идел издали на поле старосту, того же, который был при нас; он сначала  не
узнал меня, но, когда мы проехали, он, как бы спохватившись, (89) снял шляпу
и низко кланялся. Проехав еще  несколько,  я  обернулся,  староста  Григорий
Горский все еще стоял на том же месте  и  смотрел  нам  вслед;  его  высокая
бородатая  фигура,  кланяющаяся  середь  нивы,  знакомо  проводила  нас   из
отчуждавшегося Васильевского.

ГЛАВА IV

   Ник и Воробьевы горы.

   Напиши тогда, как в этом месте (на Воробьевых горах) развилась  история
нашей жизни, то есть моей и твоей.
   Письмо 1833.

   Года за три до того времени, о котором идет речь, мы гуляли  по  берегу
Москвы-реки в Лужниках, то есть по другую сторону Воробьевых  гор.  У  самой
реки мы встретили знакомого нам француза-гувернера в одной рубашке;  он  был
перепуган и кричал: "Тонет! тонет!" Но прежде,  нежели  наш  приятель  успел
снять рубашку или надеть панталоны, уральский казак сбежал с Воробьевых гор,
бросился в воду, исчез и  через  минуту  явился  с  тщедушным  человеком,  у
которого голова и руки  болтались,  как  платье,  вывешенное  на  ветер;  он
положил его на берег, говоря: "Еще отходится, стоит покачать".
   Люди, бывшие около, собрали рублей пятьдесят и предложили казаку. Казак
без ужимок очень простодушно сказал: "Грешно за эдакое дело деньги брать,  и
труда, почитай, никакого не было, ишь какой,  словно  кошка.  А  впрочем,  -
прибавил он, - мы люди бедные, просить не просим, ну, а коли дают, отчего не
взять, покорнейше благодарим". Потом, завязавши деньги в  платок,  он  пошел
пасти лошадей на гору. Мой отец спросил его имя и написал на другой  день  о
бывшем Эссену. Эссен произвел его в урядники. Через несколько месяцев явился
к нам казак и с ним надушенный, рябой, лысый, в завитой  белокурой  накладке
немец; он приехал благодарить за казака, - это был утопленник. С тех пор  он
стал бывать у нас.
   Карл Иванович Зонненберг  оканчивал  тогда  немецкую  часть  воспитания
каких-то двух повес, от них он перешел (90) к одному  симбирскому  помещику,
от него - к дальнему родственнику моего отца. Мальчик,  которого  физическое
здоровье и германское произношение было ему вверено  и  которого  Зонненберг
называл Ником, мне нравился, в нем было что-то доброе, кроткое и задумчивое;
он вовсе не походил на других мальчиков, которых мне случалось  видеть;  тем
не менее сближались мы туго. Он был молчалив, задумчив; я резов,  но  боялся
его тормошить.
   Около того времени,  как  тверская  кузина  уехала  в  Корчеву,  умерла
бабушка Ника, матери он лишился в первом детстве. В их доме  была  суета,  и
Зонненберг, которому нечего было делать, тоже хлопотал  и  представлял,  что
сбит с ног; он привел Ника с утра к нам и просил его на весь день оставить у
нас. Ник был грустен, испуган; вероятно, он любил бабушку. Он так поэтически
вспомнил ее потом:

   И вот теперь в вечерний час
   Заря блестит стезею длинной,
   Я вспоминаю, как у нас
   Давно обычай был старинный,
   Пред воскресеньем каждый раз
   Ходил к нам поп седой и чинный
   И перед образом святым
   Молился с причетом своим.

   Старушка бабушка моя,
   На креслах опершись, стояла,
   Молитву шепотом творя,
   И четки все перебирала:
   В дверях знакомая семья
   Дворовых лиц мольбе внимала,
   И в землю кланялись они,
   Прося у бога долги дни.

   А блеск вечерний по окнам
   Меж тем горел...
   По зале из кадила дым
   Носился клубом голубым.
   И все такою тишиной
   Кругом дышало, только чтенье
   Дьячков звучало, и с душой
   Дружилось тайное стремленье,
   И смутно с детскою мечтой
   Уж грусти тихой ощущенье
   Я, бессознательно сближал
   И все чего-то так желал.
   ("Юмор") (91)

