ом и люблю его. Она развернула письмо и подала мне, говоря:
   - Пожалуйста, прочтите мне, у меня болят глаза.
   Письмо  было  писано  по-французски,   с   разными   комплиментами,   с
воспоминаниями и  намеками.  Она  слушала,  улыбаясь,  и,  когда  я  кончил,
сказала:
   - Ум-то у него не стареет, все тот же; он очень  был  любезен  и  очень
костик 36. А что,  теперь  все  сидит  в  комнате,  в  халате,  представляет
больного? Я два года тому назад  проезжала  Москвой,  была  тогда  у  вашего
батюшки, насилу, говорит, могу принять, разрушаюсь, а потом  разговорился  и
забыл свои болезни. Все баловство; он немного старше меня, года два-три,  да
и то есть ли, а вот я и женщина, а все еще на  ногах.  Да,  да,  много  воды
утекло с тех времен, о которых ваш отец поминает. Ну, подумайте,  мы  с  "им
были из первых  танцоров.  Англезы  тогда  были  в  моде;  вот  я  с  Иваном
Алексеевичем, бывало, и танцуем у покойной императрицы; можете вы (58)  себе
представить вашего батюшку в светло-голубом французском кафтане, в  пудре  и
меня с фижмами и decoltee. С ним было очень приятно танцевать, il etait  bel
homme 37, он был лучше вас, - дайте-ка хорошенько на вас посмотреть,  -  да,
точно, он был получше... Вы не сердитесь, в мои лета можно говорить  правду.
Да ведь вам и не до того, я думаю, ведь вы литератор, ученый. Ах, боже  мой,
кстати, расскажите мне, пожалуйста, что это с вами за гистория была? Батюшка
ваш писал ко мне, когда вас послали в Вятку, я пробовала говорить с Блудовым
- ничего не сделал. За что это вас услали, они ведь не говорят,  все  у  них
secret dEtat 38.
   В ее манере было столько простоты и искренности, что, вопреки ожиданию,
мне было легко и свободно. Я отвечал полушутливо и полусерьезно и  рассказал
ей наше дело.
   -  Воюет  с  студентами,  -  заметила  она,  -  все  в  голове  одно  -
конспирации; ну, а те  и  рады  подслуживаться;  все  пустяками  занимаются.
Людишки такие дрянные около него - откуда это он их набрал?  -  без  роду  и
племени. Так, видите, mon cher conspirateur 39, что же вам было тогда -  лет
шестнадцать?
   - Ровно двадцать один год, - отвечал я, смеясь от  души  ее  полнейшему
презрению к нашей Политической деятельности, то есть к моей и Николаевой,  -
но зато я был старший.
   - Четыре-пять студентов испугали, видите, tout  le  gouvernement  40  -
срам какой.
   Потолковавши в этом роде с полчаса, я встал, чтоб ехать.
   - Постойте-ка, постойте-ка, - сказала мне Ольга Александровна еще более
дружеским тоном, - я не кончила мою исповедь;  а  как  это  вы  увезли  свою
невесту?
   - Почему вы знаете?
   - Э, батюшка, слухом свет полнится, - молодость,  des  passions  41,  я
говорила тогда с вашим отцом, он еще сердился на  вас,  ну,  да  ведь  умный
человек,  понял...  благо,  вы  счастливо  живете  -  чего  еще?  "Как   же,
гово(59)рит, приезжал в Москву против приказа, попался бы, ну, послали бы  в
крепость". Я ему на это и молвила: "Ну, да ведь не попался, так это  надобно
радоваться вам, а что пустяки городить да придумывать, что могло бы быть". -
"Ну, вы всегда, - говорит он мне, - были отважны и жили очертя голову". - "А
что же, батюшка, оканчиваю не хуже других век", - ответила я ему. А это  что
уж такое; без денег оставил молодых! На что это похоже! "Ну, говорит, пошлю,
пошлю, не сердитесь". Познакомьте меня с вашей супругой-то - а?
   Я поблагодарил ее и сказал, что я приехал покамест один.
   - Где же вы остановились?
   - У Демута.
   - И там обедаете?
   - Иногда тал?, иногда у Дюме.
   - На что же это по  трактирам-то,  дорого  стоит,  да  и  так  нехорошо
женатому человеку. Если не скучно вам со старухой обедать - приходите-ка,  а
я, право, очень рада, что познакомилась с вами;  спасибо  вашему  отцу,  что
прислал вас ко мне, вы очень интересный молодой  человек,  хорошо  понимаете
вещи, даром что молоды, вот мы с вами и  потолкуем  о  том,  о  сем,  а  то,
знаете, с этими куртизанами 42 скучно - все одно: об  дворе  да  кому  орден
дали - все пустое.
