о  мне
Голохвастов. Большой педант и формалист, он пространно, хорошим и правильным
слогом рассказал мне все  дело,  прибавил,  что  именно  потому  поторопился
приехать, чтоб предупредить меня, в чем дело, прежде чем я услышу что-нибудь
о размолвке.
   - Недаром, - сказал я ему шутя, - меня зовут Александром: этот  гордиев
узел я вам тотчас разрублю. Вы должны во что б то ни стало помириться, и для
того, чтоб уничтожить спорный предмет, я скажу вам прямо и решительно, что я
отказываюсь от Покровского, а там одних  лесных  дач  будет  довольн9,  чтоб
покрыть потерю тверского именья. (164)
   Голохвастов несколько смешался и поэтому еще больше доказывал  мне  все
то, что я так хорошо понял по первым двум словам.  Мы  с  ним  расстались  в
самых лучших отношениях.
   Через  несколько  дней  мой  отец  как-то  вечером  сам   заговорил   о
Голохвастове. По своему обыкновению, когда он был недоволен  кем-нибудь,  он
не оставил в нем ни  одного  здорового  места.  Идеал,  на  который  он  мне
указывал с десятилетнего возраста, этот образцовый сын, этот примерный брат,
этот  лучший  племянник   в   мире,   этот   благовоспитанный   человек   по
превосходству, этот  человек,  наконец,  одевающийся  до  того  хорошо,  что
никогда узел галстуха не был ни велик,  ни-  мал,  -  этот  человек  являлся
теперь в каком-то отрицательном фотографическом снимке, так что впадины были
выпуклы, а белые места черны.
   Переход к простой брани был  бы  слишком  крут  и  заметен  без  разных
переливов, оттенков и мостов. Такой непоследовательности отец мой при  своем
уме не мог сделать.
   - Да, скажи, пожалуйста,- все забываю тебя спросить,  -  виделся  ты  с
Дмитрием Павловичем (он его всегда звал Митя) после твоего возвращения?
   - Один раз.
   - Ну что, как его превосходительство?
   - - Ничего, здоров.
   - Очень хорошо, что ты с ним видаешься; таких людей надобно  держаться.
Я его люблю и привык любить, да он всего этого и заслуживает. Конечно,  есть
и у него свои, и пресмешные, недостатки... но един  бог  без  греха.  Скорая
карьера вскружила ему голову... ну, молод в аннинской ленте; к тому  же  род
его службы такой: ездит куратором учеников бранить да все с школярами привык
говорить свысока... поучает их, те слушают его навытяжке... он и думает, что
со всеми можно говорить тем же тоном. Не знаю, заметил ли ты - даже голос  у
него переменился? Я помню, при покойной императрице князь Прозоровский таким
же резким  голосом  приказывал  своим  ординарцам.  Ридикульно  103  сказать
приехал вдруг ко мне выговор читать. Я слушаю его  и  думаю:  что,  если  бы
покойница сестра Лизавета могла видеть  это!  Я  ее  с  рук  на  руки  Павлу
Ивановичу передал в день их венчания, а тут ее сын: (165)
   - Да, дядюшка, кричит, если так,  вы  уж  лучше  обратитесь  к  Алексею
Александровичу, а меня прошу избавить.
   - Я, ты знаешь: одна нога в  гробу,  бездна  забот,  болезни,  ну,  Иов
многострадальный. А он кричит, распалахнулся в лице... Quel  siecle!  104  Я
знаю, ну, он тривык в декастериях...  ведь  он  никуда  не  ездит,  а  любит
распоряжаться дома со старостами да с конюхами, - а тут эти писаришки -  все
"вашпревосходитство! вашпревосходитство!" - ну, затмение...
   Словом,  как  в  портрете  Людовика-Филиппа,  изменяя   слегка   черты,
последовательно  доходишь  от  спелого  старика  до  гнилой  груши,  так   и
"образцовый Митя" - оттенок за оттенком - под конец уж как-то стал сбиваться
на Картуша или на Шемяку.
   Когда последние  удары  кистью  были  кончены,  я  рассказал  весь  мой
разговор с Голохвастовым. Старик выслушал внимательно, насупил брови, потом,
продолжительно, отчетливо, систематически нюхая табак, сказал мне:
   - Ты, пожалуйста, любезный друг, не думай, что ты меня .очень затруднил
тем, что отказываешься от Покровского... Я никого не упрашиваю и  никому  не
кланяюсь: "возьмите, мол, мое имение", и тебе кланяться не  стану.  Охотники
найдутся. Все контркарируют 105 мои прожекты; мне это надоело, -отдам все  в
больницу - больные будут добром поминать. Не только Митя,  уж  ты,  наконец,
учишь меня распоряжаться моим добром, а давно ли Вера тебя  в  корыте  мыла?
