В  качестве
доктора тюремных заведений он имел доступ к ним, он ездил их  осматривать  и
всегда привозил с собой корзину Всякой всячины, съестных припасов  и  разных
лакомств - грецких орехов, пряников, апельсинов  и  яблок  для  женщин.  Это
возбуждало гнев и негодование благотворительных дам, боящихся благотворением
сделать удовольствие, боящихся больше благотворить, чем нужно,  чтоб  спасти
от голодной смерти и трескучих морозов.
   Но  Гааз  был  несговорчив  и,  кротко  выслушивая  упреки  за  "глупое
баловство преступниц",  потирал  себе  руки  и  говорил:  "Извольте  видеть,
милостивый сударинь, кусок клеба,  крош  им  всякой  дает,  а  конфекту  или
апфельзину долго они  не  увидят,  этого  им  никто  не  дает,  это  я  могу
консеквировать 18 из ваших слов; потому я и делаю им это  удовольствие,  что
оно долго не повторится".
   Гааз жил в больнице. Приходит к  нему  перед  обедом  какой-то  больной
посоветоваться. Гааз осмотрел  его  и  пошел  в  кабинет  что-то  прописать.
Возвратившись, он не нашел ни больного, ни серебряных приборов, лежавших  на
столе. Гааз позвал сторожа и спросил, не  входил  ли  кто,  кроме  больного?
Сторож смекнул дело, бросился вон и через минуту  возвратился  с  ложками  и
пациентом, которого он остановил  с  помощию  другого  больничного  солдата.
Мошенник бросился в ноги доктору и  просил  помилования.  Гааз  сконфузился.
(216)
   - Сходи за квартальным, - сказал он одному из сторожей. - А  ты  позови
сейчас писаря.
   Сторожа,  довольные  открытием,  победой  и  вообще  участием  в  деле,
бросились вон, а Гааз, пользуясь их отсутствием, сказал вору:
   - Ты фальшивый человек, ты обманул меня и  хотел  обокрасть,  бог  тебя
рассудит...  а  теперь  беги  скорее  в  задние  ворота,  пока  солдаты   не
воротились... Да постой, может, у тебя нет ни гроша,  -  вот  полтинник;  но
старайся исправить свою душу - от бога не уйдешь, как от будочника!
   Тут восстали на Гааза и  домочадцы.  Но  неисправимый  доктор  толковал
свое:
   - Воровство - большой порок;  но  я  знаю  полицию,  я  знаю,  как  они
истязают -  будут  допрашивать,  будут  сечь;  подвергнуть  ближнего  розгам
гораздо больший порок; да и почем знать - может,  мой  поступок  тронет  его
душу!
   Домочадцы  качали  головой  и  говорили:  "Er  hat  einen  Raptus"  19;
благотворительные, дамы говорили: "C'est un brave homme, mais се  n'est  pas
tout a fait en regie la" 20, и они указывали на лоб. А Гааз потирал  руки  и
делал свое.
   ...Едва Соколовский кончил свои анекдоты, как  несколько  других  разом
начали  свои;  точно  все  мы  возвратились  после  долгого  путешествия,  -
расспросам, шуткам, остротам не было конца.
   Физически С пострадал больше других, он был худ и  лишился  части
волос. Узнав в Тамбовской губернии,  в  деревне  у  своей  матери,  что  нас
схватили, он сам поехал в Москву, чтоб приезд  жандармов  не  испугал  мать,
простудился на дороге и приехал домой  в  горячке.  Полиция  его  застала  в
постели, вести в часть было невозможно. Его  арестовали  дома,  поставили  у
дверей  спальной  с  внутренней  стороны  полицейского  солдата   и   братом
милосердия посадили у постели больного квартального  надзирателя;  так  что,
приходя в себя после бреда, он встречал слушающий взгляд одного или  испитую
рожу другого.
   В начале зимы его перевезли в Лефортовский гошпиталь; оказалось, что  в
больнице не было ни одной пустой секретной арестантской  комнаты;  за  такой
безделицей (217) останавливаться не стоило:  нашелся  какой-то  отгороженный
угол без печи, - положили больного в эту южную веранду и  поставили  к  нему
часового. Какова была температура зимой в каменном чулане, можно  понять  из
того, что часовой ночью до того  изнемог  от  стужи,  что  пошел  в  коридор
погреться к печи, прося С не говорить об этом дежурному.
   Тропическое помещение  показалось  самим  властям  гошпиталя,  в  такой
близости к полюсу, невозможным; С перевели в комнату,  возле  которой
оттирали замерзлых.
