ты
отдали, он сильно любил выпить, и был он в этот день очень в кураже; повязал
себе саблю, так и ходил. Граф Ростопчин всем раздавал в арсенале за день  до
вступления неприятеля всякое оружие, вот и  он  промыслил  себе  саблю.  Под
вечер видит он, что драгун верхом  въехал  на  двор;  возле  конюшни  стояла
лошадь, драгун хотел ее взять с собой, но только Платон стремглав бросился к
нему и, уцепившись за поводья, сказал: "Лошадь наша,  я  тебе  ее  не  дам".
Драгун погрозил ему пистолетом, да, видно, он  не  был  заряжен;  барин  сам
видел и закричал ему:  "Оставь  лошадь,  не  твое  дело".  Куда  ты!  Платон
выхватил саблю да как хватит его по голове, драгун-то и покачнулся, а он его
еще Да еще. Ну, думаем, мы, - теперь пришла  наша  смерть,  как  увидят  его
товарищи, тут нам и конец. А Платон-то, как драгун свалился, схватил его за-
ноги и стащил в творило, так его и бросил,  бедняжку,  а  еще  он  был  жив;
лошадь его стоит, ни с места, и бьет ногой землю, словно понимает; наши люди
заперли ее в конюшню, должно быть, она там сгорела. Мы все скорей  со  двора
долой, пожар-то все страшнее и страшнее, измученные, не евши,  взошли  мы  в
какой-то уцелевший дом и бросились отдохнуть; не прошло часу,  наши  люди  с
улицы кричат: "Выходите, выходите,  огонь,  огонь!"  -  тут  я  взяла  кусок
равендюка с бильярда и завернула вас от ночного ветра; добрались мы  так  до
Твертской площади, тут французы  тушили,  потому  что  их  набольшой  жил  в
губернаторском доме; сели мы так просто на улице,  караульные  везде  ходят,
другие, верховые ездят. А вы-то кричите, надсаждаетесь, у  кормилицы  молоко
пропало, ни у кого ни куска хлеба. С нами была тогда Наталья Константиновна,
знаете, бой-девка, она увидела, что в углу солдаты что-то едят, взяла вас  -
и прямо к ним, показывает: маленькому, мол, манже 28; они сначала посмотрели
на нее так сурово, да и говорят: "Але, але" 29, а она  их  ругать,  -  экие,
мол, окаянные, (33) такие, сякие, солдаты ничего не поняли, а таки вспрынули
со смеха и дали ей для вас хлеба моченого с водой и ей дали  краюшку.  Утром
рано подходит офицер и всех мужчин забрал, и вашего папеньку  тоже,  оставил
одних женщин да раненого Павла Ивановича, и повел их тушить  окольные  домы,
так до самого вечера пробыли мы одни; сидим и плачем, да и только. В сумерки
приходит барин и с ним какой-то офицер...
   Позвольте мне сменить старушку  и  продолжать  ее  рассказ.  Мой  отец,
окончив свою  брандмайорскую  должность,  встретил  у  Страстного  монастыря
эскадрон итальянской конницы, он подошел к их  начальнику  и  рассказал  ему
по-итальянски, в каком положении находится семья. Итальянец, услышав la  sua
dolce favella 30, обещал переговорить с герцогом Тревизским и предварительно
поставить часового в предупреждение диких сцен вроде  той,  которая  была  в
саду Голохвастова. С этим приказанием он  отправил  офицера  с  моим  отцом.
Услышав, что вся компания второй день ничего не ела,  офицер  повел  всех  в
разбитую лавку; цветочный чай и леванский кофе были выброшены на пол  вместе
с большим количеством фиников, винных ягод, миндаля; люди наши  набили  себе
ими карманы; в десерте недостатка  не  было.  Часовой  оказался  чрезвычайно
полезен: десять раз ватаги солдат придирались к несчастной  кучке  женщин  и
людей, расположившихся на кочевье в углу Тверской площади, но тотчас уходили
по его приказу.
   Мортье вспомнил, что он знал моего отца в Париже, и доложил  Наполеону;
Наполеон велел на другое утро  представить  его  себе.  В  синем  поношенном
полуфраке с бронзовыми пуговицами, назначенном  для  охоты,  без  парика,  в
сапогах, несколько дней нечищенных, в черном белье и с небритой бородой, мой
отец - поклонник приличий и строжайшего этикета  -  явился  в  тронную  залу
Кремлевского дворца по зову императора французов.
