е один.  Странное  и  комическое  лицо,  которое
время от времени является на всех перепутьях моей  жизни,  при  всех  важных
событиях ее, - лицо,  которое  тонет  для  того,  чтоб  меня  познакомить  с
Огаревым, и машет фуляром с русской земли, когда  я  переезжаю  таурогенскую
границу, словом, К. И. Зонненберг жил со мною в  Вятке;  я  забыл  об  этом,
рассказывая мою ссылку.
   Случилось это так: в то время, как меня отправляли в Пермь,  Зонненберг
собирался на ирбитскую ярмарку. Отец мой, любивший всегда усложнять  простые
дела, предложил Зонненбергу заехать в Пермь и там монтировать  мой  дом,  за
это он брал на себя путевые издержки.
   В Перми Зонненберг ревностно принялся  за  дело,  то  есть  за  покупку
ненужных вещей, всякой посуды, кастрюль, чашек, хрусталю,  запасов;  он  сам
ездил на Обву, чтоб приобрести ex ipso fonte 12 вятскую  лошадь.  Когда  все
было готово, меня перевели в Вятку. Мы распродали за полцены купленное добро
и оставили Пермь. Зонненберг, добросовестно исполняя .волю моего отца,  счел
необходимым ехать также и в Вятку "монтировать" мой дом. Отец  мой  так  был
доволен его преданностью и  самоотвержением,  что  положил  ему  сто  рублей
жалованья в месяц, пока он будет у меня. Это было выгоднее и вернее Ирбита -
и он не Торопился меня оставить.
   В Вятке он  уже  купил  не  одну,  а  трех  лошадей,  из  которых  одна
принадлежала ему самому, хотя тоже была куплена на деньги моего отца. Лошади
эти подняли нас чрезвычайно в глазах вятского общества.  Карл  Иванович,  мы
уже  говорили  это,  несмотря  на  свой  пятидесятилетний   возраст   и   на
значительные недостатки в лице, был большой волокита и был  приятно  уверен,
что всякая женщина и девушка,  подходящая  к  нему,  подвергается  опасности
мотылька, летающего возле зажженной свечи. Действие, произведенное лошадьми,
Карл Иванович утратить не  хотел  и  старался  вывести  из  него  пользу  по
эротической части. К тому же все (329) обстоятельства ему способствовали,  у
нас был балкон, выходящий на двор, за которым начинался сад. С десяти  часов
утра Зонненберг в казанских ичигах, в шитой золотом тибитейке и в кавказском
бешмете, с огромным янтарным мундштуком, во рту, сидел на вахте, делая  вид,
будто читает. Тибитейка и янтарь - все это было направлено на трех барышень,
живших в соседнем доме. Барышни, с своей стороны, занимались приезжими  и  с
любопытством  рассматривали  восточную  куклу,  курившую  на  балконе.  Карл
Иванович знал, когда и как тайком они подымали стору, находил, что дела  его
идут  успешно  -  и  нежно  выпускал  дым  легкой  струйкой   по   заветному
направлению.
   Вскоре сад представил нам  возможность  познакомиться  с  соседками.  У
нашего хозяина было три дома, сад был общий. Два дома были заняты,  в  одном
жили мы и сам хозяин с своей мачехой  -  толстомягкой  вдовой,  которая  так
матерински и с такой ревностью за ним присматривала, что он только  украдкой
от нее разговаривал с садовыми  дамами.  В  другом  жили  барышни  с  своими
родителями, третий стоял пустой. Карл Иванович через неделю был свой человек
в дамском обществе нашего сада, он постоянно по нескольку часов в день качал
барышень на качелях, бегал за мантильями и зонтиками, словом, был aux  petit
soins 13. Барышни с ним дурачились больше, чем с другими, именно потому, что
его еще меньше можно было подозревать, чем жену Цезаря; при взгляде на  него
останавливалось всякое, самое отважное злоречие.
   По вечерам ходил и я в сад по тому табунному чувству, по которому  люди
без всякого желания делают то же, что другие. Туда, сверх жильцов, приходили
их знакомые,  главный  предмет  занятий  и  разговоров  было  волокитство  и
подсматривание друг за другом. Карл Иванович с неусыпностью Видока  предался
сентиментальному шпионству, знал,  кто  с  кем  чаще  гуляет,  кто  на  кого
непросто смотрит. Я был страшным камнем преткновения для всей тайной полиции
нашего сада, дамы и мужчины удивлялись моей скрытности и при всех  стараниях
не могли открыть,  за  кем  я  ухаживаю,  кто  мне  особенно  нравится,  что
действительно было нелегко, я (330) решительно ни за кем не ухаживал, и  все
барышни мне не особенно нравились. Это, наконец, им надоело и оскорбило  их,
меня стали считать гордым, насмешником, и дружба барышень  заметно  стыла  -
хотя в одиночку каждая пробовала на мне самые опасные взгляды свои.