Нет, устал, пора в отставку; я и сам пойду в больницу.
   Так разговор и окончился.
   На другой день, часов в одиннадцать утром, отец прислал за мной  своего
камердинера. Это случалось очень редко; обыкновенно я заходил к  нему  перед
обедом или если не обедал у него, то приходил к чаю.
   Я застал старика перед его письменным столом, в очках  и  за  какими-то
бумагами.
   - Поди-ка сюда, да, если можешь подарить мне часик времени... помоги-ка
тут мне в порядок привести разные записки. Я знаю, ты  занят,  все  статейки
пишешь - литератор... видел я как-то в "Отечественной  почте"  твою  статью,
ничего не понял, - все такие термины мудреные. Да уж (166)  и  литература-то
такая... Прежде писывали Державин, Дмитриев, а нынче ты... да мой  племянник
Огарев. Хотя, по правде сказать, лучше дома сидеть и писать всякие  пустяки,
чем в санках да к Яру, да шампанское.
   Я слушал и никак не понимал, куда идет это captatio benevolentiae 106.
   - Садись-ка вот здесь, прочти эту бумагу и скажи твое мнение.
   Это было духовное завещание и несколько прибавлений к нему. С его точки
зрения, это было высшее доверие, которое он мог оказать.
   Странный психологический факт.  В  продолжение  чтения  и  разговора  я
заметил две вещи: во-первых, что ему хотелось помириться с Голохвастовым,  а
во-вторых, что он очень оценил мой отказ от именья, и в самом деле  с  этого
времени, то есть с октября месяца 1845,  и  до  своей  кончины  он  во  всех
случаях показывал не только доверие, но иногда советовался со  мной  и  даже
раза два поступил по моему совету. *
   А что бы подумал человек, который бы вчера подслушал  наш  разговор?  В
ответе моего отца насчет Покровского я не изменил ни  йоты,  я  очень  помню
его.
   Завещание  в  главной  части  было  просто  и  ясно:  он  оставлял  все
недвижимое имение Голохвастову, все движимое, капитал и  домы  моей  матери,
брату и мне, с условием равного раздела. Зато прибавочные статьи, написанные
на разных лоскутках без  чисел,  далеко  не  были  просты.  Ответственность,
которую  он  клал  на  нас  и  в  особенности  на  Голохвастова,   была   до
чрезвычайности неприятна. Они противуречили друг другу и носили тот характер
неопределенности, из-за которого обыкновенно  выходят  безобразные  ссоры  и
обвинения.
   Например, там были такие вещи: "Всех дворовых людей, хорошо  и  усердно
мне служивших,  отпускаю  я  на  волю  и  поручаю  вам  выдать  им  денежные
награждения по заслугам".
   В одной записке было сказано, что старый каменный дом оставляется Г. И.
В другой - дом имел иное назначение, а Г. И. оставлялись деньги, но вовсе не
было сказано, чтоб эти деньги шли взамен дома. По одному  прибавлению,  отец
мой оставлял десять тысяч (167) серебром одному родственнику, а по другому -
он оставлял его сестре небольшое именье с тем, чтоб она отдала своему  брату
эти десять тысяч серебром.
   Надобно заметить, что о половине этих распоряжений я прежде  слыхал  от
него, и не я один. Старик много раз при мне говорил, например, о доме Г.  И.
и советовал ему даже переехать в него.
   Я предложил моему отцу пригласить Голохвастова и поручить ему с  Г.  И.
составить общую записку.
   - Конечно, - говорил он, - Митя мог бы помочь, да ведь он очень  занят.
Знаешь, эти государственные люди... Что ему до умирающего  дяди,  -  он  все
семинарии ревизует.
   - Он наверно приедет, - заметил я, - это дело слишком важно для него.
   - Я всегда рад его видеть. Только не всегда у  меня  голова  достаточно
здорова говорить о делах. Митя, il est tres verbeux 107, он заговорит  меня,
а у меня сейчас мысли кругом пойдут. Ты лучше свези к нему все  эти  бумаги,
да пусть он прежде на маржах 108 поставит свои замечания.
