Фази,  успевший
рассердиться до того, что голос его стал перерываться. -  Что  же  прикажете
делать с этими  взбалмошными  людьми?  Я,  наконец,  устал,  я  покажу  этим
господам, что значит пренебрегать законами, явно не  слушаться  распоряжений
Федерального совета: (334)
   - Право, - сказал я, улыбаясь, - которое вы предоставляете одному себе.
   - Что же мне из-за всякого вырвавшегося из Бедлама подвергать опасности
кантон, самого себя, и это при  теперешних  обстоятельствах?  Да  мало  еще,
вместо "спасибо" они грубят. Представьте себе, господа,  я  посылаю  к  нему
комиссара полиции, а он только что  не  вытолкал  его-это  из  рук  вон!  Не
понимают, что чиновник (magistral), приходящий во имя  закона,  должен  быть
уважаем. Не правда ли?
   Товарищи Фази кивнули утвердительно головой.
   - Я не согласен, - сказал я ему, - и совсем  не  вижу  причины  уважать
человека за то, что он  полицейский,  и  за  то,  что  он  пришел  объявлять
какой-нибудь вздор, написанный Фурером или  Друэ  в  Берне.  Можно  быть  не
грубым, но для  чего  расточаться  в  учтивостях  перед  человеком,  который
является ко мне как враг, да еще как враг, поддерживаемый силой?
   - Я отроду не слыхивал таких вещей, - заметил  Фази,  подымая  плечи  и
бросая на меня молнии своих взоров
   - Вам это ново, потому что вы никогда не думали об  этом.  Представлять
себе чиновников какими-то  священнодействующими  лицами  -  вещь  совершенно
монархическая...
   - Вы оттого не  хотите  понять  разницы  между  уважением  к  закону  и
раболепием, что у вас царь и  закон  -  одно  и  то  же,  cest  parfaitement
russe!139
   - Да где же это понять, когда у вас уважение к закону значит уважение к
квартальному или к городовому сержанту?
   - А знаете ли вы, милостивый государь, что комиссар полиции, которого я
посылал, не только честнейший человек, но и один из преданнейших  патриотов;
я его видел на деле...
   - И прекрасный отец семейства, - продолжал я, - да только  ни  мне,  ни
Струве дела нет до этого; мы с ним не знакомы, и явился он к Струве вовсе не
как образцовый гражданин, а как исполнитель притеснительной власти... (335)
   - Да помилуйте, - заметил все больше и больше сердившийся Фази,  -  что
вам дался этот Струве? Да не вчера ли вы сами над ним хохотали...
   - Не смеяться же мне сегодня, если вы будете его вешать.
   - Знаете, что я думаю? - он приостановился. - Я полагаю, что он  просто
русский агент.
   - Господи, какой вздор! - сказал я, расхохотавшись.
   - Как вздор?! -закричал Фази еще громче. - Я вам говорю это серьезно!
   Зная необузданно вспыльчивый нрав моего женевского тирана и зная,  что,
при всей раздражительности его, он в сущности был во  сто  раз  лучше  своих
слов и человек не злой, я, может, пропустил бы ему это поднятие  голоса;  но
тут были свидетели, к тому же  он  был  президент  кантона,  а  я  такой  же
беспаспортный бродяга, как  и  Струве,  и  потому  я  стенторовским  голосом
отвечал ему:
   - Вы воображаете, что вы президент, так  вам  и  достаточно  чта-нибудь
сказать, чтоб все поверили?
   Крик мой подействовал, Фази сбавил голос, но зато, беспощадно  разбивая
свой кулак о перилы моста, он заметил:
   - Да его дядя, Густав Струве, - русский поверенный в делах в Гамбурге.
   - Это уж из "Волка и овцы". Я лучше пойду домой. Прощайте!
   - В самом деле, лучше идти спать, чем спорить, а то еще мы  поссоримся,
- заметил Фази, принужденно улыбаясь.
   Я пошел в Hotel des Bergues, Фази с итальянцами - через  мост.  Мы  так
усердно кричали,  что  несколько  окон  в  отеле  растворились,  и  публика,
состоявшая из гарсонов и туристов, слушала наше прение.
