Adv.", что вы  процесса  не  заводите  с  ними
потому только, что презираете невежество, которое не знает отличить патриота
и друга свободы от агента, хвалит Бруннова и клевещет на Бакунина.
   Я к вам ходить не буду, покуда буду занят делами более важными,  нежели
снисковать симпатии.
   Когда же меня захотите посетить, всегда обрадуете тем более, что,  имея
кое-что общее, имеется также кое-что и переговорить.
   И. Г.
   26 апреля 54 г.

   К лету я уехал в Ричмонд и некоторое время ничего не слыхал о Головине.
Вдруг от него письмо. Он - не называя никого - говорил, что до  него  дошло,
что я "смеялся над ним" у себя дома... и требовал (как у любовницы), чтоб  я
возвратил ему портрет его, подаренный в Ницце. Как я  ни  хлопотал,  как  ни
рылся в бумагах, портрета найти не мог. (387)
   Досадно было... но пришлось передать ему, что портрет пропал. Я  просил
нашего общего знакомого, Савича, сказать ему," как я искал, и повторить, что
я ни малейшего зла ему не желаю и прошу его оставить меня в покое.
   В ответ на это - следующее письмо:
   "Почтенный Александр Иванович,
   Вы говорили Савичу, что если я вам напишу письмо, то вы мне  возвратите
10 Liv. Мое распоряжение было дать вам 20 Liv. из последних денег, да  и  вы
сами писали, что вы из 100 возьмете только 20. Я надеялся вывернуться скоро,
вышло иначе. Но через неделю, много две, я бы мог вам возвратить эти 10 Liv.
Вы говорите, что вы мне не враг, и я прошу об этом не как  об  одолжении  от
приятеля, а как об справедливости. Если вам это кажется иначе, то  откажите,
не барабаня об этом вашим поклонникам.
   И. Г. Август 16".

   На это письмо я ничего не отвечал. Не нужно и говорить,  что  я  Савичу
никаких денежных поручений не  давал.  Он  нарочно  спутал  два  дела,  чтоб
придать вид какой-то сделки простой просьбе.  О  самом  Савиче  -  одном  из
забавнейших  полевых  цветков  нашей  родины,  занесенных  на  чужбину,   мы
поговорим еще когда-нибудь.
   Вслед за тем второе письмо.  Он  догадался,  что  отсутствие  ответа  -
отказ,  и,  разумеется,  вымерил   всю   неосторожность   своего   поступка.
Испугавшись, он решился взять дело приступом - он мне писал,  что  я  "немец
или жид", отослал назад мое письмо С., надписав на нем: "Вы трусите".
   Затем два письма с поддельной надписью  и  с  бранью  внутри  вроде  D.
Жалею, что часть их утратилась, - впрочем, тон один во всех.
   Он ждал, что вслед за его письмом, в котором он говорит о  трусости,  я
пришлю секундантов - мои понятия о чести были  действительно  странны  и  не
совпадали с его понятиями.  Что  за  шалость  убить  кандидата  в  Бисетр  в
смирительный дом, или быть им уби(388)тым, искалеченным и  наверное  попасть
под суд, бросить свои занятия, и все это для того, чтоб доказать, что я  его
не боюсь... Как будто одни бешеные собаки имеют привилегию вселять ужас,  не
лишая чести боящегося?
   Опять пауза. - Головин не показывается в наших паражах  121,  кутит  на
чей-то другой счет, говорит дерзости  кому-то  другому,  у  кого-то  другого
берет деньги взаймы. Между тем последние светлые  точки  репутации  тускнут,
старые знакомые отрекаются от него, новые бегут. Луи Блан  извиняется  перед
друзьями, встретившими его с Головиным на Rйgent street, дом Мильнер-Гибсона
окончательно запирают для него, английские "симплетоны"  122,  глупейшие  из
всего мира, догадываются, что он не  князь  и  не  политический  человек,  и
вообще  не  человек,  и  только  вдали  одни   немцы,   знающие   людей   по
книгопродавческим каталогам, считают его чем-то, "берюмтом" 123.
   В феврале 1855 приготовлялся известный народный сход  С.-Мартинс-Галля,
- торжественный, но неудавшийся опыт - соединения социалистов всех эмиграции
с чартистами. Подробности и схода и марксовских интриг против моего избрания
я рассказал в другом месте. Здесь о Головине.
   Я не  хотел  произносить  речи  и  пошел  в  заседание  комитета,  чтоб
поблагодарить за честь и отказаться. Дело было вечером - и когда я  выходил,
я встретил одного чартиста на лестнице, который меня  спросил,  читал  ли  я
письмо Головина в "Morning Advertisere"?  Я  не  читал.  Внизу  был  кафе  и
public-house; "Morning Advertiser" есть во  всех  кабаках  -  мы  взошли,  и
Финлейн показал мне письмо Головина, в котором он писал, что до его сведения
дошло, что международный комитет меня избрал членом, и просил  как  русского
произнести речь на митинге, а потому он, побуждаемый одной любовью к истине,
предупреждает, что я не русский, а немецкий  жид,  родившийся  в  России,  -
"раса, находящаяся под особым покровительством Николая".
   Прочитав эту шалость, я возвратился в комитет и сказал председателю (Э.
Джонсу), что беру назад мой (389) отказ. Вместе с тем я показал ему и членам
"Morning Adv." и прибавил, что Головин очень хорошо знает мое  происхождение
- и "лжет из любви к истине". "Да и к тому же еврейское  происхождение  вряд
могло ли бы служить препятствием, - прибавил я,  -  взяв  во  внимание,  что
первые изгнанники после сотворения мира были евреи - именно Адам и Ева".
   Комитет расхохотался, и - с председателя начиная -  приняли  мое  новое
решение с рукоплесканием.
   - Что касается до вашего выбора меня в члены - я обязан вас благодарить
- но защищать ваш выбор ваше дело.
   - Да! Да! - закричали со всех сторон. Джонс на  другой  день  напечатал
несколько строк в своем "Thй People" и послал письмо в "Daily News".

