денег, попробовал давать  уроки
математики, немецкого языка, ему не повезло.  Он  бросил  учебные  книги  и,
забывая бывшие эполеты, геройски стал работником. С  несколькими  товарищами
они завели мастерскую щеточных изделий; их не поддержали.  Виллих  не  терял
надежды ни на восстание Германии, ни на поправку своих дел, однако  дела  не
поправлялись, и он надежду на тевтонскую республику увез с собою в Нью-Йорк,
где получил от правительства место землемера.
   Виллих понял, что дело с Курне примет очень дурной оборот, и  сам  себя
предложил в посредники. Бартелеми вполне верил Виллиху и поручил  ему  дело.
Виллих отправился к Курне; твердый, спокойный тон Виллиха (72)  подействовал
на "первую шпагу"; он объяснил историю  писем;  после,  на  вопрос  Виллиха:
"уверен ли он, что Бартелеми жил на содержании у актрисы?"  -  Курне  сказал
ему, что "он повторил слух - и что жалеет об этом".
   - Этого, - сказал Виллих, - совершенно  достаточно;  напишите,  что  вы
сказали, на бумаге, отдайте мне, и я с искренней радостью пойду домой.
   - Пожалуй, - сказал Курне и взял перо.
   - Так это вы будете извиняться перед каким-нибудь Бартелеми, -  заметил
другой рефюжье, взошедший в конце разговора.
   - Как извиняться? И вы принимаете это за извинение?
   -  За  действие,  -  сказал  Виллих,  -  честного  человека,   который,
повторивши клевету, жалеет об этом.
   - Нет, - сказал Курне, бросая перо, - этого я не могу.
   - Не сейчас же ли вы говорили?
   - Нет, нет, вы меня простите, но я не могу. Передайте Бартелеми, что  я
"сказал это потому, что хотел сказать".
   - Брависсимо! - воскликнул другой рефюжье.
   -  На  вас,  милостивый  государь,  падет  ответственность  за  будущие
несчастья, - сказал ему Виллих и вышел вон.
   Это было вечером; он зашел  ко  мне,  не  видавшись  еще  с  Бартелеми;
печально ходил он  по  комнате,  говоря:  "Теперь  дуэль  неотвратима!  Экое
несчастье, что этот рефюжье был налицо".
   "Тут не поможешь, - думал я, - ум молчит перед диким разгаром страстей;
а когда еще прибавишь французскую  кровь,  ненависть  котерий  97  и  разных
хористов в амфитеатре!.."
   Через день, утром, я шел по Пель-Мелю; Виллих скорыми шагами  торопился
куда-то; я остановил его;
   бледный и встревоженный, обернулся он ко мне:
   - Что?
   - Убит наповал.
   - Кто? (73)
   - Курне, я бегу к Луи Блану - за советом, что делать.
   - Где Бартелеми?
   - И он,  и  его  секундант,  и  секунданты  Курне  в  тюрьме,  один  из
секундантов только не взят, по английским законам Бартелеми можно повесить.
   Виллих сел на омнибус и уехал. Я остался на  улице,  постоял,  постоял,
повернулся и пошел опять домой.
   Часа через два пришел Виллих. Луи Блан принял,  разумеется,  деятельное
участие,  хотел  посоветоваться  с  известными  адвокатами.   Всего   лучше,
казалось, поставить дело так, чтоб следователи не знали, кто стрелял  и  кто
был свидетелем. Для этого надобно было, чтоб обе стороны говорили одно и  то
же. В том,  что  английский  суд  не  захочет,  в  деле  дуэли,  употреблять
полицейские уловки, - в этом все были уверены.
   Надобно было передать это приятелям Курне, но никто из знакомых Виллиха
не ездил ни к ним, ни к Ледрю-Роллену, -  Виллих  поэтому  отправил  меня  к
Маццини.
   Я его застал сильно раздраженным.
   - Вы, верно, приехали, - сказал он, - по делу этого убийцы?
   Я посмотрел на него, намеренно помолчал и сказал:
   - По делу Бартелеми.
   - Вы с ним знакомы, вы заступаетесь за него, все это очень хорошо, хоть
я и не понимаю... У  Курне,  у  несчастного  Курне,  были  тоже  приятели  и
друзья...
   - Которые, вероятно, не называли его разбойником за то, что он  был  на
двадцати дуэлях, на которых, кажется, не он был убит.
   - Теперь ли поминать об этом.
   - Я отвечаю.
   - Что же, теперь спасать его из петли?
