом пошла в
угол и села - почти возле меня. Зоркий взгляд гарсона ее заметил; прореяв  с
тарелкой, на которой лежал кусок ростбифа,  он  спустился,  как  коршун,  на
бедную девушку и спросил ее:  "Что  она  желает  заказать?"  -  "Ничего",  -
отвечала она, и гарсон, которого  кликал  английский  клержимэн,  побежал  к
нему... Но через минуту он опять подлетел к ней и, махая салфеткой,  спросил
ее: "Что бишь вы заказали?"
   Девушка что-то прошептала, покраснела и встала. Меня  так  и  кольнуло.
Мне захотелось предложить ей чего-нибудь, но я не смел.
   Прежде чем я решился, черная дама повела черными  глазами  по  зале  и,
увидя девушку, подозвала  ее  пальцем.  Она  подошла,  дама  указала  ей  на
недоеденный детьми  суп,  и  та,  стоя  середь  ряда  сидящих  и  удивленных
путешественников, смущенная  и  потерянная,  съела  ложки  две  и  поставила
тарелку.
   - Essieurs les voyageurs pour  Ucinnungen,  Onction  et  Tontuyx  -  en
voiture!16
   Все бросились с ненужной поспешностью к вагонам. Молчать  я  не  мог  и
сказал гарсону (не коршуну,
   другому):
   - Вы видели?
   - Как же не видать - это русские.

   Ill. ЗА АЛЬПАМИ

   ...Архитектуральный, монументальный характер итальянских городов, рядом
с их запущенностью, под конец надоедает. Современный человек в них не  дома,
а в неудобной ложе  театра,  на  сцене  которого  поставлены  величественные
декорации.
   Жизнь в них не уравновесилась, не проста и не удобна.  Тон  поднят,  во
всем декламация, и декламация итальянская  (кто  слыхал  чтение  Данта,  тот
знает ее). Во всем та  натянутость,  которая  бывала  в  ходу  у  московских
философов и немецких ученых художников;  все  с  высшей  точки,  yom  hohern
Standpunkt. - Взвин(409)ченность эта исключает abandon17,  вечно  готова  на
отпор  и  проповедь  с  сентенциями.  Хроническая  восторженность  утомляет,
сердит.
   Человеку  не.  всегда  хочется  удивляться,  возвышаться  душой,  иметь
тугенды18, быть тронутым и носиться мыслью  далеко  в  былом,  а  Италия  не
спускает с известного диапазона и беспрестанно напоминает, что ее  улица  не
просто улица, а что она памятник, что  по  ее  площадям  не  только  надобно
ходить, но должно их изучать.
   Вместе с тем все особенно изящное и великое в Италии (а может, и везде)
граничит с безумием и нелепостью - по крайней мере напоминает малолетство...
Piazza Signoria, это детская флорентийского народа  -  дедушка  Бонарроти  и
дядюшка Челлини  надарили  ему  мраморных  и  бронзовых  игрушек,  а  он  их
расставил зря на площади, где столько раз лилась кровь и решалась его судьба
- без малейшего отношения к Давиду или Персею... Город в воде,  так  что  по
улицам могут гулять ерши и окуни... Город  из  каменных  щелей,  -  так  что
надобно быть мокрицей иди ящерицей, чтоб ползать и бегать по узенькому  дну,
между утесами,  составленными  из  дворцов...  А  тут  Беловежская  пуща  из
мрамора. Какая голова смела создать чертеж этого каменного леса, называемого
Миланским  собором,  эту  гору  сталактитов?  Какая  голова  имела  дерзость
привести в исполнение сон безумного зодчего... и кто дал  деньги,  огромные,
невероятные деньги!
   Люди только жертвуют на ненужное. Им  всего  дороже  их  фантастические
цели. Дороже  насущного  хлеба,  дороже  своей  корысти.  В  эгоизм  надобно
воспитаться так же, как в гуманность.  А  фантазия  уносит  без  воепнтанья,
увлекает без рассуждений. Века веры были веками чудес.
   Город поновее, поменее исторический и декоративный - Турин.
   - Так и обдает своей прозой.
   - Да, а жить в нем. легче - именно потому, что он просто  город,  город
не в собственное свое воспоминание, а для обыденной жизни, для настоящего, в
нем улицы (419) не представляют археологического  музея,  не  напоминают  на
каждом шагу memento mori19, а взгляните на его работничье населенье,  на  их
резкий, как альпийский воздух, вид - и вы увидите, что это кряж людей бодрее
флорентийцев, венециан, а может, и постолчее генуэзцев.
   Последних, впрочем, я не знаю. К ним присмотреться  очень  трудно,  они
все мелькают перед глазами, бегут, суетятся, снуют, торопятся. В переулках к
морю народ кипит, но те, которые стоят, -  не  генуэзцы,  это  матросы  всех
морей и океанов, шкиперы, капитаны. - Звонок там, звонок тут -  Partenza!  -
Partenzal20 - и часть  муравейника  засуетилась  -  одни  нагружают,  другие
разгружают.