   Между тем квартальный и честнейший  гражданин,  который  повез  Струве,
возвратился, и не один, а с  тем  же  Струве.  В  первом  городке  Ваадского
кантона, близ Коппета, где жили  Стааль  и  Рекамье,  случилось  презабавное
обстоятельство. Префект полиции, горячий республиканец, услышав, как  Струве
был схвачен, объявил, что  женевская  полиция  поступила  беззаконно,  и  не
только отказался послать его далее, но воротил назад. (336)
   Можно себе представить бешенство Фази,  когда  он"  на  закуску  нашего
разговора,  узнал  о  благополучном  возвращении  Струве.   Побранившись   с
"тираном" письменно и словесно, Струве уехал с Гейнценом  в  Англию;  там-то
Гейнцен потребовал два миллиона голов  и  мирно  уплыл  с  своим  Пиладом  в
Америку, сначала с целью завести  училище  для  молодых  девиц,  потом  чтоб
издавать в С.-Луисе "Пионера", журнал, который и пожилым мужчинам не  всегда
можно читать.
   Дней пять после разговора у моста я встретился с  Фази  в  cafe  de  la
Poste.
   - Что это вас не видать давно? - спросил он. - Неужели  все  сердитесь?
Ну, уже эти мне дела о выходцах, признаюсь, такая обуза,  что  с  ума  можно
сойти! Федеральный совет бомбардирует одной нотой за другой, а тут проклятый
жекский супрефект нарочно живет, чтоб смотреть, интернированы ли французы. Я
стараюсь все уладить, и за все за это - свои же сердятся. Вот  теперь  новое
дело, и прескверное, я уже знаю, что меня будут бранить, а что мне делать?
   Он сел за мой столик и, понижая голос, продолжал:
   - Это уже не фразы, не социализм, а просто воровство.
   Он подал мне письмо. Какой-то немецкий владетельный  герцог  жаловался,
что  во  время  занятия  фрейшер-лерами  его  городишка  были  ими  похищены
драгоценные вещи и, между прочим, редкой  работы  старинный  потир,  что  он
находится у бывшего начальника легиона Бленкера, а так как до  сведения  его
светлости дошло, что Бленкер живет в Женеве, то он и просит содействия  Фази
в отыскании вещей.
   - Что скажете? - спросил торжествующим голосом Фази.
   - Ничего. Мало ли что бывает в военное время.
   - Что же, по-вашему, делать?
   - Бросить письмо или написать этому шуту, что вы вовсе не сыщик  его  в
Женеве; что вам за дело до его посуды? Он должен радоваться, что Бленкер  не
повесил его, а тут он еще ищет пожитки.
   - Вы преопасный софист, - сказал Фази, - да только вы не подумали,  что
такие проделки бросают тень на нашу партию... этого так оставить невозможно.
(337)
   - Не знаю, зачем вы это принимаете к сердцу. Такие ли делаются ужасы на
белом свете что касается партии и ее чести, вы, пожалуй, опять скажете,  что
я софист, - подумайте сами, неужели, давши ход этому делу,  вы  ей  сделаете
пользу? Оставьте без внимания донос герцога - его примут за клевету; а вот к
слуху о нем прибавят, что  вы  посылали  делать  обыск,  да  еще,  на  беду,
что-нибудь найдут, тогда трудно будет оправдываться Бленкеру и всей партии.
   Фази откровенно удивлялся русскому беспорядку моих мнений.
   Дело Бленкера кончилось как нельзя лучше Его не  было  в  Женеве;  жена
его, при появлении следственного судьи и полиции, показала спокойно  вещи  и
деньги, рассказала, откуда они, и, услышав о сосуде сама отыскала его, - это
был весьма простой  серебряный  потир  Его  взяли  молодые  люди,  бывшие  в
ополчении, и поднесли в память победы своему полковнику.
   Фази  впоследствии   извинялся   перед   Бленкером,   соглашаясь,   что
поторопился в этом деле. Неумеренная любовь раскрывать истину, добираться до
подробностей в  делах  уголовных,  преследовать  с  Ожесточением  виноватых,
сбивать их -все это чисто французские недостатки, судопроизводство  для  них
Кровожадная игра, вроде травли для испанцев. Прокурор как  ловкий  тореадор,
унижен и  оскорблен,  ежели  травимыйзверь  уцелеет.  В  Англии  нет  ничего
подобного: судья смотрит хладнокровно на подсудимого, не Усердствует и почти
доволен, когда присяжные не дают обвинительного приговора.