   Дни через два Голохваетов  приехал  сам;  он,  как  большой  формалист,
перепугался больше меня беспорядка, а как классик, выразился  об  этом  так:
"mais, mon cher, cest le testament dAlexandre le Grand" 109. Мой  отец,  как
всегда в подобных случаях бывало,  представил  себя  вдвое  больше  больным,
говорил Голохвастову косвенные колкости, потом обнял его, тронул  щекой  его
щеку, и семейное Кампо-Формио было заключено.
   Насколько мы  могли,  мы  уговорили  старика  переменить  редакцию  его
прибавлений и сделать одну записку. Он сам хотел ее написать и не  кончил  в
продолжение шести месяцев.
   Вслед за разделом явился, естественно, вопрос, кто же поступает на волю
и кто нет? Что касается до денежного  награждения,  я  уговорил  моего  отца
определить  сумму;  после  долгих  прений  он  назначил  три  тысячи  рублей
серебром. Голохвастов объявил людям, что, не зная, кто именно служил в  доме
и как, он предоставляет мне разбор их прав. Я начал с того, что  поместил  в
список всех до (168) одного из служивших в доме. Но когда  разнесся  слух  о
моем листе, на  меня  хлынули  со  всех  сторон  какие-то  дворовые  прошлых
поколений, с дурно бритыми седыми подбородками, плешивые, обтерханные, с тем
неверным качанием головы и трясением рук, которые приобретаются  двумя-тремя
десятками лет  пьянства,  старухи,  сморщившиеся  и  в  чепцах  с  огромными
оборками,  заочные  крестники  и  крестницы,  о  христианском  существовании
которых я не имел понятия. Одних из этих людей я совсем не  видывал,  других
помнил как во сне; наконец явились и такие, о которых я  наверно  знал,  что
они никогда не служили у нас в доме, а  вечно  ходили  по  паспорту,  другие
когда-то жили, и то не у нас, а у Сенатора,  или  пребывали  спокон  века  в
деревне. Если б эти разбитые на ноги  старики  и  уменьшившиеся  в  росте  и
закоптевшие от лет старухи хотели вольную для себя, беда была бы не  велика;
совсем напротив,  они-то  и  были  готовы  окончить  век  свой  за  Дмитрием
Павловичем,  но  у  каждого  почти   нашлись   сыновья,   дочери,   внучата.
Призадумался я, думал, думал, да и дал всем  им  свидетельства.  Голохвастов
очень хорошо понял, что половина этих незнакомцев никогда не была на службе,
но, видя мои  свидетельства,  велел  всем  писать  отпускные;  когда  мы  их
подписывали, он, почесывая пальцем волосы, сказал мне, улыбаясь:
   - Я думаю, мы тут и чужих несколько человек отпустили.
   Голохвастов был в своем роде тоже  оригинальное  лицо,  как  вся  семья
моего отца.
   Меньшая сестра моего отца была замужем за старым, старинным столбовым и
очень богатым русским барином Павлом Ивановичем Голохвастовым - Голохвастовы
мелькают там-сям в русской истории со времен Грозного;  при  Самозванце,  во
время междуцарствия встречаются их имена. Келарь Авраамий Палицын навлек  на
себя сначала гнев Дмитрия Павловича, а потом предлинную статью,  неосторожно
отозвавшись  об  одном  из  предков  его   в   своем   сказании   об   осаде
Троице-Сергиевской лавры.
   Павел Иванович был угрюмый, скупой, но чрезвычайно  честный  и  деловой
человек. Мы видели, как он помешал моему отцу уехать из Москвы в 1812 году и
как умер потом в деревне от удара.
   У него остались два сына и дочь. Они жили с матерью в том самом большом
доме на Тверской, которого пожар (169) так поразил  старика  110.  Несколько
строгий, скупой и тяжелый тон, введенный стариком, пережил его.  В  доме  их
царствовала обдуманная, важная скука и официально учтивый, благосклонный тон
с чувством собственного достоинства, который a  la  longue  111  чрезвычайно
надоедал. Большие и хорошо убранные комнаты были слишком пусты и  беззвучны.
Молча сидела, бывало, за своей работой дочь; мать, сохранившая следы большой
красоты и тогда еще не  старая,  лет  сорока  пяти  с  чем-нибудь,  начинала
хворать и обыкновенно лежала на софе;  обе  говорили  протяжно  и  несколько
нараспев, как тогда  вообще  говорили  московские  дамы  и  девицы.  Дмитрий
Павлович лет восемнадцати походил на сорокалетнего мужчину. Меньшой брат был
живее его, но зато его почти никогда не было налицо... .
