.Холера свирепствовала в Париже,  тяжелый  воздух,  бессолнечный  жар
производили тоску; вид испуганного несчастного населения и  ряды  похоронных
дрог, которые, приближаясь к кладбищам,  пускались  в  обгонки,  -  все  это
соответствовало событиям.
   Жертвы заразы падали возле, рядом. Моя мать поехала  с  одной  знакомой
дамой, лет двадцати пяти, в Сен-Клу; вечером, когда они  возвращались,  дама
чувствовала себя несколько нездоровой,  моя  мать  уговаривала  ее  остаться
ночевать. Утром, часов в семь, пришли мне сказать, что у нее холера; я пошел
к ней и обомлел, - ни одной черты не осталось по-прежнему - она была  хороша
собой, но все мышцы  лица  опустились,  съежились,  темные  тени  легли  под
глазами. Насилу отыскал я  Райе  в  институте  и  привез  его.  Взглянув  на
больную, Райе шепнул мне:
   - Вы сами видите, что тут делать, - прописал что-то и уехал.
   Больная подозвала меня и спросила:
   - Что вам сказал доктор? Он вам что-то сказал?
   - Послать за лекарством.
   Она взяла меня за руку - и  рука  ее  удивила  меня  больше  лица:  она
исхудала и сделалась угловатой, как будто месяц тяжкой болезни прошел с  тех
пор, как она  занемогла,  -  и,  останавливая  на  мне  взгляд,  исполненный
страдания и ужаса, проговорила:
   - Скажите, бога ради, что он сказал... что, умираю я?.. Да вы  меня  не
боитесь? - прибавила она. (276) Мне ее было ужасно жаль в  эту  минуту;  это
страшное сознание не только смерти, но  и  заразительности  недуга,  который
быстро подтачивал ее жизнь, должно было быть безмерно мучительно. К утру она
умерла.
   И. Тв собирался ехать из Парижа, срок его  квартиры  окончился,
он пришел ко мне переночевать. После обеда он жаловался на духоту, я  сказал
ему, что купался утром, вечером  пошел  и  он  купаться.  Возвратившись,  он
чувствовал себя нехорошо, выпил содовой воды  с  вином  и  сахаром  и  пошел
спать. Ночью он разбудил меня.
   - Я потерянный человек, - сказал он мне, - холера.
   У него действительно были тошнота и спазмы; по  счастью,  он  отделался
десятью днями болезни.
   Моя мать, схоронив свою  знакомую,  переехала,  в  Ville-dAvray.  Когда
занемог И. Тв, я отправил туда Natalie и детей и остался один с ним,
а когда ему стало гораздо легче, переехал и я туда.
   Туда-то утром, 12 июня, явился ко мне  Сазонов.  Он  был  в  величайшем
одушевлении, говорил о готовящемся движении, о неминуемости успеха, о славе,
которая ждет участников, и настоятельно звал меня  на  это  жнитво  лавр.  Я
говорил ему, что он знает мое мнение о  настоящем  положении  дел,  что  мне
кажется глупо идти без веры с людьми, с  которыми  не  имеешь  почти  ничего
общего.
   На это восторженный агитатор заметил,  что  оно,  конечно,  покойнее  и
безопаснее писать у себя дома скептические статейки, в то время  как  другие
отстаивают на площади свободу мира, солидарность  народов  и  много  другого
добра.
   Чувство весьма дрянное, но которое многих привело и приведет к  большим
ошибкам и даже к преступлениям, заговорило во мне.
   - Да с чего же ты вообразил, что я не пойду?
   - Я так заключил из твоих слов.
   - Нет, я сказал, что это глупо, но ведь не говорил, что  я  никогда  не
делаю глупостей.
   - Вот этого-то я и хотел. Вот таким-то я тебя  люблю!  Ну,  так  нечего
терять времени, едем  в  Париж.  Сегодня  вечером  немцы  и  другие  рефюжье
собираются в девять часов, пойдем сначала к ним.
   - Где же они собираются? -спросил я" его в вагоне.
   - В cafe Lamblin, в Palais-Royale. (277)
   Это было мое первое удивление.
   - Как в cafe Lamblin?
   - Там обыкновенно собираются "красные".
   - Именно потому-то, мне кажется, и следовало  бы  сегодня  собраться  в
другом месте.
   - Да уже они все там привыкли.
   - Пиво, верно, очень хорошо!