   Тьер в одном томе истории Консулата довольно подробно и довольно  верно
рассказал умерщвление Павла. В его рассказе два раза упомянута одна женщина,
сестра  последнего  фаворита  Екатерины,  графа  .Зубова.  Красавица  собой,
молодая вдова  генерала,  кажется,  убитого  во  время  войны,  страстная  и
деятельная натура, избалованная положением, одаренная необыкновенным умом  и
мужским характером, она сделалась средоточием недовольных во время дикого  и
безумного царствования Павла. У нее собирались заговорщики, она  подстрекала
их,  через  нее  шли  сношения  с  английским  посольством.  Полиция   Павла
заподозрила ее наконец, и она, вовремя  извещенная,  может,  самим  Паленом,
успела уехать за границу. Заговор был тогда готов, и она получила, танцуя на
бале прусского короля, весть  о  том,  что  Павел  убит.  Вовсе  не  скрывая
радости, она с восторгом (60) объявила новость всем находившимся в зале. Это
до того скандализировало  прусского  короля,  что  он  велел  ее  выслать  в
двадцать четыре часа из Берлина.
   Она поехала в  Англию.  Блестящая,  избалованная  придворной  жизнью  и
снедаемая жаждой большого поприща, она является львицей  первой  величины  в
Лондоне и играет  значительную  роль  в  замкнутом  и  недоступном  обществе
английской аристократии. Принц Валлийский, то есть будущий король Георг  IV,
у ее ног, вскоре более... Пышно и шумно шли годы ее заграничного  житья,  но
шли и срывали цветок за цветком.
   Вместе с старостью началась для иее пустыня, удары судьбы,  одиночество
и грустная жизнь воспоминаний. Ее сын был убит под Бородиным, ее дочь умерла
и оставила ей внуку, графиню Орлову. Старушка всякий год  ездила  в  августе
месяце из Петербурга в Можайск посетить могилу сына. Одиночество и несчастье
не сломили ее сильного характера, а сделали его только угрюмее и  угловатее.
Точно дерево середь зимы, она сохранила линейный очерк своих ветвей,  листья
облетели, костливо зябли голые сучья, но тем яснее виднелся величавый  рост,
смелые размеры, и стержень, поседелый от инея, гордо и  сумрачно  выдерживал
себя и не гнулся от всякого ветра и от всякой непогоды.
   Ее  длинная,  полная  движения  жизнь,   страшное   богатство   встреч,
столкновений образовали  в  ней  ее  высокомерный,  но  далеко  не  лишенный
печальной верности взгляд. У нее была своя философия, основанная на глубоком
презрении к людям, которых она оставить все  же  не  могла,  по  деятельному
характеру.
   - Вы их еще не знаете, - говаривала она мне, провожая  киваньем  головы
разных толстых и худых сенаторов и генералов, -  а  уж  я  довольно  на  них
насмотрелась, меня не так легко провести, как они думают; мне  двадцати  лет
не было, когда брат был в пущем фавере, императрица  меня  очень  ласкала  и
очень  любила.  Так,  поверите  ли,  старики,  покрытые  кавалериями,   едва
таскавшие ноги, наперерыв бросались в переднюю подать мне салоп  или  теплые
башмаки. Государыня скончалась, и на  другой  день  дом  мой  опустел,  меня
бегали, как заразы, знаете, при сумасшедшем-то - и те же  самые  персоны.  Я
шла своей дорогой, не нуждалась ни в ком  и  уехала  за  море.  После  моего
возвращения бог посетил (61) меня большими несчастьями, только я ни от  кого
участия не видала; были два-три старых приятеля, те, точно, и остались.  Ну,
пришло новое царствование, Орлов,  видите,  в  силе,  то  есть  я  не  знаю,
насколько это правда... так думают  по  крайней  мере;  знают,  что  он  мой
наследник, и внучка-то меня любит, ну, вот и  пошла  такая  дружба  -  опять
готовы подавать шубу и калоши. Ох! Знаю я  их,  да  скучно  иной  раз  одной
сидеть, глаза болят, читать трудно, да и не всегда хочется, я их  и  пускаю,
болтают всякий вздор, - развлечение, час, другой и пройдет...
   Странная, оригинальная развалина другого века, окруженная  выродившимся
поколением на бесплодной и низкой почве петербургской придворной жизни.  Она
чувствовала  себя  выше  его  и  была  права.  Если  она  делила  сатурналии
"Екатерины и оргии Георга IV, то она же делила  опасность  заговорщиков  при
Павле.