   - Я полагаю, что особенного удовольствия никому не будет, если  повесят
человека, который себя  так  вел,  как  Бартелеми  на  июньских  баррикадах.
Впрочем, речь идет не о нем одном, а и о секундантах Курне.
   - Его не повесят.
   - Почем знать,  -  заметил  хладнокровно  молодой  английский  радикал,
причесанный a la Jesus, молчавший все время и подтверждавший  слова  Маццини
головой, дымом сигары и какими-то неуловимыми  полиф(74)тонгами,  в  которых
пять-шесть гласных, сплюснутых вместе, составляли одну сводную.
   - Вы, кажется, ничего не имеете против этого?
   - Мы любим и уважаем закон. . - Не оттого ли,  -  заметил  я,  придавая
добродушный вид моим словам, - все народы больше уважают Англию,  чем  любят
англичан.
   - Оеуэ? - спросил радикал, а может, и отвечал.
   - В чем дело? - перебил Маццини.
   Я рассказал ему. .
   Они уже сами думали об этом и пришли к тому же результату.
   Процесс  Бартелеми  имеет  чрезвычайный  интерес.  Редко  английский  и
французский  характер  обличались  с  такой  резкостью,  в  такой  тесной  и
удобоизмеримой раме.
   Начиная с места поединка, все было нелепо: они дрались  близ  Виндзора,
для этого надобно было по железной дороге (которая только  идет  в  Виндзор)
отъехать несколько десятков миль от границы внутрь королевства, в  то  время
как вообще люди дерутся на границе,  близ  кораблей,  лодок  и  проч.  Выбор
Виндзора, сверх того, сам по себе был никуда не годен.  Королевский  дворец,
любимая резиденция Виктории, разумеется, в полицейском  отношении  находится
под двойным надзором. Я полагаю, что место это  было  выбрано  очень  просто
потому, что французы из всех окрестностей Лондона только и знают:  Ришмон  и
Вансор.
   Секунданты взяли на всякий случай рапиры с отточенными концами, хотя  и
знали,  что  противники  будут  стреляться.  Когда  Курне  пал  -  все,   за
исключением  одного  секунданта,  который  уехал  особо  и  вследствие  того
спокойно пробрался в Бельгию, поехали вместе, не забыв с собой взять рапиры.
Когда они прибыли на ватерлооскую станцию  в  Лондоне,  телеграф  уже  давно
известил полицию. Полиции искать было нечего: "четыре человека, с бородами и
усами, в фуражках, говорящие по-французски и с завернутыми  рапирами",  были
взяты выходя из вагонов.
   Как же все это  могло  случиться?  Не  нам,  кажется,  учить  французов
прятаться от полиции. Злее и расторопнее,  безнравственнее  и  неутомимее  в
своем  усердии   нет   полиции   в   мире,   как   французская.   Во   время
Люд(75)вига-Филиппа ищущий и искомый играли мастерски  свою  партию,  каждый
ход был рассчитан (теперь это не нужно: полиция  по-русски,  вперед  говорит
шах и мат), но ведь время Людвига-Филиппа не за  горами.  Каким  же  образом
такой умный человек, как Бартелеми, и такие  бывалые  люди,  как  секунданты
Курне, наделали столько промахов?
   Причина одна и та же: совершенное незнание Англии и английских законов.
Они слыхали, что никого  арестовать  нельзя  без  "уаранд";  они  слыхали  о
каком-то  "абеас  корпюс",  по  которому  следует  выпустить   человека   по
требованию адвоката, и полагали, что они доедут домой, переоденутся и  будут
в Бельгии, когда утром за ними придет одураченный  констабль,  непременно  с
палочкой (как их описывают во французских романах), и скажет, увидя, что  их
нет: "Goddamn!" 98, - несмотря на то, что ни констабли палочек не носят,  ни
англичане не говорят "goddamn!".
   Арестованных посадили в 5иггеускую тюрьму. Начались посещения,  поехали
дамы,  поехали  приятели  убитого   Курне.   Полиция,   разумеется,   тотчас
догадалась, в чем дело и как оно было; впрочем, этого нельзя ей поставить  в
заслугу, приятели и неприятели Бартелеми  и  Курне  кричали  в  трактирах  и
public-гаузах 99 о всех подробностях дуэли, разумеется  прибавляя  и  такие,
которых вовсе не было и совершенно не могло быть. Но официально  полиция  не
хотела знать, и потому, когда одни посетители спрашивали  позволение  видеть
секунданта "Бароне", другие секунданта Бартелеми, полицейский офицер решился
им сказать: "Гг., мы вовсе не знаем, кто из них  секундант,  кто  виноватый,
следствие еще не открыло всех  обстоятельств  дела,  называйте,  пожалуйста,
знакомых ваших по именам". Первый урок!