   Не успели мы пересказать и переслушать половину похождений,  как  вдруг
адъютанты   засуетились,   гарнизонные   офицеры   вытянулись,   квартальные
оправились;  дверь  отворилась  торжественно  -  и  маленький  князь  Сергий
Михайлович Голицын взошел en grande tenue 21, лента через плечо;  Цынский  в
свитском  мундире,  даже  аудитор  Оранский  надел  какой-то  светло-зеленый
статско-военный мундир для такой радости. Комендант, разумеется, не приехал.
   Шум и смех между тем до того возрастали, что  аудитор  грозно  вышел  в
залу и заметил, что громкий разговор и  особенно  смех  показывают  пагубное
неуважение к высочайшей воле, которую мы должны услышать.
   Двери растворились. Офицеры разделили нас на три отдела: в первом были:
Соколовский, живописец Уткин и офицер Ибаев; во втором были  мы;  в  третьем
tutti trutti 22.
   Приговор прочли особо первой категории - он был  ужасен:  обвиненные  в
оскорблении величества, они ссылались в Шлюссельбург на бессрочное время.
   Все трое выслушали геройски этот дикий приговор.
   Когда Оранский, мямля  для  важности,  с  расстановкой  читал,  что  за
оскорбление величества и августейшей фамилии следует то и то...  Соколовский
ему заметил:
   - Ну, фамильи-то я никогда не оскорблял.
   У него в бумагах, сверх стихов, нашли шутя несколько раз  писанные  под
руку   великого   князя   Михаила   Павловича   резолюции   с    намеренными
орфографическими   ошибками,    например:    "утверждаю",    "переговорить",
"доло(218)жить мне" и проч., и эти ошибки способствовали к обвинению его.
   Цынский, чтоб показать, что  и  он  может  быть  развязным  и  любезным
человеком, сказал Соколовскому после сентенции:
   - А вы прежде в Шлюссельбурге бывали?
   - В прошлом году, - отвечал ему  тотчас  Соколовский,  -  точно  сердце
чувствовало, я там выпил бутылку мадеры.
   Через  два  года  Уткин  умер  в   каземате.   Соколовского   выпустили
полумертвого на Кавказ, он умер  в  Пятигорске,  Какой-то  остаток  стыда  и
совести заставил правительство  после  смерти  двоих  перевести  третьего  в
Пермь. Ибаев умер по-своему: он сделался мистиком.
   Уткин, "вольный художник, содержащийся в остроге", как он  подписывался
под допросами, был человек лет сорока; он никогда не участвовал ни  в  каком
политическом деле, но, благородный и  порывистый,  он  давал  волю  языку  в
комиссии, был резок и груб с членами. Его за это уморили в сыром каземате, в
котором вода текла со стен.
   Ибаев был виноватее других только эполетами. Не  будь  он  офицер,  его
никогда бы  так  не  наказали.  Человек  этот  попал  на  какую-то  пирушку,
вероятно, пил и пел, как все прочие,  но  наверное  не  более  и  не  громче
других.
   Пришел  наш  черед.  Оранский  протер  очки,  откашлянул   и   принялся
благоговейно возвещать высочайшую волю. В ней было изображено: что государь,
рассмотрев доклад  комиссии  и  взяв  в  особенное  внимание  молодые,  лета
преступников, повелел под суд нас не отдавать, а объявить нам, что по закону
следовало бы нас, как  людей,  уличенных  в  оскорблении  величества  пением
возмутительных песен, - лишить живота; а в силу других  законов  сослать  на
вечную каторжную работу. Вместо чего государь,  в  беспредельном  милосердии
своем, большую часть виновных прощает, оставляя их на месте  жительства  под
надзором полиции. Более же виноватых повелевает  подвергнуть  исправительным
мерам, состоящим в отправлении их на бессрочное время в дальние губернии  на
гражданскую службу и под надзор местного начальства.
   Этих  более  виновных  нашлось  шестеро:   Огарев,   С,   Лахтин,
Оболенский, Сорокин и я. Я  назначался  в  Пермь.  В  числе  осужденных  был
Лахтин, который вовсе не был арестован. Когда его позвали в комиссию слушать
(219) сентенцию, он думал, что это для страха, для того  чтоб  он  казнился,
глядя, как других наказывают. Рассказывали,  что  кто-то  из  близких  князя
Голицына, сердясь на его жену, удружил ему этим сюрпризом. Слабый здоровьем,
он года через три умер в ссылке.