   Ее ошибка состояла не в презрении ничтожных людей, а  в  том,  что  она
принимала  произведения  дворцового  огорода  за  все  наше  поколение.  При
Екатерине двор и гвардия в самом деле обнимали все  образованное  в  России;
больше или меньше это продолжалось до 1812 года. С тех пор русское  общество
сделало страшные успехи; война вызвала к сознанию, сознание - к 14  декабря,
общество внутри раздвоилось - со стороны дворца остается не лучшее; казни  и
свирепые меры отдалили одних, новый тон отдалил других. Александр  продолжал
образованные традиции Екатерины, при Николае  светски-аристократический  тон
заменяется сухим, формальным,  дерзко  деспотическим,  с  одной  стороны,  и
беспрекословно покорным-с другой, смесь наполеоновской отрывистой  и  грубой
манеры с  чиновничьим  бездушием.  Новое  общество,  средоточие  которого  в
Москве, быстро развилось.
   Есть удивительная книга, которая  поневоле  приходит  в  голову,  когда
говоришь  об  Ольге   Александровне.   Это   "Записки"   княгини   Дашковой,
напечатанные лет двадцать тому назад  в  Лондоне.  К  этой  книге  приложены
"Записки" двух сестер Вильмот, живших у Дашковой между 1805 и  1810  годами.
Обе - ирландки, очень образованные и одаренные большим талантом  наблюдения.
Мне чрезвычайно хотелось бы, чтоб их письма и "Записки" были известны у нас.
(62)
   Сравнивая московское общество перед 1812 годом с тем, которое я оставил
в 1847 году, сердце бьется от радости. Мы сделали страшный шаг вперед. Тогда
было общество недовольных, то есть  отставных,  удаленных,  отправленных  на
покой; теперь есть  общество  независимых.  Тогдашние  львы  были  капризные
олигархи: граф А. Г. Орлов, Остерман - "общество теней", - как говорит  miss
Willmot  43,  общество  государственных  людей,  умерших  в  Петербурге  лет
пятнадцать тому назад и продолжавших пудриться,  покрывать  себя  лентами  и
являться на обеды я пиры в Москве, будируя, важничая и не имея ни  силы,  ни
смысла. Московские львы  с  1825  года  были:  Пушкин,  М.  Орлов,  Чаадаев,
Ермолов. Тогда общество с подобострастием толпилось  в  доме  графа  Орлова,
дамы "в чужих брильянтах", кавалеры не смея садиться без  разрешения;  перед
нами графская дворня танцевала -в маскарадных платьях. Сорок  лет  спустя  я
видел  то  же  общество,  толпившееся  около  кафедры  одной  из   аудиторий
Московского университета; дочери дам в чужих  каменьях,  сыновья  людей,  не
смевших сесть, с страстным сочувствием  следили  за  энергической,  глубокой
речью Грановского, отвечая взрывами рукоплесканий на каждое  слово,  глубоко
потрясавшее сердца смелостью и благородством.
   Вот этого-то общества, которое  съезжалось  со  всех  сторон  Москвы  и
теснилось около трибуны, на которой молодой войн науки вел серьезную речь  и
пророчил былым, этого общества не подозревала Жеребцова. Ольга Александровна
была особенно добра и внимательна ко мне потому, что я был  первой  образчик
мира, неизвестного ей; ее удивил мой язык и мои понятия. Она во мне  оценила
возникающие всходы другой России, не той, на  которую  весь  свет  падал  из
замерзших окон Зимнего дворца. Спасибо ей и за то!
   Я мог  бы  написать  целый  том  анекдотов,  слышанных  мною  от  Ольги
Александровны: с кем и кем она ни была в сношениях, от графа дАртуа и Сегюра
до лорда Гренвиля и Каннинга, и притом  она  смотрела  на  всех  независимо,
по-своему и  очень  оригинально.  Огра(63)ничусь  одним  небольшим  случаем,
который постараюсь передать ее собственными словами.