   Середи всех этих обстоятельств одним утром Карл Иванович  сообщил  мне,
что хозяйская кухарка с утра открыла ставни третьего дома и моет  окна8  Дом
был занят каким-то приезжим семейством.
   Сад занялся  исключительно  подробностями  о  новоприезжих.  Незнакомая
дама, усталая с дороги или  еще  не  успевшая  разобраться,  как  назло,  не
являлась к нам в воксал. Ее старались увидеть  в  окно  или  в  сенях,  иным
удавалось, другие тщетно караулили целые дни,; видевшие находили ее бледной,
томной, словом интересной и недурной. Барышни говорили, что она  печальна  и
болезненна, молодой губернаторский чиновник, шалун и очень  неглупый  малый,
один знал приезжих. Он служил прежде в одной губернии с ними, все пристали к
нему с расспросами.
   Разбитной  чиновник,  довольный,  что  знает,  чего  другие  не  знают,
толковал без конца о достоинствах новоприезжей; он ее  превозносил,  называл
ее столичной дамой.
   - Она умна, - повторял он,- мила, образованна, на  нашего  брата  и  не
посмотрит. Ах, боже мой, - прибавил  он,  вдруг  обращаясь  ко  мне,  -  вот
чудесная мысль, поддержите честь вятского общества, поволочитесь  за  ней...
ну, знаете, вы из Москвы, в ссылке, верно, пишете стихи -  это  вам  с  неба
подарок.
   - Какой вы вздор порете, - сказал я ему смеясь, однако вспыхнул в  лице
- мне захотелось ее видеть.
   Через несколько дней я встретился с ней в саду, она в самом  деле  была
очень  интересная  блондина;  тот  же  господин,  который  говорил  об  ней,
представил меня ей, я был взволнован и так же мало умел это скрыть, как  мой
патрон - улыбку.
   Самолюбивая застенчивость прошла, я познакомился  с  ней,  -  она  была
очень несчастна и, .обманывая себя мнимым спокойствием, томилась и  исходила
в какой-то праздности сердца.
   Р.  была  одна  из  тех  скрытно-страстных   женских   натур,   которые
встречаются  только  между  блондинами,  (331)  у   них   пламенное   сердце
маскировано кроткими и тихими чертами; они бледнеют от волнения, и глаза  их
не искрятся, а скорее тухнут, когда чувства выступают из берегов. Утомленный
взор ее  выбивался  из  сил,  стремясь  к  чему-то,  несытая  грудь  неровно
подымалась. Во всем существе  ее  было  что-то  неспокойное,  электрическое.
Часто, гуляя по саду, она вдруг  бледнела  и,  смущенная  или  встревоженная
изнутри, отвечала рассеянно и торопилась домой; я именно в эти минуты  любил
смотреть на нее.
   Внутреннюю жизнь ее я вскоре разглядел. Она не любила мужа и  не  могла
его любить; ей было лет двадцать пять, ему за пятьдесят - с этим, может, она
бы сладила, но различие  образования,  интересов,  характеров  было  слишком
резко.
   Муж почти не выходил  из  комнаты;  это  был  сухой,  черствый  старик,
чиновник с притязанием на помещичество, раздражительный, как все  больные  и
как почти все люди, потерявшие состояние. Ей было шестнадцать лет, когда  ее
отдали замуж, он имел достаток, но  впоследствии  все  проиграл  в  карты  и
принужден был жить службой. Года за два до перевода в Вятку он начал хиреть,
какая-то рана на ноге развилась в костоеду, старик сделался угрюм  и  тяжел,
боялся  своей  болезни  и   смотрел   взглядом   тревожной   и   беспомощной
подозрительности на свою жену. Она грустно и самоотверженно ходила  за  ним,
но это было исполнение долга. Дети не могли удовлетворить  всему  -  чего-то
просило незанятое сердце.
   Раз вечером, говоря о том о сем, я сказал, что мне  бы  очень  хотелось
послать моей кузине портрет, но что я не мог найти в Вятке человека, который
бы умел взять карандаш в руки.
   - Дайте я попробую, - сказала соседка, -  я  когда-то  довольно  удачно
делала портреты черным карандашом.