   ...Посидевши  немного,  я  предложил  читать  Шиллера.  Меня   удивляло
сходство наших вкусов; он знал на память  гораздо  больше,  чем  я,  и  знал
именно те места, которые мне так нравились; мы сложили книгу  и  выпытывали,
так сказать, друг в друге симпатию.
   От Мероса, шедшего с кинжалом  в  рукаве,  "чтоб  город  освободить  от
тирана", от Вильгельма Телля, поджидавшего на узкой дорожке в Кюонахте Фогта
- переход к 14 декабря и Николаю был легок. Мысли эти  и  эти  сближения  не
были чужды Нику, ненапечатанные стихи Пушкина и Рылеева были и ему известны;
разница с пустыми мальчиками, которых я изредка встречал, была разительна.
   Незадолго перед тем,  гуляя  на  Пресненских  прудах,  я,  полный  моим
бушотовским терроризмом, объяснял одному из моих  ровесников  справедливость
казни Людовика XVI.
   - Все так, - заметил юный князь О., - но ведь он был помазанник божий!
   Я посмотрел на него с сожалением, разлюбил  его  и  ни  разу  потом  не
просился к ним.
   Этих пределов с Ником не было, у него сердце так же билось, как у меня,
он  также  отчалил  от  угрюмого  консервативного  берега,  стоило   дружнее
отпихиваться, и мы, чуть ли не в первый день, решились действовать в  пользу
цесаревича Константина!
   Прежде мы имели мало долгих бесед. Карл  Иванович  мешал,  как  осенняя
муха, и портил всякий разговор своим присутствием, во все мешался, ничего не
понимая, делал замечания,  поправлял  воротник  рубашки  у  Ника,  торопился
домой, словом, был очень противен. Через месяц мы  не  могли  провести  двух
дней, чтоб не увидеться или не  написать  письмо;  я  с  порывистостью  моей
натуры привязывался больше и больше к Нику, он тихо и глубоко любил меня.
   Дружба наша должна была с самого начала принять характер  серьезный.  Я
не помню, чтоб шалости занимали нас на первом плане, особенно когда мы  были
одни. Мы, разумеется, не сидели с ним на одном месте, лета  брали  свое,  мы
хохотали и дурачились, дразнили Зонненберга и стреляли  на  нашем  дворе  из
лука; но основа  всего  была  очень  далека  от  пустого  товарищества;  нас
связывала, сверх равенства лет, сверх нашего  "химического"  сродства,  наша
общая религия. Ничего  в  свете  не  очищает,  не  (92)  облагороживает  так
отроческий возраст, не хранит его, как сильно возбужденный  общечеловеческий
интерес. Мы уважали в себе наше будущее, мы смотрели друг на друга,  как  на
сосуды избранные, предназначенные.
   Часто мы ходили с Ником за город, у нас были любимые места -  Воробьевы
горы, поля за Драгомиловской заставой. Он приходил за  мной  с  Зонненбергом
часов в шесть или семь утра и, если я  спал,  бросал  в  мое  окно  песок  и
маленькие камешки. Я просыпался, улыбаясь, и торопился выйти к нему.
   Ранние прогулки эти завел неутомимый Карл Иванович.
   Зонненберг в помещичье-патриархальном воспитании Огарева играет роль  -
Бирона. С его  появлением  влияние  старика-дядьки  было  устранено;  скрепя
сердце молчала  недовольная  олигархия  передней,  понимая,  что  проклятого
немца,  кушающего  за  господским  столом,  не  пересилишь.  Круто   изменил
Зонненберг прежние порядки; дядька  даже  прослезился,  узнав,  что  немчура
повел молодого барина самого покупать  в  лавки  готовые  сапоги.  Переворот
Зонненберга так же, как переворот Петра I, отличался  военным  характером  в
делах самых мирных.  Из  этого  не  следует,  чтобы  худенькие  плечи  Карла
Ивановича Когда-нибудь прикрывались погоном или эполетами, - но природа  так
устроила немца,  что  если  он  не  доходит  до  неряшества  и  sansgene  63
филологией или теологией, то, какой бы  он  ни  был  статский,  все-таки  он
военный. В силу этого и Карл Иванович любил и узкие платья, застегнутые и  с
перехватом, в силу этого и он был строгий блюститель собственных  правил  и,
положивши вставать в шесть часов утра, поднимал Ника в 59 минут  шестого,  и
никак не позже одной минуты седьмого, и отправлялся с ним на чистый воздух.
   Воробьевы горы, у подножия которых тонул Карл Иванович, скоро сделались
нашими "святыми холмами".