   Наконец, судебный круг дошел до Surrey, назначен был  день,  в  который
lord-chief-justice 100 Кембель будет судить дело  о  неизвестно  кем  убитом
французе Курне и прикосновенных к его убийству лицах.
   Я  тогда  жил  возле  Primrose-Hill;  часов  в  семь  холодно-туманного
февральского утра вышел я в (76) Режент-парк, чтоб, пройдя его,  отправиться
на железную дорогу.
   День этот остался очень рельефно в моей памяти. От тумана, покрывавшего
парк и белых лебедей, сонно  плывших  по  воде,  подернутой  искрасно-желтым
дымом, до той минуты, когда далеко за полночь я сидел  с  одним  lawyerom  у
Верри на Режент-стрите и пил шампанское  за  здоровье  Англии.  Все  как  на
блюдечке.
   Я английского суда не видал прежде; комизм средневековой mise en  scene
будит в нас больше воспоминаний оперы-буффы, чем почтенной традиции, но  это
можно забыть в этот день.
   Около десяти часов, перед гостиницею, где стоял лорд  Кембель,  явились
первые маски, герольды с двумя трубачами, возвестившие, что лорд  Кембель  в
открытом суде будет в десять часов судить  такое-то  дело.  Мы  бросились  к
дверям судебной залы, которая была  в  нескольких  шагах;  между  тем  через
площадь двигался и лорд Кембель в золоченой карете, в парике, который только
уступал в  величине  и  красоте  парику  его  кучера,  прикрытому  крошечной
треугольной шляпой. За его каретою шло пешком  человек  двадцать  атторнеев,
солиситоров 101, подобрав мантии, без шляп и в шерстяных париках,  намеренно
сделанных как можно меньше похожими на человеческие волосы. В дверях я  чуть
было, вместо суда чиф-джустиса 102 Кембеля над Бартелеми, не попал  на  суд,
который бог держал над Курне.
   В самых дверях  масса  народа,  вытесняемая  полицейскими  из  залы,  и
нечеловеческий напор сзади произвели остановку;  вперед  нельзя  было  идти,
толпа сзади прибавлялась, полицейским надоело  работать  по  мелочи,  -  они
схватились за руки и разом, дружно пошли на приступ - передний ряд меня  так
прижал, что дыхание сперлось, еще и еще храбрый  напор  осаждающих  -  и  мы
вдруг очутились вытесненными, выжатыми, выброшенными на десять  шагов  далее
двери на улицу.
   Если б не знакомый адвокат, мы бы совсем не попали, зала  была  набита,
он нас провел особыми две(77)рями, и мы,  наконец,  уселись,  отирая  пот  и
справляясь, целы ли часы, деньги и проч.
   Замечательная вещь, что нигде толпа не бывает многочисленнее,  плотнее,
страшнее, как в Лондоне, а делать "ке"  103  ни  в  коем  случае  не  умеет,
англичане  всегда  берут  своим  национальным  упорством,  давят  два  часа,
что-нибудь да продавят. Меня это много раз дивило при входе в театры, если б
люди шли друг за другом, они, наверное, вошли бы в полчаса, но так  как  они
прут всей массой, то  множество  передних  прибиваются  по  правой  и  левой
стороне дверей, тут ими овладевает какое-то сосредоточенное  ожесточение,  и
они начинают давить с боков медленно двигающуюся среднюю струю,  без  всякой
пользы для себя, но как бы вымещая на их боках их счастье.
   Стучат в двери. Какой-то господин, тоже в маскарадном  платье,  кричит:
"Кто там?" - "Суд", - отвечают с той стороны, отворяются двери,  и  является
Кембель в шубе и в каком-то женском шлафроке; он поклонился  на  все  четыре
стороны и объявил, что суд открыт.