   - Очень рад. Когда же?
   - Завтра перед обедом, если хотите.
   - Разумеется. Я приду в час.
   Все это было при муже; он не сказал ни слова.
   На другой день утром я получил от  соседки  записку;  это  была  первая
записка от нее. Она очень вежливо и осторожно уведомляла меня,  что  муж  ее
недоволен тем,  (332)  что  она  мне  предложила  сделать  портрет,  просила
снисхождения к капризам больного, говорила, что  его  надобно  щадить,  и  в
заключение предлагала сделать портрет в другой день, не говоря об этом мужу,
чтоб его не беспокоить.
   Я горячо, может, через  край  горячо,  благодарил  ее,  тайное  делание
портрета не принял, но тем не меньше эти две  записки  сблизили  нас  много.
Отношения ее к мужу, до которых я никогда бы не  коснулся,  были  высказаны.
Между мною и ею невольно составлялось тайное соглашение, лига против него.
   Вечером я пришел к ним, - ни слова о портрете. Если б муж был умнее, он
должен бы был догадаться о том, что было; но он не  был  умнее.  Я  взглядом
поблагодарил ее, она улыбкой отвечала мне.
   Вскоре они переехали в другую часть города. Первый раз, когда я  пришел
к ним, я застал соседку одну  в  едва  меблированной  зале;  она  сидела  за
фортепьяно, глаза у нее были сильно заплаканы. Я просил  ее  продолжать;  но
музыка не шла, она ошибалась, руки дрожали, цвет лица менялся.
   - Как здесь душно! - сказала она, быстро вставая из-за фортепьяно.
   Я молча взял ее руку, слабую, горячую руку; голова ее, как  отяжелевший
венчик, страдательно повинуясь какой-то силе, склонилась на мою  грудь,  она
прижала свой лоб и мгновенно исчезла.
   На  другой  день  я  получил  от  нее  записку,  несколько  испуганную,
старавшуюся бросить какую-то дымку  на  вчерашнее;  она  писала  о  страшном
нервном состоянии, в котором она была, когда я взошел, о том, что  она  едва
помнит, что было, извинялась - но легкий вуаль этих слов не  мог  уж  скрыть
страсть, ярко просвечивавшуюся между строк.
   Я отправился к ним. В этот день мужу было легче, хотя на новой квартире
он уже  не  вставал  с  постели;  я  был  монтирован  14,  дурачился,  сыпал
остротами, рассказывал .всякий вздор, морил больного со смеху и, разумеется,
все это  для  того,  чтоб  заглушить  ее  и  мое  смущение.  Сверх  того,  я
чувствовал, что смех этот увлекает и пьянит ее. (333)
   ...Прошли недели две. Мужу было все хуже и хуже, в половину десятого он
просил гостей удаляться, слабость, худоба и боль возрастали. Одним  вечером,
часов в девять, я простился с больным. Р. пошла меня проводить.  В  гостиной
полный месяц стлал по полу три  косые  бледно-фиолетовые  полосы.  Я  открыл
окно, воздух был чист и свеж, меня так им и обдало.
   - Какой вечер!-сказал я. - И как мне не хочется идти.
   Она подошла к окну.
   - Побудьте немного здесь.
   - Невозможно, я в это время переменяю повязку.
   - Приходите после, я вас подожду. Она молчала, я взял ее руку.
   - Ну приходите же. Я вас прошу... Придете?
   - Право, нельзя, я сначала надеваю блузу.
   - Приходите в блузе, я вас утром заставал несколько раз в блузе.
   - А если вас кто-нибудь увидит?
   - Кто? Человек ваш пьян, отпустите его спать, а  ваша  Дарья...  верно,
любит вас больше, чем вашего мужа - да она и со мной приятельница. Да и  что
же за беда? Помилуйте, ведь теперь десятый час, - вы хотели  мне  что-нибудь
поручить, просили подождать..,
   - Без свечей...
   - Велите принести. А впрочем, эта ночь стоит дня. Она еще сомневалась.
   - Приди же - приди! - шептал я ей на ухо, первый раз  так  обращаясь  к
ней. Она вздрогнула.
   - Приду - но только на минуту.
   ...Я ждал ее больше получаса... Все было тихо в  доме,  я  мог  слышать
оханье  и  кашель  старика,  его  медленный  говор,  передвиганье  какого-то
стола... Хмельной слуга приготовлял, посвистывая, на залавке в передней свою
постель, выругал"я и через  минуту  захрапел...  Тяжелая  ступня  горничной,
выходившей из спальной, была последним звуком... Потом тишина, стон больного
и опять тишина... вдруг шелест, скрьпнул пол, легкие шаги -  и  белая  блуза
мелькнула в дверях...