   ...И все-то это примерло... А я еще  помню,  когда  мать  дала  Дмитрию
Павловичу торжественную инвеституру 112 на  полное  распоряжение  лошадью  и
дрожками. Их бывший гувернер Маршаль, превосходный человек, послуживший  мне
когда-то типом Жозефа в "Кто виноват?", давал мне уроки после Бушо.
   Как ни обходи, ни маскируй, как умно ни разрешай эти тревожные  вопросы
о жизни, смерти, судьбе, они все-таки являются с своими могильными  крестами
и с той будто неуместной улыбкой, которая остается на осклабившихся челюстях
мертвой головы!
   А если раздумаешься, то сам увидишь, что и нельзя  не  улыбаться.  Вот,
хоть бы судьба этих двух братьев - чего и чего не придет в голову,  думая  о
них!
   Разница, бывшая между моим отцом и  Сенатором,  бледнеет  перед  резкой
противуположностью их, несмотря на то, что  они  выросли  в  одной  комнате,
имели одного гувернера, одних учителей, одинакую обстановку.
   Старший  брат   был   блондин   с   британски-рыжеватым   оттенком,   с
светло-серыми  глазами,  которые  он  любил  щурить  и  которые  говорили  о
невозмущаемом штиле души. С летами фигура его все больше и  больше  выражала
чувство полного уважения к себе и какой-то  психической  сытости  собою.  Он
тогда стал щурить не только глазами,  но  и  ноздрями  особенного,  довольно
удачного покроя. (170) Говоря,  он  почесывал  третьим  пальцем  левой  руки
волосы на  висках,  всегда  подвитые  и  правильно  причесанные,  притом  он
постоянно держал губы на благосклонной улыбке; последнее  он  унаследовал  у
матери и у Лампиева портрета Екатерины II. Правильные  черты  его  вместе  с
стройным и довольно высоким ростом, с тщательно округленными  движениями,  с
шейным платком, которого узел "никогда не был ни велик, ни  мал",  придавали
ему какую-то торжественную красоту - посаженого отца,  почетного  свидетеля,
человека, которому предоставлено раздавать  награды  отличившимся  ученикам,
или по крайней мере человека, приехавшего поздравить с рождеством  Христовым
или с наступающим Новым годом. Но для будней, для ежедневного обихода он был
слишком наряден.
   Вся его жизнь была рядом наград  за  успехи  и  нравственность.  Он  их
заслуживал вполне.  Маршаль,  поседевший  от  меньшого  брата  его,  не  мог
нахвалиться Дмитрием Павловичем и безусловно верил в непогрешительность  его
французского синтаксиса.  Действительно,  он  говорил  по-французски  с  той
непорочной правильностью, с которой французы никогда не  говорят  (вероятно,
потому,  что  в  них  не  развито  чувство  сознания  всей  важности   знать
французскую  грамматику).  Четырнадцати  лет  он  не  только  участвовал   в
управлении именьем, но перевел на французский язык в  прозе  всю  "Россиаду"
Хераскова для упражнения в стиле. Вероятно, старик радовался  на  том  свете
больше, чем "Лебедь на водах Меандра", узнавши это. Но Голохвастов не только
правильно  говорил  по-французски  и  по-немецки,  не  только  хорошо   знал
по-латыни, но знал и говорил правильно и хорошо по-русски.
   Так, как Маршаль считал его лучшим учеником, так его мать  считала  его
лучшим сыном, дяди его - лучшим племянником, а  князь  Дмитрий  Владимирович
Голицын,  когда  он  определился  к  нему  на  службу,  считал  его   лучшим
чиновником. Но что еще важнее - что все это  действительно  так  и  было.  А
странное дело... чувствовалось отсутствие  чего-то.  Он  был  умен,  деловой
человек, много читал и помнил - чего же больше, кажется, требовать?