   Разговор их, который я столько раз слышал,  довольно  верно  передан  в
истории барона Фен и в истории Михайловского-Данилевского.
   После  обыкновенных  фраа,  отрывистых  слов  и  лаконических  отметок,
которым лет тридцать пять приписывали глубокий смысл,  пока  не  догадались,
что смысл их (34) очень часто был пошл,  Наполеон  разбранил  Ростопчина  за
пожар, говорил, что это вандализм, уверял, как всегда, в своей непреодолимой
любви к миру, толковал, что его война в Англии, а  не  в  России,  хвастался
тем, что поставил караул к  Воспитательному  дому  и  к  Успенскому  собору,
жаловался  на  Александра,  говорил,  что  он  дурно  окружен,  что   мирные
расположения его не известны императору.
   Отец мой заметил, что предложить мир скорее дело победителя.
   - Я сделал что мог, я посылал к Кутузову, он не  вступает  ни  в  какие
переговоры и не доводит до сведения государя моих предложений. Хотят  войны,
не моя вина, - будет им война.
   После всей этой комедии отец мой попросил у него пропуск для выезда  из
Москвы.
   - Я пропусков не велел никому давать, зачем вы едете? чего вы  боитесь?
я велел открыть рынки.
   Император французов в это время, кажется, забыл,  что,  сверх  открытых
рынков, не мешает иметь покрытый дом и что жизнь на Тверской  площади  средь
неприятельских солдат не из самых приятных.
   Отец мой заметил это ему; Наполеон подумал и вдруг спросил:
   - Возьметесь ли вы доставить императору письмо от меня? на этом условии
я велю вам дать пропуск со всеми вашими.
   - Я принял бы предложение вашего величества, - заметил ему мой отец,  -
но мне трудно ручаться.
   - Даете  ли  вы  честное  слово,  что  употребите  все  средства  лично
доставить письмо?
   - Je mengage sur mon honneur, Sire 31.
   - Этого довольно. Я пришлю за вами. Имеете вы в чем-нибудь нужду?
   - В крыше для моего семейства, пока я здесь, больше ни в чем.
   - Герцог Тревизский сделает, что может.
   Мортье действительно дал комнату в генерал-губернаторском доме и  велел
нас снабдить съестными припасами; его  метрдотель  прислал  даже  вина.  Так
прошло несколько дней, после которых в четыре часа утра (35) Мортье  прислал
за моим отцом адъютанта и отправил его в Кремль.
   Пожар  достиг  в  эти  дни  страшных  размеров:  накалившийся   воздух,
непрозрачный от дыма, становился невыносим от  жара.  Наполеон  был  одет  и
ходил  по  комнате,  озабоченный,  сердитый,  он  начинал  чувствовать,  что
опаленные лавры его скоро замерзнут и что тут не отделаешься  такою  шуткою,
как в Египте. План войны был нелеп, это знали все, кроме  Наполеона,  Ней  и
Нарбон,  Бертье  и  простые  офицеры;   на   все   возражения   он   отвечал
каббалистическим словом: "Москва"; в Москве догадался и он.
   Когда мой отец взошел, Наполеон взял запечатанное письмо,  лежавшее  на
стаде, подал ему и  сказал,  откланиваясь:  "Я  полагаюсь  на  ваше  честное
слово". На конверте было написано: "A mpn frere L`Empereur Alexandrede" 32.
   Пропуск, данный моему ртцу,  до  сих  пор  цел;  он  подписан  герцогом
Тревизским  и  внизу  скреплен  московским  обер-полицмейстером   Лессепсом.
Несколько посторонних, узнав о пропуске, присоединились к; нам, прося  моего
отца взять их под видом прислуги или родных. Для больного старика, для  моей
матери и кормилицы дали открытую линейку; остальные  шли  пешком.  Несколько
улан верхами провожали нас до  русского  арьергарда,  в  виду  которого  они
пожелали счастливого пути и поскакали назад. Через  минуту  казаки  окружили
странных выходцев и повели в главную квартиру арьергарда. Тут начальствовали
Винценгероде .и Иловайский IV.
   Винценгероде, узнав о письме, объявил моему отцу, что он его немедленно
отправит с двумя драгунами к государю в Петербург.
   - Что делать с вашими? - спросил казацкий генерал Иловайский,  -  здесь
оставаться невозможно, они здесь не вне ружейных выстрелов, и со дня на день
можно ждать серьезного дела.
   Отец мой просил, если возможно, доставить нас в его ярославское имение,
но заметил притом, что у него с собою нет ни копейки денег.
