и очень,
очень любезны...
   - Ну что же? Soyez bref57.
   - Должны бы отужинать с нами. (423)
   - С удовольствием, та parole58, но только не теперь.
   - Где же я вас сыщу?
   - Не беспокойтесь, я вас сама сыщу, ровно в четыре. Да вот что, я здесь
не одна.
   - Опять с вашим другом? - и мурашки пробежали у меня по спине.
   Она расхохоталась.
   - Он не очень опасен, - и она подвела ко мне  девочку  лет  семнадцати,
светло-белокурую, с голубыми глазами.
   - Вот мой друг.
   Я пригласил и ее.
   В четыре Леонтина подбежала ко мне, подала руку,  и  мы  отправились  в
Cafe Riche. Как ни близко это от Оперы, но по дороге Г успел  влюбиться
в "Мадонну" Андреа Del Sarto, то есть в блондинку. И за первым блюдом, после
длинных и курьезных фраз о тинтореттовской прелести ее волос и глаз, Г,
только что мы уселись за стол, начал проповедь о том, как с лицом Мадонны  и
выражением чистого ангела не эстетично танцевать канкан.
   - Armes, holdes Kind!59 - добавил он, обращаясь ко всем.
   - Зачем ваш друг, - сказала  мне  Леонтина  на  ухо,  -  говорит  такой
скучный fatras?60, да и зачем вообще он ездит на  оперные  балы,  -  ему  бы
ходить в Мадлену.
   - Он немец, у них уж такая болезнь, - шепнул я ей.
   - Mais c'est qu'il est ennuyeux votre ami avec son mat de sermonts. Mon
petit saint, finiras-tu done bientot?61
   И в ожидании конца проповеди усталая  Леонтина  бросилась  на  кушетку.
Против нее было большое зеркало, она беспрестанно смотрелась и не выдержала;
она указала мне пальцем на себя в зеркале и сказала: (424)
   - А что, в этой растрепавшейся прическе, в этом смятом костюме, в  этой
позе я и в самом деле будто недурна.
   Сказавши  это,  она  вдруг  опустила  глаза  и  покраснела,  покраснела
откровенно, до ушей. Чтоб скрыть, она запела известную песню, которую  Гейне
изуродовал в своем переводе  и  которая  страшна  в  своей  безыскусственной
простоте:

   Et je mourrai dans mon hotel,
   Ou a l'Hotel-Dieu62.

   Странное существо, неуловимое,  живое,  "Лацерта"63  гетевских  элегий,
дитя в каком-то бессознательном чаду. Она  действительно,  как  ящерица,  не
могла ни одной минуты спокойно сидеть, да и молчать не могла.  Когда  нечего
было  сказать,  она  пела,  делала  гримасы  перед   зеркалом,   и   все   с
непринужденностью ребенка и с грацией женщины. Ее frivolite64  была  наивна.
Случайно завертевшись, она еще кружилась... неслась... того толчка,  который
бы остановил на краю или окончательно толкнул ее в пропасть,  еще  не  было.
Она довольно сделала дороги, но воротиться могла. Ее  в  силах  были  спасти
светлый ум и врожденная грация.
   Этот тип, этот круг, эта среда не  существуют  больше.  Это  la  petite
femme65 студента былых времен, гризетка, переехавшая из Латинского  квартала
по ею сторону Сены, равно не делающая несчастного тротуара66  и  не  имеющая
прочного общественного положения камелии. Этот тип не существует,  так,  как
не существует конверсаций67 около камина, чтений за круглым столом, болтанья
за чаем. Другие формы, другие звуки, другие люди, другие слова...  Тут  своя
скала, свое crescendo. Шаловливый, несколько распущенный  элемент  тридцатых
годов - du leste, de l'espieglerie68 - перешел в шик - в нем был  кайеннский
перец, но еще (425)  оставалась  кипучая,  растрепанная  грация,  оставались
остроты и ум. С увеличением дел коммерция  отбросила  все  излишнее  и  всем
внутренним  пожертвовала  выставке,  эталажу.  Тип  Леонтины   -   разбитной
парижской gamine69 - подвижной, умной, избалованной, искрящейся, вольной  и,
в случае надобности, гордой - не требуется, и  шик  перешел  в  собаку.  Для
бульварного Ловласа нужна  женщина-собака,  и  пуще  всего  собака,  имеющая
своего хозяина. Оно экономнее и бескорыстнее, - с ней он может охотиться  на
чужой счет, уплачивал одни extra70. "Parbleu, - говорил мне старик, которого
лучшие годы совпадали с началом царствования Людвига-Филиппа,  -  je  ne  me
retrouve plus - ой est Ie fion, Ie chique, ой  est  l'esprit?..  Tout  cela,
monsieur... ne parle pas, monsieur, - c'est  bon,  c'est  beau  wellbrede't,
mais... c'est de la charcu,terie... c'est du Rubens"71.