   Когда  Оранский  окончил  чтение,  выступил  полковник  Шубинский.   Он
отборными словами  и  ломоносовским  слогом  объявил  нам,  что  мы  обязаны
предстательству того благородного вельможи,  который  председательствовал  в
комиссии, что государь был так милосерд.
   Шубинский ждал, что при этом слове все примутся благодарить  князя;  но
вышло не так.
   Несколько из прощенных кивнули головой, да и то украдкой глядя на нас.
   Мы стояли, сложа руки, нисколько не показывая  вида,  что  сердце  наше
тронуто царской и княжеской милостью.
   Тогда Шубинский выдумал другую уловку и, обращаясь к Огареву, сказал:
   - Вы едете в Пензу, неужели вы думаете, что это случайно? В Пензе лежит
в параличе ваш отец, князь просил государя  вам  назначить  этот  город  для
того, чтоб ваше присутствие сколько-нибудь ему облегчило удар вашей  ссылки.
Неужели и вы не находите причины благодарить князя?
   Делать было нечего, Огарев слегка поклонился. Вот из чего они бились.
   Добренькому старику это понравилось, и он, не знаю почему, вслед за тем
позвал меня. Я вышел вперед с святейшим намерением, что бы он и Шубинский ни
говорили, не благодарить; к тому же меня посылали  дальше  всех  и  в  самый
скверный город.
   - А вы едете в Пермь, - сказал князь. Я молчал. Князь срезался и,  чтоб
что-нибудь сказать, прибавил:
   - У меня там есть имение.
   - Вам угодно что-нибудь поручить через меня вашему старосте? -  спросил
я улыбаясь.
   - Я таким людям, как вы, ничего не поручаю  -  карбонариям,  -  добавил
находчивый князь.
   - Что же вы желаете от меня?
   - Ничего.
   - Мне показалось, что вы меня позвали.
   - Вы можете идти, - перервал Шубинский. (220)
   - Позвольте, - возразил я, - благо я  здесь,  вам  напомнить,  что  вы,
полковник, мне говорили, когда я был в последний раз в  комиссии,  что  меня
никто не обвиняет в деле праздника, а в приговоре сказано,  что  я  один  из
виновных по этому делу. Тут какая-нибудь ошибка.
   - Вы хотите возражать на высочайшее решение?  -  заметил  Шубинский.  -
Смотрите, как бы Пермь не переменилась на что-нибудь худшее.  Я  ваши  слова
велю записать.
   - Я об этом хотел просить. В приговоре сказано: по докладу комиссии,  я
возражаю на ваш доклад, а не на высочайшую волю. Я шлюсь на князя,  что  мне
не было даже вопроса ни о празднике, ни о каких песнях.
   - Как будто вы не знаете, - сказал Шубинский,  начинавший  бледнеть  от
злобы, - что ваша вина вдесятеро больше тех, которые были на празднике. Вот,
- он указал пальцем на одного из прощенных, - вот он под  пьяную  руку  спел
мерзость, да после на коленках со слезами просил прощения.  Ну,  вы  еще  от
всякого раскаяния далеки.
   Господин, на которого указал полковник, промолчал  и.  понурил  голову,
побагровев в лице... Урок был хорош. Вот и делай после подлости...
   - Позвольте, не о том речь, - продолжал я, - велика ли  моя  вина,  или
нет; но если я убийца, я не хочу, чтоб меня считали вором. Я не  хочу,  чтоб
обо мне, даже оправдывая меня, сказали, что  я  то-то  наделал  "под  пьяную
руку", как вы сейчас выразились.
   - Если б у меня был сын, родной сын, с такой закоснелостью,  я  бы  сам
попросил государя сослать его в Сибирь.
   Тут обер-полицмейстер вмешал  в  разговор  какой-то  бессвязный  вздор.
Жаль, что не было меньшего Голицына, вот был бы случай поораторствовать.
   Все это, разумеется, окончилось ничем.
   Лахтин подошел к князю Голицыну и просил отложить отъезд.
   - Моя жена беременна, - сказал он.
   - В этом я не виноват, - отвечал Голицын.
   Зверь, бешеная собака, когда кусается, делает серьезный вид,  поджимает
хвост, а этот юродивый вельможа, аристократ,  да  притом  с  славой  доброго
человека... не постыдился этой подлой шутки. (221)
   №Мы остановились еще раз на четверть часа в  зале,  вопреки  ревностным
увещеваниям жандармских и полицейских офицеров, крепко обнялись  мы  друг  с
другом и простились  надолго.  Кроме  Оболенского,  я  никого  не  видел  до
возвращения из Вятки.