   (Перевод)

АЛЕКСАНДР ГЕРЦЕН, РУССКИЙ ИЗГНАННИК

   Какой-то  горе-демократ  написал  клеветническую  заметку  в   "Morning
Advertiser" о г. Герцене, очевидно с намерением,  если  возможно,  повредить
митингу, устраиваемому в St. Martins Halle. Это мальчишеская выходка. Митинг
устраивается различными нациями во имя принципов,  и  ни  в  какой  мере  не
зависит от  личности  какого-нибудь  отдельного  участника.  Но  чтобы  быть
справедливым к г. Герцену, мы обязаны сказать, что  смехотворное  заявление,
будто он не русский и не  изгнанник  из  своей  страны,  является  чистейшей
ложью; а утверждение, будто он принадлежит к той же самой  расе,  что  Иосиф
Флавий и Иисус Навин, совершенно ни на чем не  основано,  хотя,  разумеется,
нет ничего дурного и постыдного принадлежать к этому некогда могущественному
и до сих пор сильному народу, как ко всякому другому. В течение 5 лет Герцен
находился в ссылке на Урале, а освободившись оттуда, он был изгнан из России
- своей родины. Герцен стоит во главе русской демократической литературы, он
является самым выдающимся из эмигрантов  его  страны,  а  как  таковой  -  и
представителем  ее  пролетарских  мил(390)лионов.  Он  будет  участвовать  в
митинге, демонстрации в St. Martins Halle, и мы уверены, что прием,  который
ему будет оказан, покажет всему миру, что  англичане  могут  симпатизировать
русскому народу и в то же время намерены бороться с русским тираном.

   Г-н ГЕРЦЕН Издателю "The Daily Newis"