   Это мне напоминает, как в пятидесятых годах добрый, милый  Таландье,  с
досадой влюбленного в свою Францию, объяснял мне с музыкальной  иллюстрацией
ее падение. "Когда, - говорил он, - мы  были  велики,  в  первые  дни  после
февральской революции, гремела одна "Марсельеза" -  в  кафе,  на  улицах,  в
процессиях - все "Марсельеза". Во всяком театре была своя "Марсельеза",  где
с пушками, где с Рашелью. Когда  пошло  плоше  и  тише...  монотонные  звуки
"Mourir pour la patrie"72 заменили ее. Это еще ничего, мы  падали  глубже...
"Un sous-lieutenant accable de besonge..: drin, drin,  din,  din,  din"73...
эту дрянь пел весь город, столица мира, вся Франция. Это не конец: вслед  за
тем мы заиграли и запели "Partant pour la Syrie" - вверху  и  "Qu'aime  done
Margot... Margot"74 - внизу, то есть бессмыслицу  и  непристойность.  Дальше
идти нельзя". (426)
   Можно! Таландье не предвидел ни "je suis  la  femme  a  barrrbe"75,  ни
"Сапера", - он еще остался в шике и до собаки не доходил.
   Недосужий,  мясной  разврат  взял  верх  над  всеми  фиоритурами.  Тело
победило дух и, как я сказал еще десять лет тому назад. Марго, la  fille  de
marbre, вытеснила Лизетту Беранже и всех Леонтин в мире.  У  них  была  своя
гуманность, своя поэзия, свои понятия чести. Они любили шум и зрелища больше
вина и ужина и ужин любили больше из-за постановки, свечей, конфет,  цветов.
Без танца и бала, без хохота и болтовни они не могли существовать.  В  самом
пышном гареме они заглохли бы, завяли бы в год. Их высшая  представительница
была Дежазе - на большой сцене света и на маленькой  theatre  des  Varietes.
Живая песня Беранже, притча Вольтера, молодая в сорок лет Дежазе -  менявшая
поклонников, как почетный караул,  капризно  отвергавшая  свертки  золота  и
отдававшаяся встречному, чтоб выручить свою приятельницу из беды.
   Нынче все опрощено, сокращено, все ближе к цели,  как  говорили  встарь
помещики,  предпочитавшие  водку  вину.  Женщина  с  фионом76   интриговала,
занимала; женщина с шиком жалила, смешила, и обе, сверх денег, брали  время.
Собака сразу бросается на свою жертву, кусает своей красотой и тащит за полу
sans phrases77. Тут нет предисловий, - тут в начале эпилог,  Даже  благодаря
попечительному начальству и факультету нет двух прежних опасностей.  Полиция
и медицина сделали большие успехи в последнее время.
   ...А что будет после собаки?  Pieuvre78  Гюго  решительно  не  удалась,
может, оттого, что слишком похожа на  pleutre79  -  не  остановиться  же  на
собаке? Впрочем, оставим пророчества. Судьбы провидения неисповедимы.
   Меня занимает другое.
   Которое-то  из  двух  будущих  Кассандриной   песни   исполнилось   над
Леонтиной? Что ее некогда грациозная  головка  -  покоится  ли  на  подушке,
обшитой кру(427)жевами,  в  своем  отеле,  или  она  склонилась  на  жесткий
больничный валек, для того чтоб уснуть  навеки  или  проснуться  на  горе  и
бедность. А может, не случилось ни того, ни другого, и  она  хлопочет,  чтоб
дочь выдать замуж, копит деньги, чтоб купить подставного  сыну...  Ведь  она
уже немолода теперь и небось давно перегнула за тридцать.

   2. Махровые цветы

   В нашей Европе повторялось в уменьшенном по количеству и в  увеличенном
или искаженном по качеству виде все, что делалось в  Европе  европейской.  У
нас были ультракатолики  из  православных,  либеральные  буржуа  из  графов,
императорские роялисты, канцелярские демократы и лейб-гвардии Преображенские
или конногвардейские бонапартисты. Мудрено ли, что и  по  дамской  части  не
обошлось без своих chique и chien80. С той разницей,  что  наш  demi-monde81
был один с четвертью.