   Отъезд был перед нами.
   Тюрьма продолжала  еще  прошлую  жизнь;  но  с  отъездом  в  глушь  она
обрывалась.
   Юношеское существование в нашем дружеском кружке оканчивалось.
   Ссылка продолжится наверное несколько лет. Где и как встретимся  мы,  и
встретимся ли?..
   Жаль было прежней жизни, и так  круто  приходилось  ее  оставить...  не
простясь. Видеть Огарева я не имел надежды. Двое из друзей добрались ко  мне
в последние дни, но этого мне было мало.
   Еще бы раз увидеть мою юную утешительницу, пожать ей руку, как я  пожал
ей на кладбище... В ее лице хотел я  проститься  с  былым  и  встретиться  с
будущим...
   Мы увиделись на несколько минут 9  апреля  1835  года,  накануне  моего
отправления в ссылку.
   Долго святил я этот день в. моей  памяти,  это  одно  из  счастливейших
мгновений в моей жизни.
   ...Зачем же воспоминание об этом дне и  обо  всех  светлых  днях  моего
былого напоминают так много страшного?.. Могилу, венок из темно-красных роз,
двух детей, которых я держал за  руки,  факелы,  толпу  изгнанников,  месяц,
теплое море под горой, речь, которую я  не  понимал  и  которая  резала  мое
сердце...
   Все прошло!

ГЛАВА ХIII

   Ссылка. - Городничий. - Волга. - Пермь.

   Утром   10   апреля   жандармский   офицер   привез    меня    в    дом
генерал-губернатора. Там, в секретном отделении канцелярии,  позволено  было
родственникам проститься со мною.
   Разумеется, все это было неловко и  щемило  душу  -  шныряющие  шпионы,
писаря,  чтение  инструкции  жандарму,  который  должен  был   меня   везти,
невозможность  (222)  сказать   что-нибудь   без   свидетелей,   -   словом,
оскорбительнее и печальнее обстановки нельзя было придумать.
   Я вздохну?!, когда коляска покатилась, наконец, по Владимирке.

   Per me si va nella citta dolente;
   Per me si va nel eterno dolore... 23

   На станции где-то я написал эти два стиха, которые равно хорошо идут  к
преддверию ада и к сибирскому тракту.
   В семи верстах от Москвы есть трактир, называемый "Перовым".  Там  меня
обещался ждать один из близких друзей. Я предложил жандарму выпить водки, он
согласился; от городу было далеко. Мы взошли, но приятеля  там  не  было.  Я
мешкал в трактире всеми способами, жандарм  не  хотел  больше  ждать,  ямщик
трогал коней - вдруг несется  тройка  и  прямо  к  трактиру,  я  бросился  к
двери... двое незнакомых гуляющих купеческих сынков шумно слезали с  телеги.
Я посмотрел вдаль - ни одной движущейся точки, ни одного  человека  не  было
видно на дороге к Москве... Горько было садиться и ехать. Я дал двугривенный
ямщику, и мы понеслись, как из лука стрела.
   Мы ехали, не останавливаясь;  жандарму  велено  было  делать  не  менее
двухсот верст в сутки. Это было бы сносно, но только  не  в  начале  апреля.
Дорога  местами  была  покрыта  льдом,  местами  водой  и  грязью;   притом,
подвигаясь к Сибири, она становилась хуже и хуже с каждой станцией:
   Первый путевой анекдот был в Покрове.
   Мы потеряли несколько часов за льдом, который шел по реке, прерывая все
сношения с другим берегом. Жандарм торопился; вдруг станционный смотритель в
Покрове объявляет, что лошадей нет. Жандарм  показывает,  что  в  подорожной
сказано: давать из курьерских, если нет почтовых. Смотритель отзывается, что
лошади взяты под товарища министра внутренних дел. Как  разумеется,  жандарм
стал спорить, шуметь; смотритель побежал  доставать  обывательских  лошадей.
Жандарм отправился с ним.
   Надоело мне дожидаться их в нечистой комнате станционного смотрителя. Я
вышел за ворота и стал ходить (223) перед домом. Это  была  первая  прогулка
без солдата после девятимесячного заключения.
   Я ходил с полчаса, как  вдруг  повстречался  мне  человек  в  мундирном
сертуке без эполет и с голубым pour le merite 24 на шее. Он  с  чрезвычайной
настойчивостью посмотрел на меня, прошел, тотчас  возвратился  и  с  дерзким
видом спросил меня:
   - Вас везет жандарм в Пермь?