   С своей стороны, рефюжье дразнили Фази и  отравляли  дни  его  Все  это
понятно, и к этому нельзя быть слишком строгим. Страсти,  распахнувшиеся  BQ
время революционных движений, не угомонились от неудачи и, не  имея  другого
выхода, выражались ^ строптивом беспокойстве  духа.  Людям  этим  смертельно
хотелось говорить именно в то время, когда приходилось замолкнуть  отступить
на  второй  план,  стереться,  сосредоточиться,  а  они,  совсем   напротив,
старались  не  сходить  со  сцены   и   заявляли   всеми   средствами   свое
существование; они писали брошюры, писали в журналах, говорили  на  сходках,
говорили  в  кафе,  распространяли  ложные   новости   и   стращали   глупые
правительства близ(338)ким восстанием. Большая часть из них  принадлежала  к
числу самых безопасных хористов революций, но  устрашенные  правительства  с
обратным безумием верили их силе и, непривычные к свободной и  смелой  речи,
кричали о неминуемой опасности, о гибели религии, трона, семьи и  требовали,
чтоб Федеральный совет изгнал этих страшных людей мятежа и разрушений.
   Одна из первых мер, принятых  швейцарским  правительством,  состояла  в
удалении  от  французской  границы  тех  из  рефюжье,  которые  особенно  не
нравились Наполеону. Исполнить эту меру было очень  противно  для  Фази;  он
почти со всеми был лично знаком. Объяснив  им  приказ  оставить  Женеву,  он
старался  не  знать,  кто  уехал,  кто  нет.  Неуехавшим  еще  надобно  было
отказаться от главных кафе, от Pont des Bergues, - этого-то они и не  хотели
уступить. Отсюда выходили смешные пансионские сцены, в  которых  участвовали
бывшие народные  представители,  люди  с  седыми  волосами,  за  сорок  лет,
известные писатели - с одной стороны, и  с  другой  -  президент  свободного
кантона да полицейские агенты рабских соседей Швейцарии.
   Раз при мне жекский супрефект спросил ироническим тоном у Фази:
   - Monsieur le President, а что, такой-то в Женеве?
   - Давным-давно нет, - отвечал отрывисто Фази.
   - Я очень рад, - заметил супрефект  и  пошел  своей  дорогой.  А  Фази,
неистово схватив меня за руку и судорожно  указывая  на  человека,  спокойно
курившего сигару, сказал мне:
   - Вот он! вот он! Пойдемте в другую сторону, чтоб  не  встретить  этого
разбойника. Это ад, да и только!
   Я не мог удержаться от смеха. Разумеется, это был высланный рефюжье,  и
он-то прогуливался по Pont des Bergues, который в Женеве -  то,  что  у  нас
Тверской бульвар.
   Я прожил в Женеве до половины декабря. Гонения,  начавшиеся  втихомолку
против меня русским правительством, заставили меня  покинуть  ее  для  того,
чтоб  ехать  в  Цюрих  спасать  именье  моей  матери,  в  которое   запустил
царственные когти "незабвенный" император.
   Страшное это время было в моей жизни. Штиль  (339)  между  двух  ударов
грома, штиль давящий, тяжелый, но неказистый... Приметы грозили пальцем,  но
я и тут еще отворачивался от них. Жизнь шла неровно,  нестройно,  но  в  ней
были светлые дни; за них я обязан величественной швейцарской природе.
   Даль от людей и изящная природа имеют удивительно целебное  влияние.  Я
по опыту писал в "Поврежденном": "Когда душа носит в  себе  великую  печаль,
когда человек не настолько сладил с собою, чтобы  примириться  с  прошедшим,
чтобы успокоиться на понимании, ему  нужны  даль  и  горы,  море  и  теплый,
кроткий воздух. Нужны для того, чтобы грусть не превращалась в  ожесточение,
в отчаяние, чтоб он не зачерствел..."
   От многого хотелось отдохнуть уже и тогда. Полтора года, проведенные  в
средоточии политических смут и распрей, в  постоянном  раздражении,  в  виду
кровавых зрелищ, страшных падений и  мелких  измен,  осадили  много  горечи,
тоски и устали на дне души. Ирония  принимала  другой  характер.  Грановский
писал мне, прочитав "С того берега", писанное именно в то время:
   "Книга твоя дошла до нас, я читал ее с радостью и с гордым  чувством...
но при всем том в ней есть что-то усталое,  ты  стоишь  слишком  одиноко  и,
может, сделаешься великим писателем; но то,  что  было  в  России  живого  и
симпатического для  всех  в  твоем  таланте,  как  будто  исчезло  на  чужой
почве..." Сазонов, перечитав перед моим отъездом из  Парижа,  в  1849  году,
начало моей повести "Долг прежде всего", писанной за два года,  сказал  мне:
"Ты этой повести не кончишь, да и ничего подобного  больше  не  напишешь.  У
тебя прошел светлый смех и добродушная шутка".  Но  мог  ли  человек  пройти
искусом 1848 и 1849 года и остаться тем же? Я сам чувствовал  эту  перемену.