   В  кафе,  за  десятком  маленьких  столиков,  важно   заседали   разные
habitues48 революции, значительно и мрачно посматривавшие  из-под  поярковых
шляп с большими полями, из-под фуражек с крошечными козырьками. Это были  те
вечные женихи революционной Пенелопы, те неизбежные лица  всех  политических
демонстраций, составляющие их табло49, их фон, грозные издали,  как  драконы
из бумаги, которыми китайцы хотели застращать англичан,
   В  смутные  времена  общественных   пересозданий,   бурь,   в   которые
государства надолго выходят из обыкновенных пазов своих,  нарождается  новое
поколение людей, которых можно назвать хористами  революции;  выращенное  на
подвижной и вулканической почве, воспитанное в  тревоге  и  перерыве  всяких
дел, оно с ранних лет вживается в  среду  политического  раздражения,  любит
драматическую сторону его, его торжественную и  яркую  постановку.  Как  для
Николая шагистика была главным в  военном  деле,  -  так  для  них  все  эти
банкеты, демонстрации,  протестации,  сборы,  тосты,  знамена  -  главное  в
революции.
   В их числе есть люди добрые,  храбрые,  искренно  преданные  и  готовые
стать под пулю, но большей частию очень недальние  и  чрезвычайные  педанты.
Неподвижные консерваторы  во  всем  революционном,  они  останавливаются  на
какой-нибудь программе и не идут вперед.
   Толкуя всю жизнь о небольшом числе  политических  мыслей,  они  об  них
знают, так сказать, их риторическую сторону, их священническое облачение, то
есть те общие места, которые последовательно проявляются одни  и  те  же,  a
tour de role50, -  как  уточки  в  известной  детской  игрушке,  в  газетных
статьях, в банкетных речах и в парламентских выходках. (278)
   Сверх людей наивных, революционных доктринеров, в эту среду естественно
втекают непризнанные артисты, несчастные литераторы, студенты, не окончившие
курса, но окончившие ученье, адвокаты без процессов,  артисты  без  таланта,
люди  с  большим  самолюбием,  но  с  малыми  способностями,   с   огромными
притязаниями, но без выдержки и силы на труд. Внешнее  руководство,  которое
гуртом пасет в обыкновенные времена стада человеческие, слабеет  во  времена
переворотов, люди, оставленные сами  на  себя,  не  знают,  что  им  делать.
Легкость, с которой, и  то  только  по-видимому,  всплывают  знаменитости  в
революционные времена - поражает молодое поколение, и оно бросается в пустую
агитацию; она приучает их к сильным потрясениям и отучает от работы. Жизнь в
кофейных и клубах увлекательна, полна движения, льстит самолюбию и вовсе  не
стесняет. Опоздать нельзя, трудиться не нужно, что не сделано сегодня, можно
сделать завтра, можно и вовсе не делать.
   Хористы революции, подобно хору  греческих  трагедий,  делятся  еще  на
полухоры: к ним идет ботаническая классификация: одни из них могут назваться
тайнобрачными,  другие  -  явнобрачными.  Одни  из  них   делаются   вечными
заговорщиками,  меняют  по  нескольку  раз  квартиру  и  форму  бороды.  Они
таинственно приглашают  на  какие-то  необыкновенно  важные  свидания,  если
можно, ночью или в  каком-нибудь  неудобном  месте.  Встречаясь  публично  с
своими друзьями, они не любят кланяться  головой,  а  значительно  кланяются
глазами. Многие скрывают свой адрес, не сообщают день отъезда, не сказывают,
куда едут, пишут  шифрами  и  химическими  чернилами  новости,  напечатанные
просто голландской сажей в газетах.
   При Людвиге-Филиппе, рассказывал мне один  француз,  Э.,  замешанный  в
какое-то политическое дело, скрывался в Париже; при  всех  своих  прелестях,
такая жизнь становится a la longue51 утомительна  и  скучна.  Делессер,  bon
vivant52 и богатый человек, был тогда префектом; он служил по полиции не  из
нужды, а из страсти и любил иногда весело пообедать. У  него  и  у  Э.  было
много общих приятелей; раз, между "грушей и сыром",  как  говорят  французы,
один из них сказал ему: (279)
   - Какая досада, что вы так преследуете бедного ЭЛ  Мы  лишены  славного
собеседника, и он должен скрываться, как преступник.
   - Помилуйте, - сказал Делессер, - об его  деле  помину  нет.  Зачем  он
прячется? - Знакомые его иронически улыбались. - Я его  постараюсь  уверить,
что он делает вздор, и вас с тем вместе.