   - Сочтемся после, - сказал Иловайский, - и будьте покойны,  я  даю  вам
слово их отправить. (36)
   Отца моего повезли  на  фельдъегерских  по  тогдашнему  фашиннику.  Нам
Иловайский достал какую-то старую колымагу и отправил до ближнего  города  с
партией французских пленников, под прикрытием казаков; он  снабдил  деньгами
на прогоны до Ярославля и вообще сделал все,  что  мог  в  суете  и  тревоге
военного времени.
   Таково  было  мое  первое  путешествие  по  России;  второе  было   без
французских уланов, без уральских казаков и военнопленных,  -  я  был  один,
возле меня сидел пьяный жандарм.
   Отца моего привезли прямо к Аракчееву и у него в доме  задержали.  Граф
спросил письмо, отец мой сказал о своем честном слове лично  доставить  его;
граф обещал спросить у государя и на  другой  день  письменно  сообщил,  что
государь поручил ему взять письмо для немедленного доставления. В  получении
письма он дал расписку (и она цела). С месяц отец мой оставался арестованным
в доме Аракчеева; к нему никого не пускали; один С. С.  Шишков  приезжал  по
приказанию государя расспросить о подробностях пожара, вступления неприятеля
и о свидании с Наполеоном; он был первый очевидец,  явившийся  в  Петербург.
Наконец, Аракчеев объявил моему отцу, что император велел его освободить, не
ставя ему в вину, что он взял пропуск  от  неприятельского  начальства,  что
извинялось крайностью, в которой "он  находился.  Освобождая  его,  Аракчеев
велел немедленно ехать из Петербурга, не видавшись ни с кем, кроме  старшего
брата, которому разрешено было проститься.
   Приехавши в небольшую  ярославскую  деревеньку  около  ночи,  отец  мой
застал нас в крестьянской избе (господского дома в этой деревне не было),  я
спал на лавке под окном, окно затворялось плохо, снег, пробиваясь,  в  щель,
заносил часть скамьи и лежал, не таявши, на оконнице.
   Все было в большом смущении, особенно моя мать. За  несколько  дней  до
приезда моего отца утром староста и несколько дворовых с поспешностью взошли
в избу, где она жила, показывая ей что-то руками и требуя, чтоб она  шла  за
ними. Моя мать не говорила тогда ни слова по-русски, она только поняла,  что
речь шла о Павле Ивановиче; она не знала, что думать, ей приходило в голову,
что его убили или что его хотят убить, и потом ее. Она (37)  взяла  меня  на
руки и, ни  живая,  ни  мертвая,  дрожа  всем  телом,  пошла  за  старостой.
Голохвастов занимал другую избу, они взошли туда; старик лежал действительно
мертвый возле стола,  за  которым  хотел  бриться;  громовой  удар  паралича
мгновенно прекратил .его жизнь.
   Можно себе представить положение моей матери (ей было тогда  семнадцать
лет) середи этих полудиких людей с  бородами,  одетых  в  нагольные  тулупы,
говорящих на совершенно незнакомом языке, в небольшой закоптелой избе, и все
это в ноябре месяце страшной зимы  1812  года.  Ее  единственная  опора  был
Голохвастов; она дни, ночи плакала после его смерти. А дикие эти  жалели  ее
от всей души, со всем радушием, со всей простотой своей, и староста  посылал
несколько раз сына в город за изюмом, пряниками, яблоками  и  баранками  для
нее.
   Лет через пятнадцать староста еще был жив и иногда приезжал  в  Москву,
седой, как лунь, и  плешивый;  моя  мать  угощала  его  обыкновенно  чаем  и
поминала с ним зиму 1812 года, как она его боялась и  как  они,  не  понимая
друг друга, хлопотали о похоронах Павла Ивановича. Старик  все  еще  называл
мою мать, как тогда, Юлиза Ивановна - вместо Луиза,  и  рассказывал,  как  я
вовсе не боялся его бороды и охотно ходил к нему на руки.
   Из Ярославской губернии мы переехали в Тверскую и, наконец, через  год,
перебрались в Москву. К тем порам  воротился  из  Швеции  брат  моего  отца,
бывший посланником в Вестфалии и потом ездивший  зачем-то  к  Бернадоту;  он
поселился в одном доме с нами.
   Я еще, как сквозь сон,  помню  следы  пожара,  остававшиеся  до  начала
двадцатых годов, большие обгорелые дома  без  рам,  без  крыш,  обвалившиеся
стены, пустыри, огороженные заборами, остатки печей и труб на них.