   Ее волнение было так сильно, что она сначала  не  могла  произнести  ни
одного слова, ее губы были (334) холодны, ее руки - как лед.  Я  чувствовал,
как страшно билось ее сердце.
   - Я исполнила  твое  желание,-сказала  она,  наконец.  -  Теперь  пусти
меня... Прощай... ради бога  прощай,  поди  и  ты  домой,  -  прибавила  она
печально умоляющим голосом.
   Я обнял ее и крепко, крепко прижал ее к груди,
   - Друг мой... иди же!
   Это было невозможно... Troppo tardi№ 15 Оставить ее в минуту,  когда  у
нее, у меня так билось сердце,- это было бы сверх человеческих сил  и  очень
глупо... Я не пошел - она осталась... Месяц прокладывал свои полосы в другую
сторону. Она сидела у окна и горько плакала... Я целовал ее  влажные  глаза,
утирал их прядями косы, упавшей на бледно-матовое плечо, которое  вбирало  в
себя месячный свет, терявшийся без отражения в нежно-тусклом отливе.
   Мне было жаль оставить ее в слезах, я ей  болтал  полушепотом  какой-то
бред... Она взглянула на меня, и в ее глазах мелькнуло  из-за  слез  столько
счастья, что я улыбнулся. Она как  будто  поняла  мою  мысль,  закрыла  лицо
обеими руками и встала... Теперь было в самом деле пора, я  отнял  ее  руки,
расцеловал их, ее - и вышел.
   Тихо выпустила меня горничная, мимо которой я прошел, не смея взглянуть
ей  в  лицо.  Отяжелевший  месяц  садился  огромным  красным  ядром  -  заря
занималась. Было очень свежо, ветер дул мне прямо в  лицо  -  я  вдыхал  его
больше и больше, мне надобно было освежиться. Когда  я  подходил  к  дому  -
взошло солнце, и добрые люди, встречавшиеся со мной, удивлялись, что  я  так
рано встал "воспользоваться хорошей погодой".
   С месяц продолжался  этот  запой  любви;  потом  будто  сердце  устало,
истощилось - на меня стали находить минуты тоски; я  их  тщательно  скрывал,
старался им не верить, удивлялся тому, что происходило во мне,  -  а  любовь
стыла себе да стыла.
   Меня стало  теснить  присутствие  старика,  мне  было  с  ним  неловко,
противно. Не то чтоб я чувствовал себя неправым  перед  граждански-церковным
собственником (335) женщины, которая его не могла любить и которую он любить
был не в силах, но моя двойная роль казалась мне унизительной:  лицемерие  и
двоедушие - два  преступления,  наиболее  чуждые  мне.  Пока  распахнувшаяся
страсть брала верх, я не думал ни  о  чем;  но  когда  она  стала  несколько
холоднее, явилось раздумье.
   Одним утром Матвей взошел ко мне в спальню  с  вестью,  что  старик  Р.
"приказал долго жить". Мной овладело  какое-то  странное  чувство  при  этой
вести, я повернулся на другой бок и не торопился одеваться, мне не  хотелось
видеть мертвеца. Взошел Витберг, совсем готовый. "Как? - говорил  он,  -  вы
еще в постеле! разве вы не слыхали, что  случилось?  чай,  бедная  Р.  одна,
пойдемте проведать, одевайтесь скорее". Я оделся - мы пошли.
   Мы застали Р. в обмороке или в каком-то нервном летаргическом сне.  Это
не было притворством; смерть мужа напомнила ей ее беспомощное положение; она
оставалась одна с детьми в чужом городе, без денег, без близких людей. Сверх
того, у ней бывали и прежде при сильных потрясениях эти нервные ошеломления,
продолжавшиеся по нескольку часов. Бледная как смерть, с холодным лицом и  с
закрытыми глазами, лежала она в этих случаях, изредка захлебываясь  воздухом
и без дыханья в промежутках.
   Ни одна женщина не приехала помочь ей, показать участие, посмотреть  за
детьми, за домом. Витберг остался с нею;  пророк-чиновник  и  я  взялись  за
хлопоты.