   Приехавши домой, он позвал одного из главных шпионов и спросил его:
   - Что Э., в Париже?
   - В Париже, - отвечал шпион.
   - Прячется? - спросил Делессер.
   - Прячется, - отвечал шпион.
   - Где? - спросил Делессер. Шпион вынул книжку, порылся в ней  и  прочел
его адрес.
   - Хорошо, так ступайте к нему завтра  утром  рано  и  скажите,  что  он
напрасно беспокоится, что мы его не ищем и что он  может  спокойно  жить  на
своей квартире.
   Шпион в точности исполнил приказание, а через два часа после его визита
Э. таинственно извещал своих близких и друзей, что он уезжает  из  Парижа  и
будет скрываться в одном из дальних городов, потому-де, что  префект  открыл
место, где он прятался!
   Сколько заговорщики стараются покрыть прозрачной завесой таинственности
и красноречивым молчанием свою тайну, столько явнобрачные стараются обличить
и разболтать все, что есть за душой.
   Это бессменные трибуны кофейных и клубов; они постоянно недовольны всем
и хлопочут обо всем, все сообщают, даже то, чего не было, а то, что было,  -
является у них, как горы в рельефных картах, возведенное в  квадрат  и  куб.
Глаз до того к ним привыкает, что невольно ищет их при всяком уличном  шуме,
при всякой демонстрации, на всяком банкете.
   ... Для меня зрелище в cafe Lamblin было еще ново, я  мало  был  знаком
тогда с задним двором революции. Правда, я ходил в  Риме  и  в  caffe  delle
Belle Arti и на площадь, бывал в Circolo Romano и  в  Circolo  Popolare,  но
тогдашнее  римское  движение  не  имело  еще  того  характера   политической
махровости, который особенно развился после неудач 1848 года. Чичероваккио и
его друзья имели свои наивности, свою  южную  мимику,  которая  нам  кажется
фразой, и свои итальянские фразы, (280) которые мы принимаем за  декламацию,
но они были в периоде юного увлечения,  они  еще  не  пришли  в  себя  после
трехвекового сна; il  popolano53  Чичероваккио  вовсе  не  был  политическим
агитатором по ремеслу, он ничего лучше не просил бы, как снова  удалиться  с
миром в свой небольшой дом Strada Ripetta54 и торговать лесом  и  дровами  в
кругу своей семьи, как pater familias и свободный civis romanus55.
   В  людях,  его  окружавших,  не  могло   быть   той   печати   пошлого,
изболтавшегося псевдореволюционизма,  того  характера  tare56,  который  так
печально распространился во Франции.
   Само  собою  разумеется,  что,  говоря  о  кофейных  агитаторах   и   о
революционных  лаццарони,  я  вовсе  не  думал  о  тех  сильных   работниках
человеческого освобождения, о тех огненных  проповедниках  независимости,  о
тех мучениках любви к ближнему, которым ни тюрьма, ни ссылка,  ни  изгнание,
ни бедность не перерезала речи, о тех  делателях  и  двигателях  событий,  -
кровью, слезами и речами которых водворяется новый порядок в истории. У  нас
речь шла о той  накипевшей  закраине,  покрытой  праздным  пустоцветом,  для
которого сама агитация - цель и награда, которым процесс народных  восстаний
нравится, как процесс чтения нравился Петрушке Чичикова или как шагистика  -
Николаю.
   Реакции радоваться нечему - не такими репейниками и мухоморами  поросла
она, и не на  закраинах,  а  повсюду.  В  ней  целые  населения  чиновников,
дрожащих перед начальниками, шныряющих шпионов, вольнонаемных убийц, готовых
драться с той и другой стороны, офицеров во всех  отвратительных  видах,  от
прусского  юнкертума  до  хищных  французских  алжирцев,  от  гвардейцев  до
"камер-пажей". И тут мы еще только коснулись светской реакция, не трогая  ни
нищенствующую братию, ни интригующих иезуитов, ни полицействующих попов,  ни
прочих членов ангельского и архангельского чина.
   Если в реакции есть что-нибудь похожее на наших  дилетантов  революции,
то это придворные -  люди,  употребляемые  для  церемоний,  люди  выходов  и
входов, (281) люди, бросающиеся в глаза на крестинах и  бракосочетаниях,  на
коронациях и похоронах, люди для мундира,  для  шитья,  представляющие  лучи
власти, ее аромат.