   Мнение о деле Бартелеми, составленное судом,  то  есть  Кембелем,  было
ясно с начала до конца, и он его выдержал, несмотря на все усилия  французов
сбить его с дороги и ухудшить.  Была  дуэль.  Один  убит.  Оба  -  французы,
рефюжье, имеющие иные понятая о чести, чем мы; кто из них прав, кто виноват,
разобрать трудно. Один сошел с баррикад, другой бретер. Нам нельзя  оставить
это безнаказанным, но не следует  всею  силой  английских  законов  побивать
иностранцев, тем  больше,  что  все  они  люди  чистые,  и  хотя  глупо,  но
благородно вели себя. Поэтому - кто убийца, мы не будем  добиваться,  -  все
вероятие, что убийца тот из них, который  бежал  в  Бельгию;  подсудимых  мы
обвиним в участии и спросим присяжных, виноваты ли они  в  manslaughter  104
или нет? Обвиненные присяжными - они в  наших  руках;  мы  приговорим  их  к
одному из наименьших наказаний и покончим дело. Оправдают их присяжные - бог
с ними совсем, пусть идут на все четыре стороны. (78)
   Все это французам обеих партий - было нож острый!
   Сторонники Курне хотели воспользоваться случаем, чтоб потерять в мнении
суда Бартелеми и, не называя его прямо, указать на него как на убийцу Курне.
   Несколько  человек  друзей  Бартелеми  и  сам  он  домогались   покрыть
презрением и"  стыдом  Бароне  и  компанию  странной  подробностью,  которая
открылась в полицейском следствии. Пистолеты были взяты у  ружейника,  после
дуэли ему их прислали. Один  пистолет  был  заряжен.  Когда  началось  дело,
ружейник явился с пистолетом и с показанием, что под пулей и порохом  лежала
небольшая тряпочка, так что выстрел был невозможен.
   Дуэль шла так: Курне выстрелил в Бартелеми  и  не  попал.  У  Бартелеми
капсюль исправно щелкнул, но выстрела не было; ему дали другой капсюль -  та
же история. Тогда Бартелеми бросил пистолет и  предложил  Курне  драться  на
рапирах. Курне не  согласился,  решились  еще  раз  стрелять,  но  Бартелеми
потребовал другой пистолет, на что Курне  тотчас  согласился.  Пистолет  был
подан, раздался выстрел, и Курне упал мертвый.
   Стало быть, пистолет, возвратившийся к ружейнику  заряженным,  был  тот
самый, который был в руках Бартелеми. Откуда попала тряпка? Пистолеты достал
приятель Курне Пардигон, некогда участвовавший в "Voix du Peuple" и  страшно
изуродованный в Июньские дни 105. (79)
   Если б можно было доказать, что тряпка была положена с целью,  то  есть
что противники вели Бартелеми на убой, то враги Бартелеми  были  бы  покрыты
позором и погублены на веки веков.
   За такой приятный результат Бартелеми охотно пошел бы на десять  лет  в
каторжную работу или в депортацию 106.
   По  следствию,  оказалось,  что   лоскуток,   вынутый   из   пистолета,
действительно принадлежал Пардигону, он был вырван  из  тряпки,  которой  он
обтирал лаковые сапоги. Пардигон говорил, что он чистил дуло, надев тряпочку
на карандаш,  и  что,  может,  вертевши  ею,  отрезал  лоскуток,  но  друзья
Бартелеми спрашивали, отчего же у лоскутка правильная овальная форма, отчего
нету городков от складок...
   С своей стороны противники Бартелеми приготовили фалангу  свидетелей  a
decharge 107 в пользу Бароне и его товарищей.
   Политика их состояла в том, что атторней со  стороны  Бароне  будет  их
спрашивать об антецедентах Курне  и  прочих.  Они  превознесут  их  и  будут
молчать о Бартелеми и его  секундантах.  Такое  единодушное  умалчивание  со
стороны соотечественников и "корели-жионеров" 108 должно было, по их мнению,
сильно поднять в глазах Кембеля и публики одних  и  сильно  уронить  других.
Призыв свидетелей стоит денег, да и сверх того у  Бартелеми  не  было  целой
ширинги друзей, которым он мог бы отдать приказание говорить то или другое.
   Друзья Курне и прежде того, при следствии, умели красноречиво молчать.
   Одного из арестованных свидетелей, Бароне, следопроизводитель  спросил,
знает ли он, кто убил Курне, (80) или кого он подозревает.  Бароне  отвечал,
что никакие угрозы, никакие наказания  не  заставят  его  назвать  человека,
лишившего жизни Курне, несмотря на то, что покойник  был  лучший  друг  его.
"Если бы я должен был десяток лет влачить цепи в душной тюрьме, то я и тогда
не сказал бы".
   Солиситор перебил его хладнокровным замечанием:  "Да  это  ваше  право,
впрочем, вы вашими словами показываете, что вы виновника знаете".
   И после всего этого они хотели перехитрить - кого же? - лорда  Кембеля?
