ик и эпикуреец Юсупов, приятель Вольтера я Бомарше, Дидро и
Каста, был одарен действительно артистическим вкусом. Чтоб в этом убедиться,
(99) достаточно раз побывать в Архангельском, поглядеть на его галереи, если
их еще не продал вразбивку его наследник. Он пышно потухал восьмидесяти лет,
окруженный мраморной, рисованной и живой красотой.  В  его  загородном  доме
беседовал с ним Пушкин, посвятивший ему чудное послание, и рисовал  Гонзага,
которому Юсупов посвятил свой театр.
   Мой отец по воспитанию,  по  гвардейской  службе,  по  жизни  и  связям
принадлежал к этому же кругу; но  ему  ни  его  нрав,  ни  его  здоровье  не
позволяли  вести  до  семидесяти  лет  ветреную  жизнь,  и  он   перешел   в
противуположную крайность. Он хотел себе устроить жизнь одинокую, в ней  его
ждала смертельная скука, тем более что он только для себя хотел ее устроить.
Твердая воля превращалась в упрямые капризы, незанятые  силы  портили  нрав,
делая его тяжелым.
   Когда он воспитывался, европейская цивилизация  была  еще  так  нова  в
России, что быть образованным значило быть наименее  русским.  Он  до  конца
жизни писал свободнее и правильнее по-французски, нежели по-русски, он a  la
lettre 74 не читал ни одной русской книги, ни даже библии.  Впрочем,  библии
он и на других языках не читал, он знал понаслышке и по отрывкам, о чем идет
речь вообще в св.  писании,  и  дальше  не  полюбопытствовал  заглянуть.  Он
уважал, правда, Державина и Крылова: Державина за то,  что  написал  оду  на
смерть его дяди князя Мещерского, Крылова  за  то,  что  вместе  с  ним  был
секундантом на дуэли Н. Н. Бахметева. Как-то мой отец принялся за  Карамзина
"Историю государства  Российского",  узнавши,  что  император  Александр  ее
читал, но положил в сторону, с пренебрежением  говоря:  "Все  Изяславичи  да
Ольговичи, кому это может быть интересно?"
   Людей он презирал откровенно, открыто - всех. Ни в каком случае  он  не
считал ни на кого,  и  я  не  помню,  чтоб  он  к  кому-нибудь  обращался  с
значительной просьбой. Он и сам ни для кого ничего не делал. В  сношениях  с
посторонними он требовал одного - сохранения приличий; les  apparences,  les
convenances 75 составляли его нравственную религию.  Он  много  прощал  или,
лучше, пропускал сквозь пальцы, но нарушение форм и приличий (100)  Наводили
его из себя, и тут  он  становился  без  всякой  терпимости,  без  малейшего
снисхождения  и  сострадания.   Я   так   долго   возмущался   против   этой
несправедливости, что, наконец, понял ее: он вперед был уверен,  что  всякий
человек способен на все дурное и если не делает, то или не имеет нужды,  или
случай не подходит; в нарушении же форм он видел личную обиду, неуважение  к
нему или "мещанское воспитание", которое, по его мнению,  отлучало  человека
от всякого людского общества.
   "Душа человеческая, - говаривал он, - потемки, и кто знает, что у  кого
на душе; у меня своих дел слишком много,  чтоб  заниматься  другими  да  еще
судить и пересуживать их намерения; но с человеком  дурно  воспитанным  я  в
одной комнате не могу быть, он меня оскорбляет,  фруасирует  76;  а  там  он
может быть добрейший в мире человек, за то ему будет место в раю, но мне его
не  надобно.  В  жизни  всего  важнее  esprit   de   conduite   77,   важнее
превыспреннего ума  и  всякого  ученья.  Везде  уметь  найтиться,  нигде  не
соваться вперед, со всеми чрезвычайная вежливость и ни с кем фамильярности".
   Отец мой не любил никакого abandon 78, никакой  откровенности,  он  все
это называл фамильярностью, так, как всякое чувство - сентиментальностью. Он
постоянно представлял из себя человека, стоящего выше всех этих мелочей; для
чего, с какой целью? в чем состоял  высший  интерес,  которому  жертвовалось
сердце? - я не знаю. И для кого этот гордый старик, так искренно презиравший
людей, так хорошо знавший их, представлял свою роль бесстрастного  судьи?  -
для женщины, которой волю он сломил, несмотря  на  то  что  она  иногда  ему
противуречила, для больного, постоянно лежавшего под  ножом  оператора,  для
мальчика, из резвости которого он развил непокорность,  для  дюжины  лакеев,
которых он не считал людьми!