   Старик, исхудалый и почернелый, лежал  в.  мундире  на  столе,  насупив
брови, будто сердился на меня; мы положили его  в  гроб,  а  через  два  дня
опустили в могилу. С похорон мы воротились в дом покойника;  дети  в  черных
платьицах, обшитых плерезами, жались в углу, больше удивленные и испуганные,
чем огорченные; они шептались между собой и ходили на цыпочках. Не говоря ни
одного слова, сидела Р., положив голову на руку, как будто что-то обдумывая.
   В этой гостиной, на этом  диване  я  ждал  ее,  прислушиваясь  к  стону
больного и к брани пьяного слуги. Теперь все  было  так  черно...  Мрачно  и
смутно вспоминались мне, в похоронной обстановке, в запахе ладана  -  слова,
минуты, на которых я все же не мог не останавливаться без нежности. (336)
   Печаль ее улеглась мало-помалу, она тверже смотрела на свое  положение;
потом мало-помалу и другие мысли прояснили ее озабоченное и унылое лицо.  Ее
взор останавливался с какой-то взволнованной пытливостью на мне,  будто  она
ждала чего-то - вопроса... ответа...
   Я молчал - и она, испуганная, встревоженная, стала сомневаться.
   Тут я понял, что муж, в сущности,  был  для  меня  извинением  в  своих
глазах, - любовь откипела во мне. Я не был равнодушен к ней, далеко нет,  но
это было не то, чего ей надобно  было.  Меня  занимал  теперь  иной  порядок
мыслей, и этот страстный порыв словно для того обнял меня, чтоб уяснить  мне
самому иное чувство. Одно могу сказать я в свое оправдание - я был  искренен
в моем увлечении.
   В то время как я терял голову и не знал, что  делать,  пока  я  ждал  с
малодушной слабостью случайной перемены  от  времени,  от  обстоятельств,  -
время и обстоятельства еще больше усложнили положение.
   Тюфяев, видя беспомощное состояние вдовы,  молодой,  красивой  собой  и
брошенной без всякой опоры в дальнем, ей чуждом городе, как настоящий  "отец
губернии", обратил на нее самую нежную заботливость. Сначала мы все  думали,
что действительно он  принимает  в  ней  участие.  Но  вскоре  Р.  с  ужасом
заметила, что его внимание совсем не просто. Два-три развратных  губернатора
воспитали вятских дам, и Тюфяев, привыкнувший к ним, не откладывая в  долгий
ящик, прямо стал говорить ей о своей любви.  Р.,  разумеется,  отвечала  ему
холодным презрением и насмешкой на  его  старческие  любезности.  Тюфяев  не
считал себя побитым и продолжал наглое ухаживанье. Видя, впрочем,  что  дело
мало подвигается, он дал ей почувствовать, что судьба ее детей в его руках и
что без него она их не поместит на казенный счет, а что он, с своей стороны,
хлопотать не будет, если она не переменит с ним своего холодного  обращения.
Оскорбленная женщина вскочила уязвленным зверем.
   - Извольте вон идти, и  чтоб  нога  ваша  не  смела  переступить  моего
порога! - сказала она ему, указывая дверь. (337)
   - Фу, какие вы сердитые! - сказал Тюфяев, обращая дело в шутку.
   - Петр, Петр! - закричала она в переднюю, и  испуганный  Тюфяев,  боясь
огласки, задыхаясь от бешенства, пристыженный и униженный, бросился  в  свою
карету.
   Вечером Р. рассказала все случившееся Витбергу и  мне.  Витберг  тотчас
понял, что обратившийся в бегство и оскорбленный волокита не оставит в покое
бедную женщину, - характер Тюфяева был довольно известен всем  нам.  Витберг
решился во что б то ни стало спасти ее.
   Гонения начались скоро. Представление о детях было  написано  так,  что
отказ  был  неминуем.  Хозяин  дома,   лавочники   требовали   с   особенной
настойчивостью уплаты. Бог знает, что  можно  было  еще  ожидать;  шутить  с
человеком, уморившим Петровского в сумасшедшем доме, не следовало.
   Витберг,  обремененный  огромной  семьей,  задавленный  бедностью,   не
задумался ни на минуту и предложил Р. переехать с детьми к нему,  на  другой
или третий день после приезда в Вятку его жены.  У  него  Р.  была  спасена,
такова была нравственная сила этого сосланного. Его непреклонной  воли,  его
благородного вида, его смелой речи,  его  презрительной  улыбки  боялся  сам
вятский Шемяка.
   Я жил в особом отделении того же дома и имел общий стол с Витбергом;  и
вот, мы очутились под одной крышей - именно тогда, когда должны были бы быть
разделены морями.
   В этой близост