   Наши Травиаты и камелии большей частью титулярные,  то  есть  почетные,
растут совсем на другой почве и цветут в других  сферах,  чем  их  парижские
первообразы. Их надобно искать не внизу, не долу,  а  на  вершинах.  Они  не
поднимаются, как туман, а опускаются, как роса. Княгиня-камелия и Травиата с
тамбовским или воронежским имением - явление чисто русское, и я не прочь его
похвалить.
   Что касается до нашей не Европы, ее нравы много были спасены крепостным
правом, на которое  теперь  так  много  клевещут.  Любовь  была  печальна  в
деревне, она своего кровного называла "болезным", словно чувствуя за  собой,
что она краденая у барина  и  он  может  всегда  хватиться  своего  добра  и
отобрать его. Деревня ставила на господский  двор  дрова,  сено,  баранов  и
своих дочерей по обязанности. Это был священный долг,  коронная  служба,  от
которой   отказываться   нельзя   было,   не   делая   преступления   против
нравственности и религии и не навлекая на себя розог помещика и  кнута  всей
империи. Тут было не до шику, а иногда до топора,  чаще  (428)  до  реки,  в
которой гибла никем не замеченная Палашка или Лушка.
   Что сталось после освобождения, мы мало знаем и потому больше  держимся
барынь.  Они  действительно  за  границей  мастерски  усвоивают  себе,  и  с
чрезвычайной быстротой и  ловкостью,  все  ухватки,  весь  habitus  лореток.
Только при тщательном рассматривании замечается, что  чего-то  недостает.  А
недостает самой простой вещи - быть лореткой. Это  все  Петр  I,  работающий
молотом и долотом в Саардаме, воображая, что делает дело. Наши барыни из ума
и праздности, от избытка и скуки шутят в ремесло так, как их мужья играют  в
токарный станок.
   Этот характер ненужности, махровости меняет  дело.  С  русской  стороны
чувствуется превосходная декорация, с французской - правда и  необходимость.
Отсюда громадные разницы. Травиату tout de bon82 бывает часто душевно  жаль,
"dame aux perles"83 - почти никогда; над одной подчас хочется  плакать,  над
другой - всегда смеяться. Имея наследственных  две-три  тысячи  душ,  сперва
вечно, ныне временно разоряемых крестьян,  многое  можно  -  интриговать  на
игорных водах, эксцентрически одеваться,  лежа  сидеть  в  коляске,свистать,
шуметь, делать скандалы в ресторанах,  заставлять  краснеть  мужчин,  менять
любовников, ездить с ними на parties  fines84  на  разные  "каллистенические
упражнения и конверсации"85, пить  шампанское,  курить  гаванские  сигары  и
ставить пригоршни золота на "черное или красное"... можно быть Мессалиной  и
Екатериной - но, как мы сказали, лореткой быть нельзя, несмотря на  то,  что
лоретки не родятся, как поэты, а делаются. У каждой  лоретки  своя  история,
свое посвящение, втесненное  обстоятельствами.  Обыкновенно  бедная  девушка
идет, не зная куда, и наталкивается на грубый обман,  на  грубую  обиду.  От
сломленной любви, от сломленного  стыда  у  "ее  являются  depit86,  досада,
своего рода жажда мести и с тем вместе  жажда  опьяненья,  шума,  нарядов  -
кругом нужда - деньги только одним путем и (429) можно достать, а  потому  -
vogue la galere!87. Обманутый ребенок без воспитания вступает в бой,  победы
ее балуют, завлекают (тех, которые не победили, мы не  знаем,  те  пропадают
без вести), у ней в памяти свои Маренго и Арколи -  привычка  владычества  и
пышности входит в кровь. Она же всем обязана  одной  себе.  Начав  с  одного
своего  тела,  она  тоже  приобретает  души  и  так  же  разоряет   временно
привязанных к ней богачей, как наша барыня - своих нищих мужиков.
   Но в этом так же и лежит  вся  непереходимая  даль  между  лореткой  по
положению и камелией  по  дилетантизму.  Та  даль  и  та  противуположность,
которая так ярко выражается в том, что лоретка, ужиная в каком-нибудь душном
кабинете Maison d'or, мечтает о своем будущем салоне, а русская дама, сидя в
своем богатом салоне, мечтает о трактире.