   И сколько сил, терпения было употреблено на это, сколько настойчивости,
и как удивительно верно была доиграна роль,  несмотря  ни  на  лета,  ни  на
болезни. Действительно, душа человеческая - потемки. (101)
   Впоследствии я видел, когда меня арестовали, и потом, когда  отправляли
в ссылку, что сердце старика было больше  открыто  любви  и  даже  нежности,
нежели я думал. Я никогда не поблагодарил его за это, не  зная,  как  бы  он
принял мою благодарность.
   Разумеется, он не был счастлив, всегда настороже, всем недовольный,  он
видел с стесненным  сердцем  неприязненные  чувства,  вызванные  им  у  всех
домашних; он видел, как улыбка пропадала с лица, как  останавливалась  речь,
когда он входил; он говорил об этом с насмешкой, с досадой, но не  делал  ни
одной уступки и шел с величайшей  настойчивостью  своей  дорогой.  Насмешка,
ирония холодная, язвительная и полная презрения - было  орудие,  которым  он
владел артистически, он его равно употреблял против нас  и  против  слуг.  В
первую юность многое можно скорее вынести, нежели шпынянье, и я в самом деле
до тюрьмы удалялся  от  моего  отца  и  вел  против  него  маленькую  войну,
соединяясь с слугами и служанками.
   Ко всему остальному он уверил себя, что он опасно болен, и беспрестанно
лечился; сверх домового лекаря, к нему ездили(два  или  три  доктора,  и  он
делал  по  крайней  мере  три  консилиума  в  год.  Гости,  видя   постоянно
неприязненный вид его и слушая одни жалобы на здоровье,  которое  далеко  не
было так дурно, редели. Он  сердился  за  это,  но  ни  одного  человека  не
упрекнул, не пригласил. Страшная скука царила в доме, особенно в бесконечные
зимние вечера - две лампы освещали  целую  анфиладу  комнат;  сгорбившись  и
заложив руки на спину, в суконных или поярковых сапогах (вроде  валенок),  в
бархатной шапочке и "в тулупе из белых мерлушек ходил старик взад и- вперед,
не говоря ни слова, в сопровождении двух-трех коричневых собак.
   Вместе с меланхолией росла у него бережливость, обращенная на ничтожные
предметы. Своим именьем он управлял дурно для себя  и  дурно  для  крестьян.
Старосты и его  missi  dominici  79  грабили  барина  и  мужиков;  зато  все
находившееся на глазах было  подвержено  двойному  контролю;  тут  береглись
свечи и тощий vin de Graves 80 заменялся кислым крымским вином  в  то  самое
время, как в (102) одной деревне сводили  целый  лес,  а  в  другой  ему  же
продавали  его  собственный  овес.  У  него  были  привилегированные   воры;
крестьянин, которого он сделал сборщиком оброка в Москве и которого  посылал
всякое лето ревизовать старосту, огород,  лес  и  работы,  купил  лет  через
десять в Москве дом. Я с детства ненавидел этого министра без  портфеля,  он
при мне раз на дворе  бил  какого-то  старого-крестьянина,  я  от  бешенства
вцепился ему в бороду и чуть не упал в обморок. С тех пор я не мог  на  него
равнодушно смотреть до самой его смерти в 1845 году. Я несколько раз говорил
моему отцу:
   - Откуда же Шкун взял деньги на покупку дома?
   - Вот что значит трезвость, - отвечал мне старик, - он капли вина в рот
не берет.
   Всякий  год  около  масленицы  пензенские  крестьяне  привозили  из-под
Керенска оброк натурой. Недели две тащился бедный обоз, нагруженный  свиными
тушами, поросятами, гусятами, курами,  крупами,  рожью,  яйцами,  маслом  и,
наконец, холстом. Приезд керенских мужиков был праздником для  всей  дворни,
они грабили мужиков, обсчитывали на каждом  шагу,  и  притом  без  малейшего
права. Кучера с них брали за воду в колодце, не позволяя поить  лошадей  без
платы; бабы - за  тепло  в  избе;  аристократам  передней  они  должны  были
кланяться кому поросенком и полотенцем, кому гусем и маслом.  Все  время  их
пребывания на барском дворе шел пир  горой  у  прислуги,  делались  селянки,
жарились поросята, и в передней носился постоянно  запах  лука,  подгорелого
жира и сивухи, уже выпитой. Бакай последние два дня не входил в  переднюю  и
не вполне одевался, а сидел в накинутой старой ливрейной шинели, без  жилета
и куртки, в сенях кухни. Никита Андреевич видимо худел и становился  смуглее
и старше. Отец  мой  выносил  все  это  довольно  спокойно,  зная,  что  это
необходимо и отвратить этого нельзя.