Только дома, без посторонних, находили иногда прежние  минуты  не  "светлого
смеха", а светлой грусти; вспоминая былое, наших друзей, вспоминая  недавние
картины римской жизни, возле кроватки спящих детей, или глядя  на  их  игру,
душа настроивалась, как прежде, как  некогда,  -  на  нее  веяло  свежестью,
молодой поэзией, полной кроткой  гармонии,  на  сердце  становилось  хорошо,
тихо, и под влиянием такого вечера легче жилось день, другой!
   Минуты эти были не часты; дурное, невеселое рас(340)сеяние мешало им, -
число посторонних росло около нас, и к вечеру  маленькая  гостиная  наша  на
Елисейских полях была полна чужими. Большею частью это были вновь приехавшие
эмигранты, люди добрые  и  несчастные,  но  близок  я  был  только  с  одним
человеком... и зачем я был близок с ним!..
   Я с радостию покидал Париж, но в Женеве мы очутились в том же обществе,
только лица были другие и размеры теснее. В Швейцарии все тогда было  ринуто
в политику, все делилось на партии: tables dhotbi и  кофейные,  часовщики  и
женщины. Исключительно политическое  направление,  особенно  в  том  тяжелом
затишье, которое всегда  следует  за  неудачными  переворотами,  чрезвычайно
утомляет бесплодной сухостью  и  однообразным  попреканием  прошедшему.  Оно
похоже на летнее время в больших  городах,  где  все  запылено,  жарко,  без
воздуха, где, сквозь бледные деревья, просвечивают стены, отражающие  солнце
и теплые камни мостовой. Живой человек рвется  на  воздух,  которым  еще  не
дышала  тьма  тем,  в  котором  не  пахнет  обглодками  жизни  и  не  слышно
нестройного дребезжания, сального, гнилого запаха и беспрерывного стука.
   Иногда мы в самом деле вырывались из Женевы, ездили по берегам  Лемана,
уезжали к подножию Монблана, и насупившаяся, мрачная красота горной  природы
заслоняла своими яркими тенями всю суету  суетствий,  освежая  душу  и  тело
холодным веянием своих вечных ледников.
   Не знаю, желал ли бы я навсегда остаться  в  Швейцарии;  нашему  брату,
жителю долин и  лугов,  горы  через  некоторое  время  мешают,  они  слишком
громадны, близки, теснят, ограничивают, но иной раз  хорошо  пожить  под  их
тенью. К тому же по горам живет чистое и доброе племя,- племя бедное, но  не
несчастное,  с  малыми  потребностями,  привычное  к  жизни   самобытной   и
независимой. Накипь цивилизации, ее ярь-медянка  не  осела  на  этих  людях;
исторические перемены, словно облака,  ходят  под  ними,  мало  задевая  их.
Римский мир еще продолжается в Граубюндене,  время  крестьянских  войн  едва
прошло где-нибудь в Аппенцеле. Может, в Пиренеях или других горах, в Тироле,
найдется такой же здоровый кряж населения - но вообще  его  в  Европе  давно
нет. (341)
   На нашем северо-востоке видел я, впрочем, что-то подобнее.  В  Перми  и
Вятке мне удавалось встречать людей такого же закала, как на Альпах.
   Утомленные беспрерывным, долгим подниманием шаг за шаг  по  горе,  чтоб
дать отдохнуть клячам, я и товарищ, ехавший со мной в Церматт,  мы  вошли  в
небольшой постоялый двор, помнится, повыше св. Николы.  Хозяйка,  худая,  но
мускулистая, высокая старушка, была одна-одинехонька дома; увидя гостей, она
засуетилась и, жалуясь на бедность своих запасов, пошарив там-сям,  принесла
бутылку кирша, сухой, как камень, хлеб (хлеб в горах-вещь  не  простая,  его
привозят на ослах с долин), копченую баранину,  тоже  сухую,  сыру,  козьего
молока и потом пошла стряпать какую-то сладкую яичницу, которой  я  есть  не
мог; но баранина, сыр и кирш были хороши. Хозяйка угощала  нас,  как  званых
гостей,  с  добродушным  видом  подкладывала  кусочки  и   все   извинялась.
Проводники наши тоже поели и допили кирш.  Уезжая,  я  спросил,  что  мы  ей
должны.  Хозяйка  долго  думала,  даже  прошлась  в  другую  комнату,  чтобы
сообразить, и потом, сделав предисловие о дороговизне, трудном подвозе,  она
рискнула сказать пять франков.