   Она жила на Морской. Раз как-то шел полк  с  музыкой  по  улице,  Ольга
Александровна подошла к окну и, глядя на солдат, сказала мне:
   - У меня дача есть недалеко  от  Гатчины,  летом  иногда  я  езжу  туда
отдохнуть. Перед домом я велела  сделать  большой  сквер,  знаете,  эдак  на
английский  манер,  покрытый  дерном.  В  запрошлый  год  приезжаю  я  туда;
представьте себе - часов в шесть утром слышу  я  страшный  треск  барабанов,
лежу ни живая, ни мертвая в постели; все ближе да  ближе;  звоню,  прибежала
моя калмычка. "Что, мать моя, это случилось? - спрашиваю я, - шум какой?"  -
"Да это, говорит, Михаил Павлович изволит солдат учить". - "Где это?" -  "На
нашем дворе". - Понравился сквер - гладко и зелено. Представьте  себе,  дама
живет, старуха, больная! - а он в шесть часов в барабан. Ну,  думаю,  это  -
пустяки. "Позови дворецкого". Пришел дворецкий; я  ему  говорю:  "Ты  сейчас
вели заложить тележку  да  поезжай  в  Петербург  и  найми  сколько  найдешь
белорусов,  да  чтоб  завтра  и  начали  копать  пруд".  Ну,  думаю,  авось,
навального 44 учения не дадут под моими окнами. Все это невоспитанные люди!
   ...Естественно,  что  я  прямо  от  графа  Строгонова  поехал  к  Ольге
Александровне и рассказал ей все случившееся.
   - Господи, какие глупости, от часу не легче, - заметила она, выслушавши
меня. - Как это можно с фамилией тащиться в ссылку из таких пустяков.  Дайте
я переговорю с Орловым, я редко его о чем-нибудь прошу,  они  все  не  любят
этого; ну, да иной раз может же  сделать  что-нибудь.  Побывайте-ка  у  меня
денька через два, я вам ответ сообщу.
   Через день утром она прислала за мной. Я застал у нее несколько человек
гостей. Она была повязана  белым  батистовым  платком  вместо  чепчика,  это
обыкновенно было признаком, что она не в духе, щурила глаза  и  не  обращала
почти никакого внимания на тайных советников и явных генералов,  приходивших
свидетельствовать свое почтение. (64)
   Один из гостей с предовольным видом вынул из кармана  какую-то  бумажку
и, подавая ее Ольге Александровне, сказал:
   - Я вам привез вчерашний рескрипт князю Петру Михайловичу, может, вы не
изволили еще читать?
   Слышала ли она, или нет,  я  не  знаю,  но  только  она  взяла  бумагу,
развернула ее, надела очки и, морщясь, с страшными усилиями прочла: "Кня-зь,
Пе-тр Ми-хайло-вич!.."
   - Что вы это мне даете?.. А?., это не ко мне?
   - Я вам докладывал-с, это рескрипт...
   - Боже мой, у меня  глаза  болят,  я  не  всегда  могу  читать  письма,
адресованные ко мне, а вы заставляете чужие письма читать.
   - Позвольте, я прочту... я, право, не подумал.
   - И, полноте, что трудиться понапрасну, какое мне дело до их переписки;
доживаю кое-как последние дни, совсем не тем голова занята.
   Господин улыбнулся, как улыбаются люди,  попавшие  впросак,  и  положил
рескрипт в карман.
   Видя, что Ольга Александровна в дурном  расположении  духа  и  в  очень
воинственном, гости один за другим откланялись. Когда мы остались одни,  она
сказала мне:
   - Я просила вас сюда зайти, чтоб сказать вам, что  я  на  старости  лет
дурой сделалась;  наобещала  вам,  да  ничего  и  не  сделала;  не  спросясь
броду-то, и не надобно соваться  в  воду,  знаете,  по  мужицкой  пословице.
Говорила вчера с Орловым об вашем деле, и не ждите ничего...
   В это время официант доложил, что графиня Орлова приехала.
   - Ну, это ничего, свои люди, сейчас доскажу.
   Графиня, красивая  женщина  и  еще  в  цвете  лет,  подошла  к  руке  и
осведомилась о здоровье, на что Ольга Александровна отвечала, что  чувствует
себя очень дурно; потом, назвавши меня, прибавила ей:
   - Ну, сядь, сядь, друг мой. Что детки, здоровы?
   - Здоровы.
   - Ну, слава богу; извини меня, я вот рассказываю о вчерашнем. Так  вот,
видите, я говорю ее мужу-то: "Что бы тебе  сказать  государю,  ну,  как  это
пустяки такие делают?" Куда ты! руками и ногами уперся. (65)
   "Это, говорит, по части Бенкендорфа; с ним, пожалуй,  я  переговорю,  а
докладывать государю не могу, он не любит, да у нас это и  не  заведено".  -
"Что же это за чудо, - говорю я ему,-.поговорить с  Бенкендорфом?  Я  это  и
сама умею. Да и он-то что уж из ума выжил, сам не  знает,  что  делает,  все
актриски на уме, кажется, уж и не под лета волочиться;  а  тут  какой-нибудь
секретаришка у него делает доносы всякие, а он и подает. Что же он  сделает?