   M. г.! В одном из нумеров вашего издания помещено письмо, отрицающее за
известным   русским   изгнанником   г.   Герценом   не   только   право   на
представительство русской демократии в Международном комитете, но даже право
на принадлежность к русской национальности.
   Г-н Герцен уже отвечал на второе  обвинение.  Позвольте  нам  от  имени
Международного комитета присоединить к ответу г.  Герцена  несколько  фактов
касательно первого обвинения, - фактов, сослаться на которые г. Герцену,  по
всей вероятности, не позволила его скромность.
   Осужденный, имея от роду  двадцать  лет,  за  заговор  против  царского
деспотизма, г. Герцен был  сослан  на  границу  Сибири,  где  и  проживал  в
качестве ссыльного в течение семи лет.  Амнистированный  в  первый  раз,  он
очень скоро сумел заслужить и вторую ссылку.
   В то же самое время его политические  памфлеты,  философские  статьи  и
беллетристические произведения доставили ему одно из самых выдающихся мест в
русской литературе. Чтоб показать, какое  место  принадлежит  г.  Герцену  в
политической и литературной жизни его родины, мы  не  можем  сделать  ничего
лучшего, как сослаться на  статью,  напечатанную  в  "Athe-naeum",  журнале,
который никто не заподозрит в пристрастии.
   Прибывши в Европу в 1847 году, г. Герцен занял видное место в ряду  тех
выдающихся людей, имена которых тесно связаны с революционным движением 1848
года. С этого же времени он  основал  в  Лондоне  первое  свободное  русское
издание, целью которого стала смертельная, самая полезная война против  царя
Николая и русского деспотизма. (391)
   Ввиду всех этих фактов, задавшись  целью  направить  по  единому  руслу
деятельность всей демократии в целом, мы не надеялись, да  и  не  желали  бы
найти более  благородного  и  более  истинного  представителя  революционной
партии в России, чем г. Герцен.
   С почтением по уполномочию Международного комитета
   Председатель
   Секретариат: Роберт Чапмен Конрад Домбровский Альфред Таландье.
   Головин умолк и уехал в Америку.
   "Наконец, - думал я, - мы освободились от  него.  Он  пропадет  в  этом
океане всяких свиндлеров и искателей богатств и приключений,  сделается  там
пионером или диггером 124, шулером или слевгольдером 125; разбогатеет ли  он
там,  или  будет  повешен  по  Lynch  law  126  -  все  равно,  лишь  бы  не
возвратился". Ничуть не бывало - всплыл мой  Головин  через  год  в  том  же
Лондоне и встретил на улице Огарева, который  ему  не  кланялся;  подошел  и
спросил его: "А что, это вам не велели, что ли, кланяться?" - и ушел. Огарев
нагнал его и, сказав: "Нет, я по собственному желанию не кланяюсь с вами", -
пошел своей дорогой. Само собою разумеется,  это  тотчас  вызвало  следующую
ноту:

   "Приступая к изданию Кнута, я не ищу быть в ладу с моими врагами, но  я
не хочу, чтобы они думали обо мне всякий вздор.
   В двух словах я вам скажу, что было у меня с Герценом. Я был у него  на
квартире и просил не ссориться. "Не могу, - говорит,  -  не  симпатизирую  с
вами, давайте полемику вести". Я ее не вел, но когда он отослал  мне  письмо
нераспечатанное, тогда я его  назвал  немцем.  Это  -  Брискорн,  называвший
Долгорукого немцем на смех солдатам. Но Герцену угодно было от(392)вечать  и
рассказать свою историю, а потом разгневаться не на себя. а на меня. Но и  в
истории в этой ничего не было обидного. Допустим, что мое  поведение  с  ним
было дурно, а ваше со мною хорошо, хотя вы и не близнецы, все еще не за  что
становиться на дыбы, не лезя в драку.
   Головин. Яне. 12J57".
   Мы решились безусловно  молчать.  Нет  досаднее  наказания  крикунам  и
hвbleuraм 127, как молчание, как немое, холодное пренебрежение. Головин  еще
раза два сделал опыт написать к Огареву колкие и остроумные  записки,  вроде
приложенной второй миссивы 128, уже совершенно лишенной смысла и смахивающей
на действительное сумасшествие.
   "Берлин, 20 августа.

   Я видел
   бога цензуры русской
   и не смолчал ему.

   С Будбергом мы грызлись два часа; он рыдал, как теленок.
   Vous voulez la guerre, vous laurez 129.
   Мы были врагами с Герценом два-три года. Что из этого произошло? Пользы
никому! Хочет он стреляться! У меня  Стрела  готова!  Но  для  пользы  общей
гораздо лучше подать руку!
   Victoria Hфtel.

   Вы издаете ваши полные сочинения. Пахнет  ли  в  них  мертвыми,  как  в
Дании?" Ни слова ответа.