   Рассказы о пожаре Москвы, о Бородинском сражении, о Березине, о  взятии
Парижа были моею колыбельной песнью, детскими  сказками,  моей  "Илиадой"  и
"Одиссеей".  Моя  мать  и  наша  прислуга,  мой  отец  и  Вера   Артамоновна
беспрестанно возвращались к грозному времени, поразившему  их  так  Недавно,
так близко и так  круто.  Потом  возвратившиеся  генералы  и  офицеры  стали
наезжать в Москву. Старые сослуживцы  моего  отца  по  Измайловскому  полку,
теперь участники, покрытые славой едва кончившейся  кровавой  борьбы,  часто
бывали (38) у нас. Они отдыхали от своих трудов и дел, рассказывая  их.  Это
было действительно самое блестящее время  петербургского  периода;  сознание
силы давало новую жизнь, дела и заботы, казалось, были отложены  на  завтра,
на будни, теперь хотелось попировать на радостях победы.
   Тут я еще больше наслушался о войне, чем от Веры Артамоновны.  Я  очень
любил рассказы графа Милорадовича, он говорил  с  чрезвычайною  живостью,  с
резкой мимикой, с громким смехом, и я не раз засыпал под них  на  диване  за
его спиной.
   Разумеется,  что  при  такой  обстановке  я  был  отчаянный  патриот  и
собирался в полк; но исключительное чувство национальности никогда до  добра
не доводит; меня оно довело до следующего. Между прочими у  нас  бывал  граф
Кенсона, французский эмигрант и генерал-лейтенант русской службы.  Отчаянный
роялист, он участвовал  на  знаменитом  празднике,  на  котором  королевские
опричники топтали народную кокарду и где Мария-Антуанетта пила  на  погибель
революции. Граф Кенсона, худой, стройный, высокий и седой  старик,  был  тип
учтивости и изящных  манер.  В  Париже  его  ждало  пэрство,  он  уже  ездил
поздравлять Людовика XVIII с местом  и  возвратился  в  Россию  для  продажи
именья. Надобно было, на  мою  беду,  чтоб  вежливейший  из  генералов  всех
русских армий стал при мне говорить о войне.
   - Да, ведь вы, стало, сражались против нас? - спросил я его пренаивно.
   - Non, mon petit, non, jetais dans l`armee russe 33.
   - Как, - сказал я, - вы француз и были в  нашей  армии,  это  не  может
быть!
   Отец мой строго взглянул  на  меня  и  замял  разговор.  Граф  геройски
поправил дело, он сказал, обращаясь к моему отцу, что  "ему  нравятся  такие
патриотические чувства". Отцу моему они не понравились, и он мне задал после
его отъезда страшную гонку. "Вот что значит говорить очертя голову обо всем,
чего ты не понимаешь и не можешь понять,  граф  из  верности  своему  королю
служил нашему императору". Действительно, я этого не понимал. (39)
   Отец мой провел лет двенадцать за границей, брат его - еще дольше;  они
хотели устроить, какую-то жизнь на иностранный манер без больших  трат  и  с
сохранением всех русских удобств. Жизнь не устроивалась, оттого ли, что  они
не  умели  сладить,  оттого  ли,  что  помещичья  натура  брала   верх   над
иностранными привычками? Хозяйство было общее, именье нераздельное, огромная
дворня заселяла нижний  этаж,  все  условия  беспорядка,  стало  быть,  были
налицо.
   За  мной  ходили  две  нянюшки  -  одна  русская  и  одна  немка;  Вера
Артамоновна и m-me Прово были очень  добрые  женщины,  но  мне  было  скучно
смотреть, как они целый день вяжут чулок и пикируются между собой, а  потому
при  всяком  удобном  случае  я  убегал  на   половину   Сенатора   (бывшего
посланника), к моему единственному приятелю, к его камердинеру Кало.
   Добрее, кротче, мягче я мало  встречал  людей;  совершенно  одинокий  в
России, разлученный со всеми своими, плохо  говоривший  по-русски,  он  имел
женскую привязанность ко мне. Я часы целые проводил в его  комнате,  докучал
ему, притеснял его, шалил - он все выносил с добродушной улыбкой,  вырезывал
мне всякие чудеса из картонной бумаги,  точил  разные  безделицы  из  дерева
(зато ведь как же я его и любил). По вечерам он приносил ко  мне  наверх  из
библиотеки книги с картинами - путешествие Гмелйна и Палласа и  еще  толстую
книгу "Свет в лицах", которая мне до того нравилась, что я ее смотрел до тех
пор, что даже кожаный переплет не вынес; Кало часа по два показывал мне одни
и те же изображения, повторяя те же объяснения в тысячный раз.