   Серьезная сторона вопроса состоит в том, чтоб определить, откуда у  нас
взялась в дамском обществе эта потребность  разгула  и  кутежа,  потребность
похвастаться своим освобождением, дерзко, капризно  пренебречь  общественным
мнением и сбросить с себя все вуали и маски? И это в то время, когда бабушки
и матушта наших львиц, целомудренные и патриархальные,  краснели  до  сорока
лет от нескромного слова и довольствовались, тихо  и  скромно,  тургеневским
нахлебником, а за неимением его - кучером или буфетчиком.
   Заметьте, что аристократический камелизм у нас не  идет  дальше  начала
сороковых годов.
   И все новое движение, вся возбужденность мысли, исканья,  недовольства,
тоски идет от того же времени.
   Тут-то   и   раскрывается   человеческая   и    историческая    сторона
аристократического камелизма. Это своего рода полусознанный  протест  против
старинной, давящей, как свинец, семьи, против безобразного разврата  мужчин.
У загнанной женщины, у женщины, брошенной дома, был досуг  читать,  и  когда
она почувствовала, что "Домострой" плохо  идет  с  Ж.  Санд,  и,  когда  она
наслушалась восторженных рассказов о Бланшах и Селе-стинах, у  нее  терпенье
лопнуло, и она закусила удила. Ее протест был дик, но ведь и положение  было
дико. Ее оппозиция не была формулирована, а бродила (430) в крови - она была
обижена. Она чувствовала униженье, подавленность,  но  самобытной  воли  вне
кутежа и чада не понимала. Она протестовала повеленьем, ее  возмущенье  было
полно избалованности и дурных привычек, каприза,  распущенности,  кокетства,
иногда  несправедливости-,  она  разнуздывалась,  не  освобождаясь,  В   ней
оставался внутренний страх и неуверенность, но ей хотелось  делать  назло  и
попробовать этой другой жизни. Против  узкого  своеволья  притеснителей  она
ставила узкое своеволье лопнувшего терпенья без твердой направляющей  мысли,
но с заносчивой отроческой бравадой. Как ракета, она  мерцала,  искрилась  и
падала с шумом и треском, но очень неглубоко. Вот вам история наших  камелий
с гербом, наших Травиат с жемчугом.
   Конечно, и тут можно вспомнить  желчевого  Ростопчина,  говорившего  на
смертном одре о 14 декабре:
   "У нас все наизнанку - во  Франции  la  roture88  хотела  подняться  до
дворянства, ну, оно и понятно; у нас дворяне  хотят  сделаться  чернью,  ну,
чепуха!"
   Но нам именно этот характер вовсе не кажется  чепухой.  Он  идет  очень
последовательно из двух начал: из чуждости и образования, которое вовсе  для
нас не обязательно, и из основного тона  другого  общественного  порядка,  к
которому мы сознательно или бессознательно стремимся.
   Впрочем, это принадлежит к нашему катехизису - и  я  боюсь  увлечься  в
повторения.
   Травиаты наши в истории нашего развития не  пропадут,  они  имеют  свой
смысл и значение и представляют  удалую  и  разгульную  шнрингу  авангардных
охотников  и  песельников,  которые  с  присвистом  и  бубнами,  куражась  и
подплясывая, идут в первый огонь, покрывая собой более серьезную фалангу,  у
которой нет недостатка ни в мысли, ни в отваге, ни в оружии с "иголкой".

   3. Цветы Минервы.

   Эта фаланга - сама революция, суровая в семнадцать  лет...  Огонь  глаз
смягчен очками, чтоб дать волю одному свету ума... Sans  crinolines,  идущие
на замену sans-culotte'aм89. (431)
   Девушка-студент,  барышня-бурш  ничего  не  имеют  общего  с   барынями
Травиатами.  Вакханки  поседели,  оплешивели,  состарелись  и  отступили,  а
студенты заняли их место, еще не  вступивши  в  совершеннолетие.  Камелии  и
Травиаты салонов принадлежали николаевскому времени.  Так,  как  выставочные
генералы того  же  времени,  щеголи-шагисты,  победители  своих  собственных
солдат, знавшие всю туалетную часть военного дела, все кокетство вахтпарадов
и не замаравшие мундира неприятельской кровью. Публичных генералов,  рысисто
"делавших тротуар" на Невском, разом прихлопнула Крымская  война.  А  "блеск
упоительный бала", будуарная любовь и шумные оргии генеральш круто сменились
академической  аудиторией,  анатомической  залой,  в  которой  подстриженный
студент в очках изучал тайны природы.