   В cafe  Larablin,  где  отчаянные  граждане  сидели  за  птиверами57  и
большими стаканами, я узнал, что нет никакого плана, нет никакого настоящего
центра движения, никакой  программы.  Вдохновение  должно  было  сойти,  как
некогда святой дух на голову апостолов.  Только  в  одном  пункте  все  были
согласны, - в том, чтоб явиться на место  сбора  без  оружия.  После  пустой
болтовни, продолжавшейся часа два, условившись, чтоб завтра в  восемь  часов
утра  собраться  на  Boulevard  Bonne  Nouvelle,  против  Chateau  dEau,  мы
отправились в редакцию "Истинной республики".
   Издателя не было дома: он поехал к "горцам" за инструкциями. В большой,
почернелой, слабо освещенной и  еще  слабее  меблированной  зале,  служившей
редакции для сбора и совещаний, было человек двадцать, большей частью поляки
и немцы. Сазонов взял лист бумаги и принялся что-то  писать;  написавши,  он
нам прочел: это была протестация  от  имени  эмигрантов  всех  стран  против
занятия Рима и заявление готовности их принять участие в движении. Тем,  кто
хотел обессмертить свое имя, связывая его с славным завтра, -  он  предлагал
подписаться. Почти все хотели обессмертить свое  имя  и  подписались.  Вошел
издатель, усталый, невеселый, стараясь  внушить,  что  он  много  знает,  но
должен молчать; я был уверен, что он ничего не знает.
   - Citoyens, - сказал Торэ, - la Montagne est en permanence58. Ну что же
сомневаться в успехе - en permanence! - Сазонов передал издателю протестацию
европейской демократии. Издатель перечитал и сказал:
   - Это прекрасно, это прекрасно! Франция вас  благодарит,  граждане;  но
зачем же подписи? Их так немного, что в случае неудачи на вас обрушится  вся
злоба наших врагов.
   Сазонов настаивал, чтобы имена остались; многие были согласны с ним.
   - Я не беру этого  на  мою  ответственность,  -  возразил  издатель,  -
простите меня, я лучше вас знаю, с кем мы имеем дело. (282)
   При этом он  оторвал  подписи  и  предал  имена  дюжины  кандидатов  на
бессмертие - всесожжению на свече, а текст послал набирать в типографию.
   Когда мы вышли из редакции, рассветало; толпы  оборванных  мальчишек  и
несчастных, убого одетых женщин стояли, сидели, лежали по  тротуарам,  возле
разных редакций, ожидая кипы журналов - одни, чтоб  их  складывать,  другие,
чтоб бежать с ними во все концы Парижа. Мы вышли на бульвар  -  тишина  была
совершенная, изредка попадались патрули Национальной гвардии,  прогуливались
и лукаво посматривавшие городовые сержанты.
   -  Как  беззаботно  спит  этот  город,  -  сказал  мой   товарищ,-   не
предчувствуя, какая гроза его разбудит завтра!
   - Вот кто не спит за нас за всех, - сказал я ему, указывая  наверх,  то
есть на освещенное окно в Maison-dOr. -  Это  очень  кстати,  зайдем  выпить
абсинту; у меня что-то на желудке нехорошо.
   - А у меня пусто, к тому  же  оно  и  недурно  поужинать;  как  едят  в
Капитолии, я не знаю, ну, а в Консьержри кормят отвратительно.
   По костям холодной индейки, оставшимся от трапезы  нашей,  нельзя  было
догадаться ни того, что холера свирепствовала в Париже, ни того, что мы идем
через два часа менять судьбы Европы. Мы ели в Maison-dOr так,  как  Наполеон
спал под Аустерлицем.
   Часу в девятом, когда мы пришли на бульвар Bonne Nouvelle, на  нем  уже
стояли многочисленные кучки людей,  с  видимым  нетерпением  ожидавших,  что
делать; на лицах было написано недоумение, но  с  тем  вместе  по  особенной
физиономии  групп  видно  было  большое  озлобление.  Найди  себе  эти  люди
настоящих вожатаев, день не кончился бы фарсом.
   Была минута, в которую  мне  показалось,  что  сейчас  завяжется  дело.