IV. ZU DEUTSCH21

   ...Три  дня  льет  проливной  дождь,  выйти  невозможно,  работать   не
хочется-. В окне книжной лавки выставлена "Переписка Гейне", два  тома.  Вот
спасенье, я взял их и принялся читать впредь до расчищения неба.
   Много воды утекло с тех  пор,  как  Гейне  писал  Мозеру,  Иммерману  и
Варнгагену.
   Странное дело - с 1848 года мы все пятились да отступали,  все  бросали
за борт да ежились, а кой-что сделалось,  и  все  исподволь  изменилось.  Мы
ближе к земле, мы ниже стоим,  то  есть  тверже,  плуг  глубже  врезывается,
работа не так казиста, чернее - может, оттого, что это в самом деле  работа.
Дон-Кихоты реакции  пропороли  много  наших  воздушных  шаров,  дымные  газы
улетучились, аэростаты опустились, и мы не носимся больше,  как  дух  божий,
над водами с цевницей и пророческим песнопением,  а  цепляемся  за  деревья,
крыши и за мать сыру-землю.
   Где эти времена, когда "Юная Германия", в  своем  "прекрасном  высоко",
теоретически освобождала отечество и в сферах  чистого  разума  и  искусства
покончи(411)вала с миром преданий и предрассудков? Гейне  было  противно  на
ярко  освещенной  морозной  высоте,  на  которой  величественно  дремал  под
старость Гете, грезя не совсем складные, но умные сны второй части "Фауста",
однако и он ниже книжного магазина не опустился, это все  еще  академическая
aula22, литературные кружки, журнальные приходы с их сплетнями и дрязгами, с
их книжными Шейлохами в виде Котты или Гофмана и Кампе, с их  геттингенскими
архиереями филологии и епископами юриспруденции в Галле или Бонне. Ни Гейне,
ни его круг народа не знали, и народ их  не  знал.  Ни  скорбь,  ни  радость
низменных полей не подымалась на эти вершины - для того,  чтоб  понять  стон
современных человеческих трясин, им надобно было переложить его на латинские
нравы и через Гракхов и пролетариев добраться до их мысли.
   Бакалавры  мира  сублимированного23,  они  выходили  иногда  в   жизнь,
начиная, как Фауст, с полпивной и  всегда,  как  он,  с  каким-нибудь  духом
школьного отрицанья, который им, как Фаусту, мешал своей  рефлексией  просто
глядеть и видеть. Оттого-то они тотчас возвращались от  живых  источников  к
источникам историческим, тут они чувствовали себя больше дома.  Занятия  их,
это особенно замечательно, не только не были делом. но и не были наукой,  а,
так сказать, ученостью и литературой пуще всего.
   Гейне  подчас  бунтовал  против  архивного  воздуха  и   аналитического
наслаждения, хотел чего-то другого,  а  письма  его  -  совершенно  немецкие
письма, того немецкого периода, на первой стр