   А впрочем, с ума сойти было от чего.  Мало-помалу  все  материальные  и
моральные средства иссякли, литературные аферы, поддерживавшие его,  кредиту
- нигде; он предпринимал всякого рода полусветлые (393) и полутемные дела, -
все падало на его голову  или  валилось  из  рук.  На  средства  он  не  был
разборчив.
   Одним добрым утром, вероятно не зная, где бы на чужой  счет  хорошенько
пообедать, - а хорошо обедать он очень любил, - Головин написал  Палмерстону
письмо и предложил себя... это было в конце Крымской войны, - тайным агентом
английскому правительству, обещая быть  очень  полезным  по  прежним  связям
своим в Петербурге и по отличному знанию России. Палмерстону стало гадко,  и
он  велел  отвечать  секретарю,  что  вискоунт  благодарит  г.  Головина  за
предложение, но в настоящую минуту его услугами не нуждается. Это  письмо  в
пакете с печатью Палмерстона Головин долго носил в кармане и  сам  показывал
его-
   После смерти Николая он поместил в каком-то журнале ругательную  статью
против новой императрицы, подписав ее псевдонимом - и через день поместил  в
том же журнале возражение за своей подписью. Наш приятель Кауфман,  редактор
"Литографированной  корреспонденции",  обличил  эту  проделку,  и   об   ней
прокричали десятки  журналов.  Затем  он  предложил  русскому  посольству  в
Лондоне издавать правительственную газету. Но и Бруннов, как Палмеретон, еще
не чувствовал настоятельной потребности в его услугах.
   Тогда он просто попросил  амнистию  и  тотчас  получил  ее  с  условием
поступить на службу.  Он  испугался,  стал  торговаться  о  месте  служения,
просил, чтоб его взял к  себе  Суворов,  бывший  тогда  генерал-губернатором
остзейских провинций. Суворов согласился, Головин не поехал, а написал князю
Горчакову письмо о своем сновидении: он видел -  государь  призывает  его  в
свой совет и что он с рвением ему благие дела советует-
   Сны не всегда сбываются, и, вместо места в царской думе, наш поседевший
шалун  чуть  не  попал  в  исправительный  дом.  Встретившись   с   каким-то
коммерческим фактотумом Стерном,  Головин,  без  гроша  денег,  поднялся  на
всякие спекуляции, забывая, что еще в 1846 имя его было выставлено в  Париже
на бирже, как человека нечисто играющего. Он хотел  надуть  Стерна  -  Стерн
надул его; Головин прибегнул к своей методе: он поместил в журналах статью о
Стерне, в которой коснулся его семейной жизни. Стерн взбесился и  потребовал
его к суду. Головин явился растерянный,  непуган(394)ный  к  солиситору,  он
боялся тюрьмы, сильного штрафа, огласки. Солиситор предложил" ему  подписать
какой-то документ на мировую, он подписал полное  отречение  от  сказанного.
Солиситор скрепил,  а  Стерн,  вылитографировавши  документ  и  снабдив  его
facsimileM, разослал ко всем своим и головинским  знакомым.  Один  экземпляр
получил и я.
   "4, Egremont Place, London. 29 мая 1857.
   Милостивый государь! Так как Вы возбудили против меня дело о клевете по
поводу некоторых моих устных и письменных заявлений, бросающих тень  на  Ваш
характер,  и  так  как  Вы  при  посредничестве  общих  друзей   согласились
прекратить это дело в  том  случае,  если  я  заплачу  судебные  издержки  и
откажусь от упомянутых заявлений, а также выражу сожаление, что сделал их, -
то я с радостью принимаю эти условия и прошу Вас верить, что  если  что-либо
из сказанного или написанного мною хотя бы в малейшей степени повредило Вам,
я не имел такого намерения и крайне сожалею о том, что сделал и  чего  более
никогда не повторит Ваш покорный -слуга.
   И Головин.
   Г-ну Е. Стерну. Свидетель Г. Эмпсон, адвокат".
   Затем Лондон оказался решительно невозможным...  Головин  оставил  его,
увозя с собой целую портфель незаплаченных  счетов  -  портных,  сапожников,
трактирщиков,  домохозяев...  Он   уехал   в   Германию   и   вдруг   как-то
.скоропостижно женился. Замечательное событие это он телеграфировал в тот же
день императору Александру II.
   Года через два,  проживши  приданое  жены,  он  напечатал  в  фельетоне
какой-то газеты о  несчастиях  гениального  человека,  женатого  на  простой
женщине, которая не может его понимать.
   Затем я не слыхал об нем больше пяти лет.
   В начале польского восстания -  новый  опыт  примириться:  "Польские  и