Я желал бы приложить его портрет, для того чтоб показать всю меру  нелепости
этой попытки. Старика лорда Кембеля, поседевшего ,и сморщившегося  на  своем
судейском  кресле,  читая  равнодушным  голосом,  с  шотландским   акцентом,
страшнейшие evidences 109 и распутывая самые  сложные  дела  с  осязательной
ясностью, -  его  хотела  перехитрить  кучка  парижских  клубистов...  Лорда
Кембеля, который никогда не поднимает голоса, никогда не  сердится,  никогда
не улыбается и только позволяет себе в самых  смешных  или  сильных  минутах
высморкаться...  Лорда  Кембеля,  с  лицом  ворчуньи-старухи,   в   котором,
вглядываясь, вы ясно видите известную метаморфозу, так  неприятно  удивившую
левочку-красную шапочку, что это вовсе не бабушка, а волк в парике,  женском
роброне и кацавейке, обшитой мехом.
   Зато его лордшипство не осталось в долгу.
   После долгих дискуций о тряпочке и после показаний Пардигона  защитники
Бароне начали вызывать свидетелей.
   Во-первых, явился старик рефюжье, товарищ Бар-беса и Бланки. Он сначала
с некоторым отвращением принял библию, потом сделал движение рукой -  "была,
мол, не была" - присягнул и вытянул шею.
   - Давно ли вы, - спросил один из атторнеев, - знакомы с Курне?
   - Граждане, - сказал  рефюжье  по-французски,  -  с  молодых  лет  моих
преданный одному делу, я посвятил  жизнь  свою  священному  делу  свободы  и
равенства... - и пошел было в этом роде. (81)
   Но  атторней  остановил  его  и,  обращаясь  к  переводчику,   заметил:
"Свидетель, кажется, не понял вопроса, переведите его на французский".
   За ним следовал другой. Пять-шесть французов,  с  бородами,  идущими  в
рюмочку,  и  плешивых,  с  огромными   усами   и   волосами,   выстриженными
по-николаевски, наконец с волосами, падающими на плечи, и в  красных  шейных
платках, явились один за другим, чтоб сказать вариации  на  следующую  тему:
"Курне  был  человек,  которого   достоинства   превышали   добродетели,   а
добродетели  равнялись  достоинствам,  он  был  украшение  эмиграции,  честь
партии, жена его неутешна, а друзья утешаются только  тем,  что  остались  в
живых такие люди, как Бароне и его товарищи".
   - А знаете ли вы Бартелеми?
   - Да, он французский рефюжье... Видал, но не знаю ничего об нем, -  при
этом свидетель чмокал по-французски ртом.
   - Свидетеля такого-то... - сказал атторней.
   - Позвольте, - заметила бабушка Кембель голосом мягкого участия"  -  не
беспокойте их .больше, это множество свидетелей в пользу покойного  Курне  и
подсудимого Бароне нам кажется излишним и вредным, мы не считаем ни того, ни
другого такими дурными людьми, чтобы их  честность  и  порядочное  поведений
следовало доказывать с таким упорством. Сверх того, Курне умер, и нам  вовсе
не нужно ничего знать о нем, мы призваны судить одно дело о его убиении; все
идущее  к  этому  преступлению  для  нас  важно,  а  события  прошлой  жизни
подсудимых, которых мы равно считаем весьма порядочными  джентльменами,  нам
не нужно знать. Я с своей стороны  не  имею  никаких  подозрений  насчет  г.
Бароне.
   - А на что у тебя, бабушка, такие хитрые да смеющиеся глаза?
   - На то, что ртом я по моему сану не  могу  смеяться  над  вами,  милые
внучаты, а потому посмеюсь глазами.
   Разумеется, что после этого свидетелей с прической внизу и с  прической
наверху, с военным видом и с кашне всех  семи  цветов  призмы  отпустили  не
слушавши.
   Затем дело пошло быстро. (82)
   Один из защитников, представляя присяжным, что подсудимые - иностранцы,
совершенно не знающие английских законов, заслуживают всякого  снисхождения,
прибавил: "Представьте себе, гг. присяжные, г. Бароне так мало знал  Англию,
что на вопрос - знаете ли вы, кто убил Курне? - отвечал, что если  б  его  в
цепях посадили лет на десять в тюремные склепы, то он и тогда бы  не  сказал
имени. Вы видите, что г. Бароне еще имел об  Англии  какие-то  средневековые
понятия, он мог думать, что за его умалчивание  его  можно  ковать  в  цепи,
бросить на десять лет в тюрьму. Надеюсь, - сказал он, не удерживая смеха,  -
что несчастное событ