   Раз после обеда отец мой собрался ехать за город. Огарев был у нас,  он
пригласил и его с Зонненбергом.  Поездки  эти  были  нешуточными  делами.  В
четвероместной карете "работы Иохима", что не мешало ей в  пятнадцатилетнюю,
хотя и покойную службу состареться до безобразия и быть по-прежнему  тяжелее
осадной мортиры, до (93) заставы надобно было ехать час или  больше.  Четыре
лошади разного роста и не одного цвета,  обленившиеся  в  праздной  жизни  и
наевшие себе животы, покрывались через четверть часа потом и мылом; это было
запрещено кучеру Авдею, и ему оставалось ехать шагом. Окна были  обыкновенно
подняты, какой бы жар ни был; и ко всему этому рядом с  равномерно  гнетущим
надзором моего отца беспокойно суетливый, тормошащий надзор Карла Ивановича,
но мы охотно подвергались всему, чтоб быть вместе.
   В Лужниках мы переехали на лодке Москву-реку на самом  том  месте,  где
казак вытащил из воды Карла Ивановича. Отец мой, как всегда,  шел  угрюмо  и
сгорбившись; возле него мелкими шажками семенил Карл Иванович,  занимая  его
сплетнями и болтовней. Мы ушли от них вперед и, далеко опередивши,  взбежали
на место закладки Витбергова храма на Воробьевых горах.
   Запыхавшись и раскрасневшись, стояли  мы  там,  обтирая  пот.  Садилось
солнце, купола блестели,  город  стлался  на  необозримое  пространство  под
горой, свежий ветерок подувал на нас, постояли мы, постояли,  оперлись  друг
на друга и, вдруг обнявшись, присягнули, в виду  всей  Москвы,  пожертвовать
нашей жизнью на избранную нами борьбу.
   Сцена эта может показаться очень натянутой, очень театральной, а  между
тем через двадцать шесть лет я тронут до слез, вспоминая ее, она была  свято
искренна, это доказала вся жизнь наша. Но, видно, одинакая  судьба  поражает
все обеты, данные на этом месте;  Александр  был  тоже  искренен,  положивши
первый камень храма, который, как Иосиф II сказал, и  притом  ошибочно,  при
закладке какого-то города в Новороссии, - сделался последним.
   Мы не знали всей силы того, с чем вступали в бой, но бой приняли.  Сила
сломила в нас многое, но не она нас сокрушила, и ей мы не сдались,  несмотря
на все ее удары. Рубцы, полученные от нее, почетны, - свихнутая нога  Иакова
была знамением того, что он боролся ночью с богом.
   С этого дня Воробьевы горы сделались для нас местом богомолья, и  мы  в
год раз или два ходили туда, и всегда одни. Там спрашивал меня Огарев,  пять
лет спустя, робко и застенчиво, верю ли я в его поэтический талант, и  писал
мне потом (1833) из своей деревни: "Выехал я, и мне (94) стало грустно,  так
грустно, как никогда не бывало. А все Воробьевы горы. Долго  я  сам  в  себе
таил восторги; застенчивость или что-нибудь другое, чего я и  сам  не  знаю,
мешало мне высказать их, но на Воробьевых горах этот восторг не был  отягчен
одиночеством, ты разделял его со мной, и эти  минуты  незабвенны,  они,  как
воспоминание о былом счастье, преследовали меня дорогой, а вокруг  я  только
видел лес; все было так сине, сине, а на душе темно, темно.
   Напиши, - заключал он,  -  как  в  этом  месте  (на  Воробьевых  горах)
развилась история нашей жизни, то есть моей и твоей".
   Прошло еще пять лет, я был далеко от  Воробьевых  гор,  но  возле  меня
угрюмо и печально стоял их Прометей - А. Л. Витберг. В  1842,  возвратившись
окончательно в Москву, я снова посетил Воробьевы горы, мы  опять  стояли  на
месте закладки, смотрели на тот же вид и также вдвоем, - но не с Ником.
   С 1827 мы не разлучались. В каждом воспоминании того времени, отдельном
и общем, везде на первом плане ом с  своими  отроческими  чертами,  с  своей
любовью ко мне.  Рано  виднелось  в  нем  то  помазание,  которое  достается
немногим, - на беду ли, на счастие, ли, не знаю, но наверное на то, чтоб  не
быть в толпе. В доме у его  отца  долго  потом  оставался  большой  писанный
масляными красками портрет Огарева того времени (1827-28 года). Впоследствии
часто останавливался я перед ним и долго смотрел на него. Он  представлен  с
раскинутым воротником рубашки; живописец чудно  схватил  богатые  каштановые