русские друзья этого тр1||ук"т, ждут!" - Я промолчал.
   ...В начале 1865 я встретил в Париже какого-то сгорбившегося старика, с
осунувшимся лицом, в поношенной шляпе, в поношенном пальто... Было ветрено и
(395) очень холодно... Я шел на  чтение  к  А.  Дюма...  которое  тоже  было
ветрено - и вяло. Старик прятался в воротник; проходя, он, не глядя на меня,
пробормотал: "Отзвонил!" - и пошел далее. Я  приостановился...  Головин  шел
прежней тяжелой ступней, не оборачивался, - пошел и я. Остановился я  затем,
что раза два он встречался со мной на лондонских улицах; раз он пробормотал:
"Экой злой!" - другой - сказал себе что-то под нос, вероятно обругал,  но  я
не слыхал, и ко мне он не обращался, а начинать с ним уличную историю мне не
хотелось. Он рассказал впоследствии Савичу и Савашкевичу, что, встретившись,
обругал меня, а я промолчал.
   - Что же Головин здесь делает?  -  спросил  я  того  же  Голынского,  о
котором упомянул.
   - Плохо  ему;  он  сделался  брокантером,  менялой,  покупает  скверные
картины, надувает ими дураков, а большей частью сам бывает надут... Стареет,
брюзжит, пишет иногда статьи,  которые  никто  не  печатает,  не  может  вам
простить ваши успехи... и ругает вас на чем свет стоит.
   ...Сношений между нами не было с тех пор. Но через  годы,  когда  всего
менее ждешь, -  получается  письмо...  то  с  предложением  примириться,  по
просьбе каких-то поляков, то с какой-нибудь  бранью.  С  нашей  -  ни  слова
ответа.
   Я вздумал,  как  ни  скучно,  записать  наши  похождения  и  для  этого
развернул уцелевшие письма его. В то время как я взялся за  перо  и  написал
первые строки, мне подали письмо  руки  Головина.  Вот  оно,  как  достойный
эпилог:
   Александр Иванович!
   Напоминаю .я Вам о себе редко, но разнесся слух, что вы "умываете  себе
руки" и сходите с колокольни.
   По-моему, не берись за гуж, а взявшись за гуж, не говори, что дюж.
   Ваши средства вам позволяют  издавать  "Колокол"  и  при  потере.  Если
можно, поместите письмо, при сем приложенное.
   Головин. (396)
   Г-ну Каткову, редактору "Московских ведомостей" Милостивый государь!
   Извините меня, если я не знаю вас ни по имени, ни по отчеству, знаю вас
только за вашу слепую ненависть к полякам, в  которых  вы  не  признаете  ни
людей, ни славян, знаю также за ваше незнание европейских вопросов.
   Мне говорят, что в вашем журнале была фраза:
   "Дерптское перо сожалеет об России и утопает в ничтожестве"  или  нечто
подобное.  Я  жалею  Россию,  жалею  опричничество  и  неурядицу  ее,  жалею
дворянство, которое  принуждено  делать  фальшивые  ассигнации  и  фальшивые
билеты лотерейные, так что  в  настоящую  минуту  представлено  три  билета,
выигравших сто тысяч рублей, и никто не может отличить,  который  настоящий,
жалею упивающихся крестьян, ворующих чиновников и священников, врущих вздор;
но я знаю, что на Руси не красно жить.
   Угодно было его величеству не велеть мне  прописать  в  паспорт  глупый
чин, добытый мною в университете, и я записал в его формулярный список титул
благонамеренного, который ему  и  остается,  так  что  написанное  пером  не
вырубается и топором.
   Украли у меня отечество за политическую экономию;  я  вспомнил,  что  я
человек прежде  нежели  русский  и  служу  человечеству  -  поприще  гораздо
большее, нежели служба государственная, которую мне возлагали в обязанность.
   В моих глазах я не упал, а поднялся. Слышал я, что если б  приехал,  то
заперли бы меня в дом умалишенных; но надо было бы  выпустить  много  крови,
чтоб ослабел мой мозг, - операция, известная под 53 градусом северной широты
против людей, которым есть с чего сходить.
   Имею честь быть ваш покорный слуга.

   Ив. Головин. Париж, февр. 1166. (397)



   1 Скажите просто: русский полковник желает видеть. -  Господин  никогда
не принимает по утрам и.. - Завтра я уезжаю. - Ваше имя,  сударь?  -  Да  вы
скажите, русский полковник (франц.).
   2 В чем дело? - Это вы? - Да, это я (франц.).
   3 Где мой экипаж? (от франц. On est mon cabriolet?)
   4 Я, разумеется,  не  говорю  о  двух-трех  эмигрантах.  (Прим.  А.  И.
Герцена.)
   5 "Колокол", 1863 год. (Прим. А. И. Герцена.)
   6 Милый В - ский попадал в удивительные просаки  с  английским  языком.
"Отсюда, - говорил он моему сыну, - су