   - Как, - заметил я, - и с лошадьми? - Она не поняла меня и поторопилась
прибавить:
   - Ну, и четырех будет довольно.
   Когда меня везли из Перми в Вятку, я  попросил  в  одной  деревне,  где
меняли лошадей, квасу у женщины, сидевшей на бревне возле избы.
   - Больно кисел, - отвечала она,  -  а  вот  я  тебе  вынесу  браги,  от
праздника, видишь, осталась.
   Через минуту она принесла глиняный кувшин, заткнутый тряпкой,  и  ковш.
Мы с жандармом напились вдоволь; отдавая ковш старухе, я подал ей  гривенник
или пятиалтынный, но она не взяла, приговаривая:
   - Господь с тобой, что это с дорожного человека-то брать, да и едешь ты
того, - она посмотрела на жандарма.
   - Да за что же, тетушка, мы твою бражку-то даром пили, возьми  детушкам
на пряники.
   - Нет, кормилец, ты в этом не сомневайся, а есть лишние  деньги,  подай
их нЯЩему али богу поставь свечку. (342)
   Другой подобный случай был со мной на Великой-реке, близ Вятки. Я ездил
смотреть туда оригинальную процессию, - как икону Николая Хлыновского  носят
туда в гости. На обратном пути я зашел с ямщиком в избу, где он  брал  овес:
хозяева и человека три бого-мольцев собирались обедать; сильно  пахло  щами,
попросил и я себе. Молодая женщина принесла  деревянную  чашку  щей,  ломоть
хлеба и огромную солонку с высокой спинкой. Поевши, я дал хозяину четвертак.
Он посмотрел на меня, почесал затылок и сказал:
   - Оно, видишь, неладно...  Что  же  ты  наел  гроша  на  два,  а  даешь
четвертак... Оно мне взять-то и не приходится: и перед богом грешно и  перед
людьми совестно.
   Помнится, я где-то упоминал об обычае пермских  мужиков  выставлять  на
ночь за  окно  кусок  хлеба,  квас  или  молоко  на  тот  случай,  что  если
несчастный, то есть сосланный, проберется из Сибири да  побоится  постучать,
так чтоб подкрепился, не делая шума. Подобное я нашел  на  горах  Швейцарии:
только тут это делается, за неимением возле Сибири, просто для путников.  На
довольно больших  высотах,  там,  где  уже  жизнь  редеет,  где  гранит  уже
выказывается,  как  череп  у  человека,  начинающего  плешиветь,  и  резкий,
холодный ветер подувает на сухую, аптекарскую растительность,-там попадались
мне хижины пустые, но с  незапертыми  дверями,  чтобы  путник,  сбившийся  с
дороги или загнанный непогодой,  мог  найти  приют  и  без  хозяина.  Разная
крестьянская утварь стояла тут, а на столе-сыр, хлеб или козье молоко. Иные,
поевши, кладут на стол какую-нибудь копейку, другие ничего, но, видно, никто
не крадет. Конечно, посторонних прохожих бывает очень мало, но тем не  менее
эти отпертые двери удивляют городской глаз.
   Разговорившись  о  горах  и  вершинах,  доскажу  мое   путешествие   на
Монте-Розу. Как же лучше и кончить главу о Швейцарии, как не на высоте  семи
тысяч футов?
   От старушки, которая совестилась взять пять  франков  за  корм  четырех
человек и двух лошадей, со включением целой  бутылки  кирша,  мы  до  самого
вечера поднимались по узкой нарезке, местами не  шире  метра,  до  Церматта;
привычные лошади шли шагом и осторожно, выбирая место, куда поставить копыто
по ска(343)листой, неровной  тропинке.  Проводники  беспрестанно  напоминали
нам, чтоб не править, а пускать лошадь идти, как она знает. С одной  стороны
был крутой обрыв тысячи в три футов и больше. Внизу, на  его  дне,  шумел  и
несся Been, с какой-то безумной поспешностию, стараясь найти больше открытое
русло и вырваться из сжатой  каменной  постели.  Его  пенящаяся,  клубящаяся
поверхность была местами видна; по гористым  берегам  росли  целые  сосновые
леса, казавшиеся мохом с высоты, по которой мы двигались. С другой стороны -
голая, скалистая высь, местами нависшая  над  головами.  Часы  целые  едешь,
едешь... стучат подковы о камень, срывается нога лошади, ревет Been,  и  все
такие же скалы с  одной  сто