   Перед днем моего рождения и моих именин Кало запирался в своей комнате,
оттуда были  слышны  разные  звуки  молотка  и  других  инструментов;  часто
быстрыми шагами проходил он по коридору, всякий раз  запирая  на  ключ  свою
дверь, то с кастрюлькой для  клея,  то  с  какими-то  завернутыми  в  бумагу
вещами. Можно себе представить, как мне хотелось знать, что  он  готовит,  я
подсылал дворовых мальчиков выведать, но Кало держал ухо востро.  Мы  как-то
открыли на лестнице небольшое отверстие, падавшее прямо в его комнату, но  и
оно нам не помогло; видна была верхняя часть окна и портрет  Фридриха  II  с
огромным носом, с огромной звездой и с видом исхудалого коршуна. Дни за  два
шум переставал, (40) комната была отворена -  все  в  ней  было  по-старому,
кой-где валялись  только  обрезки  золотой  и  цветной  бумаги;  я  краснел,
снедаемый любопытством, но Кало, с  натянуто  серьезным  видом,  не  касался
щекотливого предмета.
   В мучениях доживал я до торжественного дня, в пять  часов  утра  я  уже
просыпался и думал о приготовлениях Кало; часов в восемь являлся  он  сам  в
белом галстуке, в белом жилете, в синем фраке и с пустыми руками. "Когда  же
это кончится? Не испортил ли он?" И время шло,  и  обычные  подарки  шли,  и
лакей  Елизаветы  Алексеевны  Голохвастовой  уже  приходил  с  завязанной  в
салфетке богатой игрушкой, и Сенатор уже приносил  какие-нибудь  чудеса,  но
беспокойное ожидание сюрприза мутило радость.
   Вдруг,  как-нибудь  невзначай,  после  обеда  или  после  чая,  нянюшка
говорила мне:
   - Сойдите на минуточку вниз, вас спрашивает один человечек.
   "Вот оно", -  думал  я  и  опускался,  скользя  на  руках  по  поручням
лестницы. Двери в залу отворяются с шумом, играет музыка, транспарант с моим
вензелем горит, дворовые мальчики, одетые  турками,  подают  мне  конфек-ты,
потом кукольная комедия или комнатный фейерверк, Кало в поту, суетится,  все
сам приводит в движение и не меньше меня в восторге.
   Какие же подарки могли стать рядом с таким праздником, - я  же  никогда
не любил вещей, бугор собственности и стяжания не был у  меня  развит  ни  в
какой возраст, - усталь от неизвестности, множество свечек, фольги  и  запах
пороха! Недоставало, может, одного - товарища, но я все ребячество провел  в
одиночестве 34 и, стало, не был избалован с этой стороны.
   У моего отца был еще брат,  старший  обоих,  с  которым  он  и  Сенатор
находились в открытом разрыве; несмотря (41) на то,  они  именьем  управляли
вместе, то есть разоряли его  сообща.  Беспорядок  тройного  управления  при
ссоре был вопиющ. Два брата делали все наперекор старшему, он - им. Старосты
и крестьяне теряли голову: один требует подвод, другой  сена,  третий  дров,
каждый  распоряжается,  каждый  посылает  своих  поверенных.  Старший   брат
назначает старосту,  -  меньшие  сменяют  его  через  месяц,  придравшись  к
какому-нибудь  вздору,  и  назначают  другого,  которого  старший  брат   не
признает. При этом, как следует, сплетни, переносы, лазутчики, фавориты и на
дне всего бедные крестьяне, не находившие ни расправы, ни защиты  и  которых
тормошили в разные  стороны,  обременяли  двойной  работой  и  неустройством
капризных требований.
   Ссора между братьями имела первым следствием, поразившим их,  -  потерю
огромного процесса с графами Девиер, в котором они  были  правы.  Имея  один
интерес, они не могли  никогда  согласиться  в  образе  действия;  противная
партия,  естественно,  воспользовалась  этим.  Сверх   потери   большого   и
прекрасного имения, сенат приговорил каждого из братьев к уплате проторей  и
убытков по тридцати тысячи рублей ассигнациями. Этот урок раскрыл им  глаза,
и они решились разделиться. Около года продолж