   Тут надобно забыть все камелии и магнолии, забыть, что  существуют  два
пола.  Перед  истиной  науки,  im  Reiche  der  Wahrheit90  различия   полов
стираются.
   Камелии наши - жиронда, оттого они так и смахивают на Фобласа.
   Студенты-барышни - якобинцы, Сен-Жюст в амазонке -  все  резко,  чисто,
беспощадно.
   У камелий маска loup91 из теплой Венеции.
   У  студентов  маска  же,  но  маска  из  невского  льда.  Первая  может
прилипнуть, вторая непременно растает... но это впереди.
   Тут настоящий, сознательный протест, протест и перелом.  Се  n'est  pas
une emeute, c'est  une  revolution92.  Разгул,  роскошь,  глумленье,  наряды
отодвинуты. Любовь, страсть на третьем-четвертом  плане.  Афродита  с  своим
голым оруженосцем надулась и ушла; на ее место Паллада  с  копьем  и  совой.
Камелии шли от неопределенного  волненья,  от  негодованья,  от  несытого  и
томного желанья... и доходили до пресыщения. Здесь идут от идеи,  в  которую
верят, от объявления "прав женщины",  и  исполняют  обязанности,  налагаемые
верой. Одни отдаются по принципу, другие неверны по долгу.  Иногда  студенты
уходят слишком далеко, но  все  (432)  же  остаются  детьми  -  непокорными,
заносчивыми, но детьми. Серьезность их радикализма показывает,  что  дело  в
голове, в теории, а не в сердце.
   Они страстны в общем и в частную встречу вносят не больше "патоса" (как
говаривали встарь), как всякие Леонтины.  Может,  меньше.  Леонтины  играют,
играют огнем и очень часто, вспыхнув с ног до головы, спасаются от пожара  в
Сене; утянутые жизнью прежде всяких рассуждений, им иной раз трудно победить
свое сердце. Наши бурши начинают с анализа, с разбора; с  ними  тоже  многое
может случиться, но сюрпризов не будет и падений  не  будет;  они  падают  с
теоретическим парашютом. Они бросаются в поток с руководством о  плавании  и
намеренно плывут против течения.
   Долго ли проплывут они a livre ouvert93, я не знаю, но место в  истории
займут по всей справедливости.
   Самые недогадливейшие в мире люди догадались об этом.
   Старички наши, сенаторы и министры, отцы и дедушки отечества, с улыбкой
снисхожденья и даже поощренья смотрели на столбовых камелий (если только они
не были супругами их сыновей)... но студенты им не понравились... ничего  не
похожи на "милых шалуний", с которыми  они  иногда  любили  языком  отогреть
старое сердце.
   Давно гневались старички на  суровых  нигилисток  и  искали  случая  их
подвести под сюркуп94.
   А тут, как нарочно, Каракозов выстрелил... "Вот  оно,  государь  (стали
ему нашептывать), что значит не по форме одеваться... все эти очки, клочки".
-  "Как?  не  по  утвержденной  форме?  -  говорит  государь.  -   Строжайше
предписать". - "Попущенье, ваше величество, попущенье! Мы только  и  ожидали
милостивого разрешения спасать священную особу вашего величества".
   Дело не шуточное - принялись дружно.  Совет,  сенат,  синод,  министры,
архиереи,  военачальники,  градоначальники  и  другие  полиции   совещались,
думали, толковали и решили, во-первых, изгнать студентов  женского  пола  из
университетов.   При   этом   один   из   архи(433)ереев,   боясь   подлога,
приснопамятствовал, как во время оно, в  лжекафолической  церкве,  на  папеж
избрана была папиха Анна, и предложил было своих  иноков...  так  как  "пред
очами мертвецов срама телесного нет".  Живые  не  приняли  его  предложения,
генералы же, с своей стороны, думали, что такого рода экспертиза может  быть
только поручена высшему сановнику, который своим местом и  доверием  монарха
поставлен вне соблазна; хотели от военного ведомства  предложить  это  место
Адлербергу старшему и Буткову  -  от  статских.  Но  и  это  не  состоялось,
говорят, потому, что великие князья домогались на этот пост.
   Затем совет, синод, сенат приказали в двадцать  четыре  часа  отрастить
стриженые волосы, отобрать очки и обязать подпиской иметь здоровые  глаза  и
носить кринолины. Несмотря на то что в "Кормчей книге" ничего не  сказано  о
"обручеюбии" и "подолоразверстии", а волосы плести просто в