   После приема мерзлой живности отец мой, -  и  тут  самая  замечательная
черта в том, что эта шутка повторялась ежегодно, - призывал повара Спиридона
и отправлял его в Охотный ряд и  на  Смоленский  рынок  узнать  цены.  Повар
возвращался с баснословными ценами, меньше, чем вполовину. Отец мой говорил,
что он дурак, и  посылал  за  Шкуном  или  Слепушкиным.  Слепушкин  торговал
фруктами у Ильинских ворот. И тот и  другой  ,находили  цены  повара  ужасно
низкими, справлялись и  (103)  приносили  цены  повыше.  Наконец,  Слепушкин
предлагал взять все гулом: и  яйцы,  и  поросят,  и  масло,  и  рожь,  "чтоб
вашему-то здоровью, батюшка, никакого беспокойства не было". Цену он  давал,
само собою  разумеется,  несколько  выше  поварской.  Отец  мой  соглашался,
Слепушкин приносил  ему  на  спрысш  апельсинов  с  пряниками,  а  повару  -
двухсотрублевую ассигнацию.
   Слепушкин этот был в большой милости у моего отца  и  часто  занимал  у
него деньги, он и тут был оригинален,  именно  потому,  что  глубоко  изучил
характер старика.
   Выпросит, бывало, себе рублей пятьсот месяца на два и за день до  срока
является в переднюю с каким-нибудь куличом на блюде и с пятьюстами рублей на
куличе. Отец мой брал деньги, Слепушкин кланялся  в  пояс  и  просил  ручку,
которую барин не давал. Но дня через три Слепушкин  снова  приходил  просить
денег взаймы, тысячи полторы. Отец ему давал, и Слепушкин снова  приносил  в
срок; отец мой ставил его в пример; а тот через неделю увеличивал куш и имел
таким образом для своих оборотов тысяч пять в  год  наличными  деньгами,  за
небольшие проценты, двух-трех куличей, несколько фунтов фиг и грецких орехов
да сотню апельсин и крымских яблоков.
   В заключение упомяну, как в Новоселье  пропало  несколько  сот  десятин
строевого леса. В сороковых годах М. Ф.  Орлов,  которому  тогда,  помнится,
графиня Анна Алексеевна давала капитал для покупки именья  его  детям,  стал
торговать тверское .именье, доставшееся моему отцу от  Сенатора.  Сошлись  в
цене, и дело казалось оконченным.  Орлов  поехал  осмотреть  и,  осмотревши,
написал моему отцу, что он ему показывал на плане лес,  но  что  этого  леса
вовсе нет.
   - Ведь вот умный человек, - говорил мой отец, - и  в  конспирации  был,
книгу писал des finances  81,  а  как  до  дела  дошло,  видно,  что  пустой
человек... Неккеры! а я вот  попрошу  Григория  Ивановича  съездить,  он  не
конспиратор, но честный человек и дело знает.
   Поехал и Григорий Иванович в Новоселье и привез весть, что леса нет,  а
есть только лесная декорация, так что ни из господского дома, ни  с  большой
дороги порубки не бросаются в глаза. Сенатор после раздела, на  худой  (104)
конец, был пять раз в Новоселье и все оставалось шито и крыто.
   Чтоб дать полное понятие о нашем житье-бытье, опишу целый день с  утра;
однообразность была именно одна из самых убийственных вещей, жизнь у нас шла
как английские часы, у которых убавлен  ход,  -  тихо,  правильно  и  громко
напоминая каждую секунду.
   В десятом часу утра камердинер,  сидевший  в  комнате  возле  спальной,
уведомлял  Веру  Артамоновну,  мою  экс-нянюшку,  что  барин   встает.   Она
отправлялась приготовлять кофей, который он пил один в своем кабинете. Все в
доме принимало иной вид, люди начинали  чистить  комнаты,  по  крайней  мере
показывали  вид,  что  делают  что-нибудь.  Передняя,  до  тех  пор  пустая,
наполнялась, даже большая  ньюфаундлендская  собака  Макбет  садилась  перед
печью и, не мигая, смотрела в огонь.
   За кофеем  старик  читал  "Московские  ведомости"  и  "Journal  de  St.