   Я впоследствии не раз встречал эти натуры, эти  "гладенькие"  умы,  эти
светло понимающие - на  известном  пространстве  и  в  известную  глубину  -
головы. Они умно рассуждают, не отступая от данных; они еще умнее поступают,
не сходя с торной дороги; они настоящие (171) современники  своего  времени,
своего общества. Все, что они говорят, - истинно, но они могли  бы  говорить
что-нибудь другое; все, что они делают, -хорошо,  но  они  могли  бы  делать
что-нибудь иное. Они обыкновенно нравственны, но вам нечистая сила шепчет на
ухо: "Да могут ли они быть безнравственны?" Немцы  назвали  бы  таких  людей
"рассудочными"; это среда вигизма в Англии, - среда, которой гений и  высший
представитель теперь - Маколей,  в  стары  годы  был  Вальтер  Скотт,  среда
практической философии  пустынника  de  la  Chaussee  dAntin  и  философских
поучений Вейса. Все у этих господ исправно, чинно, на месте;  они  правильно
любят добродетель и бегут порока; все у них  не  лишено  известной  прелести
серенького летнего дня без дождя  и  солнца,  а  чего-то  нет,  -  ну,  так,
безделицы, ничего, как. у великих княжен царя Никиты... но
   И того недоставало,
   а без того и все остальное не в честь.
   Меньшой брат Голохвастова родился хромой; уж  одно  это  обстоятельство
лишило его  возможности  приобресть  античную  позу  и  версальскую  поступь
старшего брата. К тому же у него были черные волосы и огромные черные глаза,
которыми он никогда не щурился. Зта энергическая и красивая наружность  была
все; внутри бродили довольно неустроенные страсти  и  смутные  понятия.  Мой
отец, не ставивший его ни в грош, говорил, когда особенно был им недоволен:
   - Quel jeu interessant de la nature 113 видеть на плечах Николаши, -  и
при этом старик поднимал свои собственные, - голову персидского шаха!
   Так, как его старший брат не мог ни на минуту  обдосужиться  весь  свой
век и постоянно что-нибудь делал, так Николай Павлович всю жизнь  решительно
ничего не делал. В юности он не учился; лет двадцати трех он уже был  женат,
и это презабавным образом. Он увез сам себя. Влюбившись в бедную и незнатную
девушку,  чрезвычайно  милую  грезовскую  головку  или  севрскую  изящнейшую
куколку, он просил позволения жениться  на  ней,  и  этому  я  всего  меньше
дивлюсь. Мать, исполненная аристократических предрассудков  и  воображавшая,
что за своих сыно(172)вей меньше взять нельзя, как Румянцеву или  Орлову,  и
то с целым народонаселением какой-нибудь Воронежской или Рязанской губернии,
разумеется, не согласилась. Но, как брат его ни уговаривал, как дяди и тетки
ни усовещивали, светленькие глазки молодой девушки взяли свое;  наш  Вертер,
видя, что ничем не сломит волю своих родных, спустил ночью в окно  шкатулку,
несколько белья, камердинера Александра, потом спустился сам,  оставив  свою
дверь запертую изнутри. Когда к обеду следующего дня открыли дверь,  он  был
уже обвенчан. Его мать так огорчилась тайным браком, что слегла в постель  и
умерла, принеся свою жизнь в жертву на алтарь этикета и приличий.
   У них в доме жила вдова коменданта Орской крепости во  времена  чумы  и
Пугачева, старушка-офицерша, глухая, с небольшими усами  и  ворчунья.  Часто
рассказывала она мне  потом  о  потрясающем  событии  побега  и  всякий  раз
прибавляла: "Я, батюшка, с малых лет  видела,  что  в  Николае-то  Павловиче
проку никакого не будет  и  никакого  утешения  Елизавете  Алексеевне.  Ему,
извольте видеть, было лет двенадцать,-век не  забуду,  -  прибежал  ко  мне,
хохочет до слез, говорит: "Надежда Ивановна, Надежда  Ивановна,  поскорее  к
окну: посмотрите, что с нашей коровой сделалось!"  Я  к  окну  -  да  так  и
ахнула. Ну, представь, батюшка: ей собаки, что ли,  хвост  оторвали,  только
она, моя голубушка, так-таки без хвоста и есть... Корова была  тирольская...
не вытерпела я, так это, я говорю, ты смеешься над  маменькиной  коровой  да
над своим добром, ну, какой же в тебе будет путь! Так я уж и махнула рукой с
той самой поры".
   Пророчество, так странно вышедшее из коровьего хвоста, которого не было
на своем месте, начало сбываться быстро. Братья разделились, и меньшой пошел
кутить.
   Кто не помнит  ряд  Гогартовых  рисунков,  в  которых  он  представляет
параллельно жизнь трудолюбивого и лентяя.  Трудолюбивый  скучает  в  церкви,
ленивый играет в кости; трудолюбивый читает в семействе назидательную книгу,
лентяй пьет водку и т. д. Эту па