Какой-то господин довольно тихо ехал  верхом  по  бульварам.  В  нем  узнали
одного из министров (Лакруа),  который,  вероятно,  не  для  одного  чистого
воздуха прогуливался верхом так рано.  Его  окружили  с  криком,  стащили  с
лошади, изодрали ему фрак и потом отпустили, то есть  другая  группа  отбила
его и эскортировала куда-то. Толпа росла,  часам  к  десяти  могло  быть  до
двадцати пяти тысяч человек. Кого мы ни  спрашивали,  (283)  к  кому  мы  ни
обращались, никто ничего не знал. Керсози, времен минувших карбонаро, уверял
нас, что банлье59 входит в Ars de Trimphe с криком: "Vive la Republique!"
   "Пуще всего, - опять повторяли все старейшины демократии, - будьте  без
оружия, а то вы испортите характер дела. Самодержавный народ должен мирно  и
торжественно заявить Собранию свою волю, чтоб не дать врагам никакого повода
к клевете".
   Наконец, колонны состроились. Из нас, иностранцев,  составили  почетную
фалангу за самыми вожатаями, в числе которых были Э. Араго,  в  полковничьем
мундире, бывший министр Бастид и другие знаменитости 1848  года.  С  разными
криками  и  с  "Марсельезой"  двинулись  мы  по  бульвару.  Кто  не   слыхал
"Марсельезы", петой тысячами голосов в  том  нервном  раздражении  и  в  том
раздумье, которое необходимо является перед известной борьбой, тот  вряд  ли
поймет потрясающее действие революционного псалма.
   В эту минуту демонстрация получила величавый характер. По мере того как
мы тихо двигались по бульварам, все окна отворялись; дамы, дети толкались  у
них  и  выходили  на  балконы;  мрачные  и  встревоженные  лица  их   мужей,
отцов-проприетеров60 выглядывали из-за них,  не  замечая,  что  в  четвертых
этажах и мансардах высовывались другие головки - бедных швей и работниц; они
махали нам платками, кланялись и приветствовали  руками.  Время  от  времени
подымались разные крики, когда мы проходили мимо домов известных лиц.
   Так дошли мы до того места, где Rue de la Paix входит в  бульвары;  она
была заперта взводом венсенских стрелков, и, когда наша колонна  поровнялась
с ними, стрелки вдруг расступились, как декорация  в  театре,-  и  Шангарнье
верхом на небольшой лошади скакал  перед  эскадроном  драгунов.  Без  всяких
соммаций61, без барабанного боя и прочих законом предписанных форм, он, смяв
передовые ряды, отрезал их от прочих и, развернув драгунов на  две  стороны,
велел  им  скорым  шагом  расчистить  улицу.  Драгуны  с  каким-то  упоением
пустились мять людей, рубя палашами  плашмя  и  острой  стороной  (284)  при
малейшем сопротивлении. Я едва успел сообразить, что случилось, как очутился
нос с носом с лошадью, которая фыркала мне в лицо  и  с  драгуном,  который,
ругаясь, также не за глаза, грозился вытянуть меня фухтелем, если я не пойду
в сторону. Я подался направо и в одно мгновение был увлечен толпой и  прижат
к решетке Rue Basse des Remparts. Из нашего ряда  остался  возле  меня  один
М-Стрюбинг; между тем драгуны жали передовых людей  лошадьми,  а  они
нас людьми, которым некуда было деться. Э. Араго соскочил в улицу Basse  des
Remparts, поскользнулся и вывихнул себе ногу; вслед за ним соскочил  и  я  с
Стрюбингом; мы взглянули друг на друга с  каким-то  бешенством  негодования,
Стрюбинг обернулся и громко закричал: "Au  armes!  Au  агmes!"62  Человек  в
блузе схватил его за воротник и, толкая в другую сторону, сказал:
   - Что вы, с ума сошли, что ли?., смотрите сюда. По улице - должно быть,
Chaussee dAntin - двигалась густая щетина штыков.
   - Ступайте, пока вас  не  слыхали  да  пока  не  отрезали  дороги.  Все
пропало! - все! - прибавил он, сжимая  кулак,  и,  напевая  песню,  -  будто
ничего не было, удалился скорыми шагами.
   Мы пошли на площадь Согласия На Елисейских  полях  не  было  ни  одного
взвода из банлье; ведь и Керсози знал, что не было; это была дипломатическая
ложь к спасению, а может, она была бы и к гибели тех, которые поверили бы.
   Наглость нападения на безоружных людей возбудила большую злобу. Будь  в
самом деле что-нибудь приготовлено, будь вожатые, не было бы  ничего  легче,
как начать настоящий бой. "Гора", вместо того чтоб  явиться  во  весь  рост,
услышав о том, как смешно разогнали лошадьми самодержавный  народ,  скрылась
за  облаком.