Petersbourg"; не мешает заметить, что  "Московские  ведомости"  было  велено
греть, чтоб не простудить рук от сырости листов, и что политические  новости
мой отец читал во французском тексте, находя русский неясным. Одно время  он
брал откуда-то гамбургскую газету, но не мог примириться, что немцы печатают
немецкими буквами,  всякий  раз  показывал  мне  разницу  между  французской
печатью и немецкой и  говорил,  что  от  этих  вычурных  готических  букв  с
хвостиками слабеет зрение. Потом он  выписывал  "Journal  de  Francfort",  а
впоследствии ограничивался отечественными газетами.
   Окончив чтение, он примечал, что  в  его  комнате  уже  находится  Карл
Иванович Зонненберг. Когда Нику было лет  пятнадцать,  Карл  Иванович  завел
было лавку, но, не  имея  ни  товара,  ни  покупщиков  и  растратив  кой-как
сколоченные деньги на эту  полезную  торговлю,  он  ее  оставил  с  почетным
титулом "ревельского негоцианта". Ему было тогда гораздо лет за сорок, и  он
в этот приятный возраст повел жизнь птички  божьей  или  четырнадцатилетнего
мальчика, то есть не знал, где завтра будет  спать  и  на  что  обедать.  Он
пользовался некоторым благорасположением моего отца; мы сейчас  увидим,  что
это значит.
   В 1830 году отец мой купил возле нашего дома другой, больше, лучше и  с
садом; дом этот принадлежал графине  Ростопчиной,  жене  знаменитого  Федора
Васильевича. Мы перешли в него. Вслед за тем он купил третий дом, (105)  уже
совершенно не нужный, но смежный. Оба эти дома стояли пустые, внаймы они  не
отдавались, в предупреждение пожара (домы были застрахованы) и  беспокойства
от наемщиков; они, сверх того, и не поправлялись,  так  что  были  на  самой
верной дороге к разрушению. В одном-то из них дозволялось жить  бесприютному
Карлу; Ивановичу с условием ворот после десяти часов вечера не  отпирать,  -
условие легкое, потому что они никогда и не запирались; дрова покупать, а не
брать из домашнего запаса (он их действительно покупал у  нашего  кучера)  и
состоять при моем отце в  должности  чиновника  особых  поручений,  то  есть
приходить поутру с вопросом, нет ли каких приказаний,  являться  к  обеду  и
приходить  вечером,  когда  никого  не  было,  занимать  повествованиями   и
новостями.
   Как ни проста, кажется, была должность Карла  Ивановича,  но  отец  мой
умел ей придать столько горечи, что мой бедный ревелец, привыкнувший ко всем
бедствиям, которые могут обрушиться на голову человека без денег,  без  ума,
маленького роста, рябого и немца, не мог постоянно выносить ее. Года в  два,
в полтора глубоко  оскорбленный  Карл  Иванович  объявлял,  что  "это  вовсе
несносно",  укладывался,  покупал  я  менял  разные  вещички  подозрительной
целости и сомнительного  качества  и  отправлялся  на  Кавказ.  Неудачи  его
обыкновенно преследовали с ожесточением. То клячонка  его,  -  он  ездил  на
своей лошади в Тифлис и в Редут-Кале,  -  падала  неподалеку  Земли  донских
казаков, то у него крали  половину  груза,  то  его  двухколесная  таратайка
падала, причем французские духи  лились,  никем  не  оцененные,  у  подножия
Эльборуса на сломанное колесо; то он терял что-нибудь, и когда  нечего  было
терять, терял свой пасс. Месяцев через  десять  обыкновенно  Карл  Иванович,
постарше, поизмятее, победнее и еще с меньшим числом зубов и волос, смиренно
являлся к моему отцу с запасом персидского порошку от блох и клопов, линялой
тарма-ламы, ржавых черкесских кинжалов и снова поселялся в  пустом  доме  на
тех же условиях: исполнять комиссии и печь топить своими дровами.
   Приметив Карла Ивановича, отец мой  тотчас  начинал  небольшие  военные
действия  против  него.  Карл  Иванович  осведомлялся  о  здоровье,   старик
благодарил поклоном и потом, подумавши, спрашивал, например: (106)
   - Где вы покупаете помаду?
   При этом необходимо сказать, что Карл  Иванович,  пребезобразнейший  из
смертных, был страшный волокита, считал себя Ловласом, одевался с претензией
и носил завитую золотисто-белокурую накладку.  Все  это,  разумеется,  давно
было взвешено и оценено моим отцом.