   - Меня, - отвечал я, не останавливаясь.
   - Позвольте, позвольте, да как же он смеет...
   - С кем я имею честь говорить?
   - Я здешний городничий, - ответил незнакомец голосом, в котором звучало
глубокое сознание высоты такого общественного положения. - Прошу покорно,  я
с часу на час жду товарища министра,  -  а  тут  политические  арестанты  по
улицам прогуливаются. Да что же это за осел жандарм!
   - Не угодно ли вам адресоваться к самому жандарму?
   - Не адресоваться, - а я его арестую, я ему велю влепить сто  палок,  а
вас отправлю с полицейским.
   Я кивнул ему головой, не дожидаясь окончания речи,  и  быстрыми  шагами
пошел в станционный дом.  В  окно  мне  было  слышно,  как  он  горячился  с
жандармом, как грозил ему. Жандарм извинялся, но, кажется, мало был испуган.
Минуты через три они взошли оба, я сидел, обернувшись к окну, и  не  смотрел
на них.
   Из вопросов городничего  жандарму  я  тотчас  увидел,  что  он  снедаем
желанием узнать, за какое дело, почему и как  я  сослан.  Я  упорно  молчал.
Городничий начал безличную речь между мною и жандармом:
   - В наше положение никто не хочет взойти.  Что,  мне  весело,  что  ли,
браниться с солдатом или делать неприятности человеку, которого  я  отродясь
не видал? Ответственность! городничий -  хозяин  города.  Что  бы  ни  было,
отвечай; казначейство обокрадут - виноват; церковь сгорела - виноват; пьяных
много на улице - виноват; вина мало пьют - тоже виноват (последнее замечание
ему очень понравилось, и он продолжал более веселым тоном); хорошо, вы  меня
встретили, ну, встретили бы министра, да тоже бы эдак мимо,  а  тот  спросил
бы: "Как, политический арестант гуляет? - городничего под суд..." (224)
   Мне, наконец, надоело его красноречие, и я, обращаясь к нему, сказал:
   - Делайте все, что вам приказывает служба, но я вас прошу избавить меня
от поучений. Из ваших слов я вижу, что вы ждали, чтоб я вам поклонился. Я не
имею привычки кланяться незнакомым.
   Городничий сконфузился.
   "У нас все так, - говаривал А. А., - кто первый даст острастку,  начнет
кричать, тот и одержит верх. Если, говоря с начальником,  вы  ему  позволите
поднять голос, вы пропали: услышав себя кричащим, он сделается дикий  зверь.
Если же при первом грубом слове вы закричали,  он  непременно  испугается  и
уступит, думая, что вы с характером и что таких  людей  не  надобно  слишком
дразнить".
   Городничий услал жандарма спросить, что лошади, и,  обращаясь  ко  мне,
заметил вроде извинения:
   - Я это больше для солдата и сделал, вы не знаете, что такое наш солдат
- ни малейшего попущения не следует допускать, но поверьте, я умею различать
людей - позвольте вас спросить, какой несчастный случай...
   - По окончании дела нам запретили рассказывать.
   - В таком случае... конечно... я не  смею...  -  и  взгляд  городничего
выразил муку любопытства. Он помолчал. - У меня был родственник дальний,  он
сидел с год в Петропавловской крепости; знаете, тоже, сношения -  позвольте,
у меня это на душе, вы, кажется,  все  еще  сердитесь?  Я  человек  военный,
строгий, привык; по семнадцатому году поступил в полк, у меня нрав  горячий,
но через минуту все прошло. Я вашего жандарма оставлю в покое,  черт  с  ним
совсем...
   Жандарм взошел с докладом, что ранее часа  лошадей  нельзя  пригнать  с
выгона.
   Городничий объявил ему, что он прощает его по моему ходатайству; потом,
обращаясь ко мне, прибавил:
   - И вы уж не откажите  в  моей  просьбе  и  в  доказательство,  что  не
сердитесь  -  я  живу  через  два  дома  отсюда  -  позвольте  вас   просить
позавтракать чем бог послал.
   Это было так смешно после нашей встречи, что я пошел к городничему и ел
его балык и его икру и пил его водку и мадеру.
   Он до того разлюбезничался, что рассказал мне все свои  семейные  дела,
даже семилетнюю болезнь жены. (225) После завтрака он с гордым удовольствием
взял