Нет, уж ты лучше, говорю, не срами себя, что же тебе просить Бенкендорфа, он
же все и напакостил". - "У нас, говорит, уж так заведено",- и пошел мне  тут
рассказывать... Ну! вижу, что он просто боится идти к государю... "Что он  у
вас это, зверь, что ли, какой, что подойти страшно, и как же всякий день  вы
его пять раз видите?" - молвила я, да так и махнула рукой, -  поди  с  ними,
толкуй. Посмотрите,- прибавила она, указывая мне на  портрет  Орлова,-  экой
бравый представлен какой, а боится слово сказать!
   Вместо портрета я не мог удержаться,  чтоб  не  посмотреть  на  графиню
Орлову; положение ее было не из самых  приятных.  Она  сидела,  улыбаясь,  и
иногда взглядывала "а меня, как бы говоря: лета имеют свои  права,  старушка
раздражена; но, встречая мой взгляд, не подтверждавший того, она делала вид,
будто не замечает меня. В речь она не вступала, и это было очень умно. Ольгу
Александровну унять было бы трудно, у старухи разгорелись щеки, она дала  бы
тяжелую сдачу. Надобно было прилечь  и  ждать,  чтоб  вихрь  пронесся  через
голову.
   - Ведь это, чай, у вас там, где вы это были, в этой в  Вологде,  писаря
думают: "Граф Орлов - случайный человек,  в  силе"...  Все  это  взодр,  это
подчиненные его небось распускают слух. Все они не имеют  никакого  влияния;
они не так себя держат и не на такой ноге, чтоб иметь влияние... Вы уже меня
простите, взялась не за свое дело; знаете, что я вам посоветую?  Что  вам  в
Новгород ездить! Поезжайте лучше в Одессу, подальше от них,  и  город  почти
иностранный, да и Воронцов, если не испортился, человек другого "режиму".
   Доверие к Воронцову, который тогда был в Петербурге и всякий день ездил
к Ольге Александровне, не (66) вполне оправдалось; он  хотел  меня  взять  с
собой в Одессу, если Бенкендорф изъявит согласие.
   ...Между тем прошли месяцы, прошла и зима; никто мне  не  напоминал  об
отъезде, меня забыли, и я уже перестал быть sur  le  qui  vive  45  особенно
после следующей встречи. Вологодский военный губернатор Болговский был тогда
в Петербурге, очень короткий знакомый моего отца, он довольно любил меня,  и
я бывал у него иногда.  Он  участвовал  в  убийстве  Павла,  будучи  молодым
семеновским офицером, и потом был замешан в непонятное и необъясненное  дело
Сперанского в 1812 году. Он был тогда полковником в действующей  армии,  его
вдруг арестовали, свезли в Петербург, потом сослали в Сибирь.  Он  не  успел
доехать до места, как Александр простил его, и он возвратился в  свой  полк.
Раз весною прихожу я к  нему:  спиною  к  дверям  в  больших  креслах  сидел
какой-то генерал, мне не было видно  его  лица,  а  только  один  серебряный
эполет.
   - Позвольте мне представить, - сказал Болговский,  и  тут  я  разглядел
Дубельта.
   - Я давно имею удовольствие пользоваться вниманием Леонтия Васильевича,
- сказал я, улыбаясь.
   - Вы скоро едете в Новгород? - спросил он меня.
   - Я полагал, что мне надобно у вас спросить об этом.
   - Ах, помилуйте, я совсем не думал напоминать вам,  я  вас  просто  так
спросил. Мы вас передали с рук на руки графу Строганову и не очень  торопим,
как видите, сверх того, такая законная причина, как болезнь вашей супруги...
(Учтивейший в мире человек!)
   Наконец, в начале июня я получил сенатский  указ  об  утверждении  меня
советником новогородского губернского правления. Граф Строгонов  думал,  что
пора отправляться, и я явился около 1 июля в богом  и  св.  Софией  хранимый
град Новгород и поселился на берегу Волхова,  против  самого  того  кургана,
откуда волтерианцы XII столетия бросили в реку  чудотворную  статую  Перуна.
(67)

ГЛАВА ХХVII

   Губернское правление. - Я У себя под надзором. - Духоборцы и  Павел.  -
Отеческая власть помещиков и помещиц. - Граф Аракчеев и военные поселения. -
Каннибальское следствие. - Отставка.

   Перед моим отъездом граф Строгонов сказал мне, что новгородский военный