   - У Буйс,  на  Кузнецкой  мост,  -  отрывисто  отвечал  Карл  Иванович,
несколько пикированный, и ставил одну ногу на другую, как  человек,  готовый
постоять за себя.
   - Как называется этот запах?
   - Нахт-фиолен 82, - отвечал Карл Иванович.
   - Он вас обманывает, violette 83 - это запах нежный, cest un parfum 84,
а это какой-то крепкий, противный,  тела  бальзамируют  чем-то  таким;  куда
нервы стали у меня слабы, мне  даже  тошно  сделалось,  велите-ка  мне  дать
одеколонь.
   Карл Иванович сам бросался за склянкой.
   - Да нет, вы уже позовите кого-нибудь, а то вы еще ближе подойдете, мне
сделается дурно, я упаду.
   Карл Иванович, рассчитывавший на  действие  своей  помады  на  девичью,
глубоко огорчался.
   Опрыскавши комнату одеколонью, отец  мой  придумывал  комиссии:  купить
французского табаку, английской магнезии, посмотреть  продажную  по  газетам
карету (он ничего  не  покупал).  Карл  Иванович,  приятно  раскланявшись  и
душевно довольный, что отделался, уходил до обеда.
   После Карла Ивановича являлся повар; что б он  ни  купил  и  что  б  ни
написал, отец мой находил чрезмерно дорогим.
   - У-у, какая дороговизна! что это, подвозов, что ли, нет?
   - Точно так-с, - отвечал повар, - дороги оченно дурны.
   - Ну, так, знаешь, пока их починят, мы с тобой будем поменьше покупать.
.
   - После этого он садился за  свой  письменный  стол,  писал  отписки  и
приказания в  деревни,  сводил  счеты,  между  делом  журил  меня,  принимал
доктора, а главное - ссорился с своим камердинером. Это был  первый  пациент
(107) во всем доме. Небольшого роста, сангвиник, вспыльчивый и сердитый, он,
как нарочно, был создан для того, чтоб дразнить моего отца  и  вызывать  его
поучения. Сцены, повторявшиеся между ними всякий день,  могли  бы  наполнить
любую комедию, а все это было совершенно серьезно. Отец мой очень знал,  что
человек этот ему необходим,  и  часто  сносил  крупные  ответы  его,  но  не
переставал воспитывать его, несмотря на  безуспешные  усилия  в  продолжение
тридцати пяти лет. Камердинер, с своей стороны, не  вынес  бы  такой  жизни,
если б не имел своего развлечения: он по большей части к обеду был несколько
навеселе. Отец мой замечал это и  ограничивался  легкими  околично-словиями,
например, советом закусывать черным хлебом с солью, чтоб  не  пахло  водкой.
Никита  Андреевич  имел  обыкновение,  выпивши,  подавая   блюды,   особенно
расшаркиваться. Как только мой отец замечал это, он выдумывал ему поручение,
посылал его, например, спросить у "цирюльника Антона,  не  переменил  ли  он
квартиры", прибавляя мне по-французски:
   - Я знаю, что он не съезжал,  но  он  нетрезв,  уронит  суповую  чашку,
разобьет ее, обольет скатерть и перепугает меня; пусть  он  проветрится,  le
grand air 85 помогает.
   Камердинер обыкновенно при таких проделках что-нибудь отвечал; но когда
не находил ответа в глаза, то, выходя, бормотал сквозь  зубы.  Тогда  барин,
тем же спокойным голосом, звал его и спрашивал, что он ему сказал?
   - Я не докладывал ни слова.
   - С кем же ты говоришь? кроме  меня  и  тебя,  никого  нет  ни  в  этой
комнате, ни в той.
   - Сам с собой.
   - Это очень опасно, с этого начинается сумасшествие.
   Камердинер с бешенством уходил в свою комнату возле  спальной;  там  он
читал "Московские ведомости" и тресировал 86 волосы для  продажных  париков.
Вероятно, чтоб отвести сердце, он свирепо нюхал табак; табак ли был  у  него
силен, нервы носа, что ли, были слабы, но он вследствие этого  почти  всегда
раз шесть или семь чихал.
   Барин звонил. Камердинер бросал свою пачку волос и входил. (108)
   - Это ты чихаешь?
   - Я-с.
   - Желаю здравствовать.  -  И  он  давал  рукой  знак,  чтоб  камердинер
удалился.
   В последний день масленицы все люди, по  старинному  обычаю,  приходили
в