волосы, отрочески неустоявшуюся красоту его неправильных  черт  и  несколько
смуглый колорит; на  холсте  виднелась  задумчивость,  предваряющая  сильную
мысль; безотчетная грусть и  чрезвычайная  кротость  просвечивали  из  серых
больших глаз, намекая на будущий рост  великого  духа;  таким  он  и  вырос.
Портрет этот, подаренный мне, взяла чужая женщина - может, ей попадутся  эти
строки, и она его пришлет мне.
   Я не знаю, почему дают какой-то монополь воспоминаниям первой любви над
воспоминаниями молодой  дружбы.  Первая  любовь  так  благоуханна,  что  она
забывает различие полов, что она - страстная дружба. Своей  стороны,  дружба
между юношами  имеет  всю  горячность  любви  и  весь  ее  характер:  та  же
застенчивая (95) боязнь касаться словом своих  чувств,  то  же  недоверие  к
себе, безусловная преданность, та же  мучительная  тоска  разлуки  и  то  же
ревнивое желание исключительности.
   Я давно любил, и любил  страстно,  Ника,  но  не  решался  назвать  его
"другом", и когда он жил летом в Кунцеве, я писал ему в конце письма:  "Друг
ваш или нет, еще не знаю". Он первый стал мне писать ты и называл меня своим
Агатоном по Карамзину, а я звал его моим Рафаилом по Шиллеру 64.
   Улыбнитесь, пожалуй, да только кротко, добродушно, так, как  улыбаются,
думая о своем пятнадцатом годе. Или не  лучше  ли  призадуматься  над  своим
"Таков ли был я, расцветая?" и благословить судьбу, если у вас  была  юность
(одной молодости недостаточно на это); благословить ее вдвое, если у вас был
тогда друг.
   Язык того времени нам сдается натянутым, книжным, мы отучились  от  его
неустоявшейся восторженности, нестройного одушевления, сменяющегося вдруг то
томной нежностью, то детским смехом.  Он  был  бы  смешон  в  тридцатилетнем
человеке, как знаменитое "Bettina will schla-fen" 65, но в свое  время  этот
отроческий язык, этот jargon de la puberte  66,  эта  перемена  психического
голоса  -  очень  откровенны,  даже  книжный  оттенок  естественен  возрасту
теоретического знания и практического невежества.
   Шиллер  остался  нашим  любимцем  67,  лица  их  драм  были   для   нас
существующие  личности,  мы  мх  разбирали,  любили  и  ненавидели  не   как
поэтические произведения, а как живых людей. Сверх того,  мы  в  них  видели
самих себя. Я писал к Нику, несколько озабоченный тем, что он слишком  любит
Фиеско, что за "всяким" Фиеско стоит свой Веринна. Мой идеал был Карл  Моор,
но я вскоре изменил ему и перешел в маркиза Позу. На сто ладов придумывал я,
как буду говорить с Николаем, как он потом (96)  отправит  меня  в  рудники,
казнит. Странная вещь, что почти все наши  грезы  оканчивались  Сибирью  или
казнью и почти никогда-торжеством, неужели это русский  склад  фантазии  или
отражение  Петербурга  с  пятью  виселицами  и  каторжной  работой  на  юном
поколении?
   Так-то, Огарев, рука в  руку  входили  мы  с  тобою  в  жизнь!  Шли  мы
безбоязненно  и  гордо,  не  скупясь  отвечали  всякому  призыву,   искренно
отдавались всякому увлечению. Путь, нами избранный, был не легок, мы его  не
покидали ни разу; раненые, сломанные, мы шли, и  нас  никто  не  обгонял.  Я
дошел... не до цели, а до того места, где дорога идет под гору,  и  невольно
ищу твоей руки, чтоб  вместе  выйти,  чтоб  пожать  ее  и  сказать,  грустно
улыбаясь: "Вот и все!"
   А покамест в скучном досуге, на который меня осудили события, не находя
в себе ни сил, ни свежести на новый труд,  записываю  я  наши  воспоминания.
Много того, что нас так тесно соединяло, осело в  этих  листах,  я  их  дарю
тебе. Для тебя они имеют двойной смысл, - смысл  надгробных  памятников,  на
которых мы встречаем знакомые имена 68.
   ...А не странно ли подумать, что, умей Зонненберг плавать или утони  он
тогда  в  Москве-реке,  вытащи  его  не  уральский  казак,  а   какой-нибудь
апшеронский пехотинец, я бы и не встретился с Ником или позже, иначе,  не  в
той комнатке нашего старого дома, где мы, тайком куря сигарки, заступали так
далеко друг другу в жизнь и черпали друг в друге силу.
   Он не забыл его - наш "старый дом".

   Старый дом, старый друг! посетил я,
   Наконец, в запустенье тебя,
   И былое опять воскресил я,
   И печально смотрел на тебя.

   Двор лежал предо мной неметеный,
   Да колодезь валился гнилой.
   И в саду не шумел лист зеленый,
   Желтый, тлел он на почве сырой.

   Дом стоял обветшалый уныло,
   Штукатурка обилась кругом,
   Туча серая сверху ходила
   И все плакала, глядя на дом. (97)

   Я вошел. Те же комнаты были,
   Здесь ворчал недовольный старик,
   Мы беседы его не любили.
   Нас страшил его черствый язык.

   Вот и комнатка: с другом, бывало,
   Здесь мы жили умом и душой.
   Много дум золотых возникало
   В этой комнатке прежней порой.

   В нее звездочка тихо светила,
   В ней остались слова на стенах:
   Их в то время рука начертила,
   Когда юность кипела в душах.

   В этой комнатке счастье былое,
   Дружба светлая выросла там;
   А теперь запустенье глухое,
   Паутины висят по углам.

   И мне страшно вдруг стало. Дрожал я,
   На кладбище я будто стоял,
   И родных мертвецов вызывал я,
   Но из мертвых никто не восстал.

ГЛАВА V

   Подробности домашнего житья. - Люди XVIII века в
   России. - День у нас в доме. - Гости и habitues 69. -
   Зонненберг. - Камердинер и проч.

   Невыносимая скука нашего дома росла с каждым годом. Если  б  не  близок
был университетский курс, не новая дружба, не политическое  увлечение  и  не
живость характера, я бежал бы или погиб.
   Отец мой редко бывал в хорошем расположении духа, он постоянно был всем
недоволен. Человек большого ума, большой наблюдательности, он бездну  видел,
слышал, помнил; светский  человек  accompli  70,  он  мог  быть  чрезвычайно
любезен и занимателен, но он не хотел этого и все более  и  более  впадал  в
капризное отчуждение ото всех.
   Трудно сказать, что собственно внесло столько  горечи  и  желчи  в  его
кровь. Эпохи страстей, больших несчастий, ошибок, потерь вовсе не было в его
жизни. Я никогда не мог вполне понять, откуда происходила  злая  насмешка  и
(98) раздражение, наполнявшие его душу, его недоверчивое удаление от людей и
досада,  снедавшая  его.  Разве  он  унес  с  собой  в  могилу  какое-нибудь
воспоминание, которого никому не доверил,  или  это  было  просто  следствие
встречи двух вещей до того противуположных, как восемнадцатый век и  русская
жизнь, при посредстве третьей, ужасно способствующей капризному развитию,  -
помещичьей праздности.
   Прошлое столетие произвело удивительный кряж людей на Западе,  особенно
во Франции, со всеми слабостями регентства, со всеми силами Спарты  и  Рима.
Эти Фоб-лазы и Регулы вместе  отворили  настежь  двери  революции  и  первые
ринулись в нее, поспешно толкая друг друга, чтоб выйти в  "окно"  гильотины.
Наш век не производит более этих цельных, сильных натур;  прошлое  столетие,
напротив, вызвало их везде, даже там, где они не  были  нужны,  где  они  не
могли иначе развиться,  как  в  уродство.  В  России  люди,  подвергнувшиеся
влиянию этого мощного западного веяния, не  вышли  историческими  людьми,  а
людьми оригинальными. Иностранцы дома, иностранцы в  чужих  краях,  праздные
зрители, испорченные для  России  западными  предрассудками,  для  Запада  -
русскими привычками, они представляли какую-то умную ненужность и терялись в
искусственной жизни, в чувственных наслаждениях и в нестерпимом эгоизме.
   К этому кругу принадлежал в Москве на первом  плане  блестящий  умом  и
богатством русский вельможа, европейский grand seigneur 71 и татарский князь
Н. Б. Юсупов. Около него была целая плеяда седых волокит и esprits forts 72,
всех этих Масальских, Санти и tutti quanti 73. Все они  были  люди  довольно
развитые и образованные-оставленные без дела, они бросились на  наслаждения,
холили  себя,  любили  себя,  отпускали  себе  добродушно  все  прегрешения,
возвышали до платонической страсти  свою  гастрономию  и  сводили  любовь  к
женщинам на какое-то обжорливое лакомство.
   Старый скепт